Возвращение во Флоренцию Джудит Леннокс Действие романа Леннокс начинается в 1933 году во Флоренции, где юные сестры Тесса и Фредди Николсон проводят беззаботное лето. Четыре года спустя Италия становится лишь воспоминанием для Тессы. Успешная и независимая, она ведет богемную жизнь в роскошном Лондоне и гордится своими свободными взглядами на любовь. Но все меняется после трагического романа Тессы с женатым Майло Райкрофтом. Судьба приготовила много испытаний для девушки. Страшная война разлучает ее с самым близким человеком — сестрой Фредди. Их жизненные пути расходятся, и кто знает, встретятся ли они снова… Джудит Леннокс Возвращение во Флоренцию Люку и Итону: добро пожаловать Пролог ЛЕТО НА ВИЛЛЕ МИЛЛЕФЬОРЕ 1933 После обеда на вилле было принято отдыхать. И мама, и миссис Гамильтон утверждали, что послеобеденный сон полезен для здоровья. Тесса считала его пустой тратой времени, поэтому взяла соломенную шляпу и вышла из дома. Вилла Миллефьоре была построена в начале девятнадцатого века. Оштукатуренные стены выцвели до золотистой охры; заднюю стену увили глициния и дикий виноград. За парадным входом простирался холл с мраморными полами, темный и прохладный даже в самые жаркие дни. Двери, выходившие из него, летом оставляли открытыми настежь, чтобы по комнатам бегал ветерок. Тессе было семнадцать. Она, ее мать Кристина и сестра Фредерика, которой недавно исполнилось двенадцать, жили на вилле Миллефьоре уже четыре года — с тех пор как умер Джеральд Николсон, их отец. Никогда раньше Тесса и Фредди не задерживались на одном месте так долго. Джеральд был художником и в поисках успеха и признания постоянно переезжал с места на место, перевозя семью с собой. После его смерти миссис Гамильтон, старинная подруга Кристины, пригласила ее с дочерями пожить на вилле. Почему-то там они и остались. Поначалу Тессу и Фредди до того напугала громоздкая мрачная мебель и крошечные окна в частых переплетах, близость леса и доносившееся из него уханье сов, что они решили поселиться в одной спальне. Миссис Гамильтон перевалило за шестьдесят, она была англичанкой, а муж ее, по слухам, спешно покинул Англию после того, как вскрылись подробности его отношений со смазливым лакеем. Их брак — marriage blanc, заключенный из соображений респектабельности, — был для него всего лишь прикрытием; детей у Гамильтонов так и не появилось. После смерти мужа вдова осталась одна в пустом просторном доме на склоне холма в окрестностях Фьезоле, куда приглашала на парадные обеды англичан, живших во Флоренции; к столу подавались жидкий суп и мясное жаркое сомнительного качества. Покойный мистер Гамильтон был коллекционером, правда, к великому сожалению его обедневшей вдовы, весьма недальновидным. Виллу наводняли диковинные сокровища, которые невозможно было продать: мраморный бюст мужчины с отбитым носом, портрет мальчика, играющего на мандолине с ярким бантом, фотография в рамке — заснят попугай, а под ним острым колючим почерком написано: «Дорогой Бобо, друг во враждебном мире». В парадных залах сохранились следы былой роскоши. Там стояли диваны с выцветшей шелковой обивкой, окна обрамляли парчовые портьеры, сильно попорченные молью, а на стенах еще виднелись облупившиеся фрески. Высокие потолки растрескались настолько, что иногда обломки штукатурки падали на пол, взрываясь облачками пыли. В дальних покоях виллы роскошь целиком сменилась упадком: прислуга не заглядывала туда уже много лет и комнаты покрылись толстым одеялом пыли, которая, казалось, стала частью обстановки. С террасы перед домом Тесса могла любоваться терракотовыми крышами и куполами Флоренции, пламеневшими в жарком мареве. Вечерами к вилле по склону холма плыл перезвон колоколов. Она слетала по каменным ступеням и бежала по дорожке, обсаженной кипарисами и самшитом. По одну сторону дома находились огород и фруктовый сад, по другую — заросли падуба в окружении благородных лавров. За садом начинались виноградники и оливковые рощи, некогда принадлежавшие вилле, но давно распроданные — хозяевам нужно было оплачивать счета. Тесса обожала сады виллы Миллефьоре. За каждым поворотом тропинки ее поджидали удивительные открытия: раскидистый куст пионов, клумба с гигантскими белыми лилиями, над которыми кружили, словно птички колибри, неповоротливые толстые бронзовки, пруд с золотыми карпами и фонтаном, выбрасывавшим высоко в небо сверкающие струи воды. Шепот воды доносился отовсюду: она спадала стеклянной завесой перед русалкой, притаившейся в гроте, бежала по узким каналам и собиралась в конце концов в глубоком круглом бассейне, в центре которого свернулся кольцом чешуйчатый морской змей с распахнутой пастью, из которой била струя. Тесса сбросила сандалии и босиком прошлась по бортику бассейна. Его украшали мраморные статуи: то ли музы, то ли нимфы — она никак не могла запомнить. Каменными пальчиками они стыдливо подхватывали соскальзывающие драпировки, пытаясь прикрыть белоснежную грудь и пышные ягодицы. Лица статуй казались ей невыразительными и глуповатыми. Под летним платьицем у Тессы был надет купальный костюм. Она разделась и нырнула в воду. Бассейн был глубокий, футов двадцать или даже больше. Миссис Гамильтон рассказывала, что во времена засухи оттуда черпали воду для питья. Тесса надеялась, что перед употреблением ее хотя бы кипятили, потому что в воде было полно водорослей. Она заставляла себя нырять, не раздумывая, прежде чем ее отпугнет воспоминание об их шелковистых назойливых прикосновениях, о том, как длинные мягкие нити застревают между пальцами рук и ног. На глубине вода была мутная, темно-зеленая. В центре бассейна стояла каменная колонна, поддерживавшая статую морского чудовища. Когда Дзанетти в последний раз навещали их на вилле, они устроили состязания: кто больше кругов проплывет вокруг колонны, не выныривая. Победил Гвидо; Тесса потом долго вспоминала, как его гибкое загорелое тело мелькало под водой. Дзанетти и трое их детей — двадцатидвухлетний Гвидо, его брат Алессандро, или Сандро, восемнадцати лет, и их сестра Фаустина, которой исполнилось четырнадцать, — были друзьями Николсонов и Гамильтонов. Отец Гвидо, Доменико, был любовником Кристины, матери Тессы. Гвидо сообщил ей об этом в прошлом году, а Тесса, в свою очередь, рассказала Фредди. Обе они не имели ничего против: Доменико делал маму счастливой, в отличие от отца, отличавшегося буйным нравом и злым языком. Тесса всегда была на стороне матери, которую любила всей душой. Доменико Дзанетти владел шелкопрядильной фабрикой во Флоренции, близ Сан-Фредиано. Его жена, Оливия, плоскогрудая, с вытянутым лицом, одевалась в дорогие наряды цвета сливок и шоколада, которые никак не хотели садиться по фигуре, слишком худой и костлявой, — вырез платья отставал от шеи, руки с узловатыми костяшками пальцев торчали из мятых рукавов. Тесса думала, что Оливии с ее худобой пошли бы другие цвета: коралловый или, возможно, бирюзовый. Она подозревала, что Гвидо поведал ей о романе своего отца с Кристиной, рассчитывая вызвать шок: если так, у него ничего не вышло. Она выросла в окружении художников и поэтов, сбежавших в Италию от тягот жизни в своих суровых северных странах, поэтому шокировать ее было не так-то просто. Легкие Тессы заныли, и она поплыла вверх, к изумрудному свечению над головой. Вырвавшись на поверхность, Тесса сделала глубокий вдох, потом закрыла глаза и легла на спину, слегка шевеля руками. Этим вечером Дзанетти ждали их на ужин. Она собиралась надеть новое шелковое платье, цвета фиалок, а Фредди — розовое, как лепестки миндаля. Доменико Дзанетти подарил маме ткани со своей фабрики, и они с Тессой сами сшили платья. Тесса обожала наряды, подробно изучала модные журналы, если выпадала такая возможность, и прекрасно шила. Она подумывала спросить у мамы разрешение пойти на ужин в гранатовом гарнитуре — фамильных драгоценностях Уэкхемов, принадлежавших ее прабабке и чудом переживших брак Кристины с Джеральдом Николсоном. Они дивно подходили к ее новому платью. Знакомый голос произнес: — У тебя водоросли в волосах. Тесса открыла глаза. Гвидо Дзанетти стоял у бассейна, одной ногой опираясь о бортик. — Служанка сказала мне, что все спят, — продолжал он, — так что я решил прогуляться по саду. Плыви сюда, Тесса. — Зачем? — Чтобы я вытащил водоросли из твоих волос. В его глазах плескался смех. Тесса подумала, что он, должно быть, ужасно доволен собой. У Гвидо был римский профиль, черные вьющиеся волосы и глубокие, жгучие темно-карие глаза. Из-под светлого льняного пиджака выглядывал ворот голубой рубашки. Красивый мужчина, отдающий себе отчет в собственной привлекательности, — Тесса так и видела, как он, выходя из родового палаццо, оглаживает лацканы пиджака и пробегает рукой по волосам. Он предпочитал держаться от них чуть поодаль; казалось, так он подчеркивает, что они еще дети, а он — взрослый. Тесса подплыла к краю бассейна. Гвидо присел на бортик. От прикосновения его пальцев у Тессы по спине пробежала дрожь. Он смотрел на нее сверху вниз — с высоты своего роста, возраста, красоты, — явно понимая, какую власть имеет над ней. Ей захотелось сбросить его в воду, свергнуть с пьедестала. — Ныряй ко мне, — позвала она. — К сожалению, не могу. Я не захватил купальный костюм. — Тогда, — сказала Тесса, — прыгай так. — А как же моя одежда? — Давай же, Гвидо! Она отплыла подальше, перевернулась на спину и заколотила ногами по воде. Он ухмыльнулся, снял ботинки, пиджак и чисто, без брызг прыгнул в бассейн. Быстрым уверенным кролем Гвидо подплыл к ней. Тесса расхохоталась. — Ну вот, — отряхиваясь, сказал он, — я победил. Теперь мне нужна награда. — Могу угостить тебя мороженым у Виволи. — Я не этого хотел. — Тогда что тебе нужно, Гвидо? — спросила она. Жар в его глазах распалял ее; она заранее знала ответ. — Поцелуй, — ответил он. — А если я не стану тебя целовать? — Она смеялась, движениями рук удерживаясь над поверхностью воды. — Тогда я сам тебя поцелую. Она поплыла прочь от него, гребя изо всех сил, но Гвидо оказался быстрее; когда он схватил ее за талию, Тесса вскрикнула. — Поцелуй, — повторил он. — Поцелуй, моя красавица Тесса. Губами он прикоснулся к ее губам. Они держались на воде лицом к лицу; его руки обвились вокруг ее талии, губы их сомкнулись, и, закрыв глаза, оба погрузились под воду. Приглушенный свет, мягкое касание водорослей… Темные тени в воде, словно руины затонувшего города, ее смех, сменяющийся стоном наслаждения. Они двое, слившиеся в поцелуе… Тесса почувствовала, что у нее кончается воздух, и вынырнула на поверхность. В этот момент где-то хлопнула дверь: обитатели виллы Миллефьоре начинали просыпаться. — Бежим, — сказал он. — Быстрее! Гвидо вылез из бассейна и протянул руку, чтобы помочь Тессе. Они сунули ноги в туфли, он подхватил с земли ее платье и свой пиджак. Взявшись за руки, они бросились бежать; Тесса зажимала рот ладонью, чтобы сдержать смех. По усыпанной гравием дорожке они добежали до купы лавровых деревьев, росших в дальнем углу сада. В сени густых крон их поцелуи становились все жарче, а тела прижимались все ближе, лучи света дробились над головами бриллиантовой крошкой… Ей исполнилось семнадцать, она переживала свою первую любовь, и их роман был полон наслаждений и страсти. Держась за руки, они бродили по укромным тропам, за обедом Гвидо под столом касался ногой ее ноги. По ночам она пробиралась на цыпочках между столов и стульев, встававших перед ней в темноте словно черные скалы. Притаившийся у стены высокий квадратный платяной шкаф казался вратами в сумеречный мир; один звук — и Тесса замирала на месте, до предела напрягая зрение и слух. Ложная тревога — всего лишь мышь, нырнувшая в свою норку в стене. Открывалась дверь на террасу, и Тесса вдыхала пьянящий теплый аромат летней ночи. Уверенно и легко она пересекала террасу, бежала по тропинке… Гвидо уже ждал: гравий хрустнул у него под ногой, когда он повернулся в ее сторону. Кипарисы, стоявшие по обеим сторонам тропы, словно часовые, закрывали их от дома. Он не сказал ни слова, только сжал ее в объятиях и начал целовать. Его ладони ласкали ее волосы, она ощущала тепло его тела. Обнявшись, они дошли до купы лавров и легли на мягкую, усыпанную листьями землю. Он гладил ее колени, потом узкие стройные бедра. Когда его пальцы коснулись ее живота, у Тессы под кожей запылал огонь, и она привлекла его к себе, приглашая внутрь. Потом они лежали в темноте, ощущая на коже прохладный бриз. Журчание фонтана напоминало доносящуюся издалека музыку. Ей казалось, что они будут любить друг друга вечно и этому счастью не будет конца. Часть первая ВОЛШЕБНЫЕ ЧАРЫ 1937–1938 Глава первая Поблизости от школы, где училась Фредди, был пруд; зимой ученикам иногда разрешали кататься там на коньках. В тот день Фредди рассказала о нем Тессе, пока они сидели в Оксфорде в кафе. — Пятому и шестому классу разрешают кататься полчаса, перед тем как делать задания. И час по выходным. — Помнишь, — сказала Тесса, — когда мы жили в Женеве, мы ходили кататься на озеро? — А мама на нас смотрела, — ответила Фредди. — Она сидела в кафе и пила горячий шоколад. Они часто говорили о матери; это решение они приняли взаимно, без слов, три года назад, той весной, когда уехали из Италии, после того, как им сообщили, что она умерла от острого приступа астмы. Так им казалось, что мама по-прежнему жива. — Мы жили в таком забавном маленьком пансионе, — сказала Фредди. — Как звали хозяйку? Мадам… мадам… — Мадам Деполь. — Тесса улыбнулась. — Каждый вечер она подавала на ужин расплавленный сыр. Она считала, что англичане от него без ума. По утрам, после завтрака, мама надевала шубу и мы вместе шли на озеро. После смерти матери ее шуба досталась Тессе. Когда ее переслали из Италии, мех еще хранил аромат материнских духов. Тесса надела шубу, закрыла глаза, вдохнула запах «Мицуко» и расплакалась; слезы ее одиночества и скорби впитал пушистый мех воротника. Аромат давно улетучился, но стоило Тессе зажмурить глаза и сосредоточиться, как она вновь ощущала его. — Нигде так вкусно не готовят горячий шоколад, как в Швейцарии, — произнесла она. — Нам дают его в школе, только очень жидкий. — Фредди, которая всегда была голодной, уже проглотила жареные яйца с тостами и перешла к пирожным. Тесса улыбнулась. — Не торопись так, дорогая, у нас полно времени. — Прости! Просто, если есть медленно, добавки уже не дадут. Ты разве не помнишь? Тесса помнила. В школе Вестдаун, куда мать отправила их с Фредди осенью 1933 года, она продержалась всего полтора месяца. С самого первого дня Тесса поняла, что это место не для нее, однако постаралась побыть там подольше, чтобы убедиться, что Фредди справится без нее. Теперь, по прошествии трех лет, у нее в памяти осталось только то, что в школе постоянно надо было торопиться и делать всякие бессмысленные вещи с очень большой скоростью. Покинув Вестдаун, Тесса поселилась в Лондоне и начала работать манекенщицей. Поначалу она жила в скромном пансионе, однако по мере того, как ее карьера набирала обороты, она стала снимать квартиры, с каждым разом все более дорогие. Ее нынешняя квартира в Хайбери была потрясающей: с гигантской гостиной и роскошной ванной. Тессе нравилось в Лондоне, однако воспоминания, периодически возвращавшиеся к ней, заставляли ее тосковать по прежней жизни. Сейчас она подумала про замерзшее озеро в Женеве: как она скользит на одной ноге, оставляя на льду тонкий росчерк своего конька. Взглянув на тарелку, она увидела, что там остались только ломтик бисквита с сиропом и кусочек печенья, и заказала еще. Им принесли свежего чаю, и Тесса закурила сигарету. Фредди пожирала глазами шоколадный эклер, поэтому Тесса сказала: — Не стесняйся, бери. — Он же твой! Тесса покачала головой. — Мне нельзя. Надо думать о фигуре. Кому нужна толстая манекенщица? — Можно мне сигарету? — Нет, дорогая. Только после семнадцати. — А ты дашь мне повести машину? — На тихой дороге, если не будет скользко. На обратном пути из Оксфорда Тесса разрешила Фредди сесть за руль ее маленького красного «MG»[1 - Спортивный автомобиль производства «Rover». — Примеч. пер.] и прокатиться по узкой извилистой дороге к Вестдауну. Она как никто понимала сестру, которой не терпелось попробовать все — водить машину, курить, пить шампанское, ходить в ночные клубы, — однако старалась сдерживать ее порывы. В целом мире друг у друга остались только они. Отправляя их в Англию, мама сказала: «Прошу, присматривай за Фредди вместо меня, дорогая». «Как в каком-то слезливом викторианском романе», — иногда с раздражением думала Тесса, однако слово есть слово, и она была полна решимости его сдержать. В школьной раздевалке Фредди повесила на крючок свое пальто и шапку. — Если тебе что-нибудь нужно… — начала Тесса. — Ничего, спасибо. — Я пришлю тебе шампунь и тальк. У меня осталась целая куча после съемок для «Коти». — Супер! — И что-нибудь вкусное из «Фортнума». — Умоляю, иначе я умру с голоду. Раздался звонок. Фредди расправила форменный фартук, снова превращаясь в прилежную ученицу. — Ладно, мне надо бежать. — Она обняла Тессу. — Спасибо, что приехала. И спасибо за чай. Коньки Фредди лежали на полке под крючками для пальто. Тесса спросила: — Можно я возьму их покататься? — Конечно. Только потом положи на место, а не то я получу замечание. Они снова обнялись, а потом младшая сестра — сдержанная, подтянутая, темноволосая и худенькая, в темно-синей школьной форме и нелепых туфлях с тупыми носами — выскочила из раздевалки и быстро зашагала по коридору. Тесса взяла с полки коньки и вышла из школы. По темно-лиловому небу плыла, окруженная светящимся нимбом, полная луна. Пруд в заросшей ложбинке за стадионом и теннисными кортами. Школы оттуда не было видно — ее закрывали разросшиеся деревья. С другой стороны серо-зеленой волной поднимались вверх пологие холмы. Тесса присела на скамейку зашнуровать коньки. Потом осторожными шажками подошла к берегу пруда и поставила одну ногу на лед. Навыки вспоминались быстро: как отталкиваться и скользить, как поддерживать равновесие, как переносить вес тела с одной ноги на другую. Пара кругов — и она опять обрела уверенность. В одиночестве скользя по льду в сгущающихся сумерках, Тесса ощутила восхитительное чувство полной свободы. На ней был приталенный черный шерстяной жакет, отороченный кроличьим мехом, и расклешенная юбка из той же ткани — идеальный костюм для катания на коньках. Из-под черного бархатного берета рассыпались по плечам длинные светлые волосы, взлетавшие в воздух, когда она начинала кружиться. Увлекшись, Тесса позабыла обо всем на свете — о своей работе, о предстоящем ужине с Падди Коллисоном, — полностью отдаваясь упоительному одиночному танцу. Майло Райкрофт предпочитал держаться подальше от дома, когда его жена, Ребекка, готовилась к вечеринке. У него создавалось ощущение, что он ей мешает, путается под ногами, кроме того, он терпеть не мог пыль и всяческие перестановки. Он решил захватить собаку и прогуляться по холмам. День был ясный, но холодный. Майло любил ходить пешком; ему нравилось двигаться, любоваться пейзажами, и зачастую после неудачного утра прогулка помогала ему собраться с мыслями, подсказывала новые идеи и возвращала вдохновение. Некоторые писатели копались в саду; он предпочитал ходьбу. Как-то он упомянул об этом в интервью, и журналист, не отличавшийся полетом фантазии, предложил сделать его фотоснимок на прогулке. Фотограф ворчал, волоча свою камеру и штатив по глинистой тропинке, однако снимок, опубликованный вместе с интервью в Литературном приложении к Таймс, оказался очень удачным, и с тех пор, бродя с собакой по холмам, Майло представлял себя таким, каким увидел на снимке, — в длинном черном пальто, со светлыми волосами, разметавшимися на ветру (он редко надевал шляпу, хотя Ребекка упрекала его за это); как он шагает по полям и преодолевает перелазы, а впереди летит стрелой его верный пес. Была середина января, самое холодное время. Майло шел мимо пашен, медленно, но неуклонно забиравших вверх. Земля с замерзшими бороздами напоминала темно-коричневый рубчатый вельвет. Вода в канавах застыла, превратившись в желтовато-зеленый лед, каждая травинка, каждый стебель камыша были покрыты изморозью. Его спаниель Джулия, с длинной шелковистой бело-рыжей шерстью, бежала вперед, выпуская из носа облачка пара. Где-то внутри у него уже зарождалась будущая суровая, мощная поэма об Оксфорде в середине зимы; шагая по тропинке между полями с одной стороны и березовой рощей — с другой, Майло попытался сочинить первую строфу. Поэзия, к которой он недавно обратился, была для него новым поприщем; до этого он писал только романы. Деревья расступились; тропинка достигла вершины холма. Майло остановился, прикурил сигарету и огляделся вокруг. Этот вид всегда поднимал ему настроение. Холм возвышался над долинами в голубоватой дымке, из которой сверкали серебром шпили церквей. Он решил пройти не меньше шести миль. Майло уже представлял себе, как на вечеринке ненароком бросит: «О, утром я написал стихотворение, а вечером пешком прошел шесть миль». Ему нравилось считать себя человеком гармоничным, развитым и умственно, и физически. Многие писатели выглядели сутулыми и неопрятными; он пообещал себе, что никогда не станет таким. Один из его любимых маршрутов проходил по территории школы, где работала Мюриель. Здесь Майло старался идти исключительно по тропинке, избегая мест, где можно было с ней повстречаться. Он считал ее старой занудой, к тому же весьма язвительной. Иногда ему даже не верилось, что они с Ребеккой сестры. Майло пытался быть любезным с Мюриель, потому что сочувствовал ее незавидной доле — примитивная, простушка на фоне красавицы Ребекки. Ее жениха убили на войне, что лишило Мюриель единственного шанса выйти замуж. Майло испытал облегчение, когда узнал, что из-за работы она не сможет прийти сегодня на вечеринку в честь его дня рождения. Холм, на котором он стоял, самый высокий в окрестностях, назывался Херн-Хилл. Майло, обожавший копаться в древней мифологии, так и не смог выискать никакой связи между этим холмом и кельтским богом, однако продолжал испытывать загадочный трепет, поднимаясь на его скругленную вершину: там всегда было холоднее, чем на склонах, и дул, кружась вихрем, пронзительный ветер. Первая строка уже складывалась у него в голове: «Дом Херна, где рогатый бог…» Нет, неудачно. Второсортное стихоплетство, какой-то Джерард Мэнли Хопкинс. Однако он придумал название для своего поэтического сборника: Голоса зимы. Точно. Майло улыбнулся, потом нахмурился. Может, голос? Он уже отдал первые десять стихотворений своей секретарше, мисс Тиндалл, чтобы она их перепечатала. Мисс Тиндалл, с кустистыми бровями и родимым пятном, из которого росли жесткие волоски, была на удивление работоспособной, хоть ей и перевалило за пятьдесят. Ребекка самолично выбрала ее из полудюжины кандидаток. Несколько лет назад он заговорил о переезде в Оксфорд, однако Ребекка об этом и слышать не хотела. Она любила их дом, перестроенный из старой мельницы. Это было — как она ему напомнила — очень подходящее для них место: поблизости от Мюриель, не слишком далеко (но и не слишком близко) от ее матери. К тому же людям нравилось бывать в Милл-Хаусе. Все изменится — они сами, Райкрофты, изменятся, — если переехать в Оксфорд. Милл-Хаус стал частью их самих: люди долго вспоминали их вечеринки и званые обеды. Однажды Майло услышал, как одна из его студенток, торжествуя, объявила другой: «Меня пригласили в Милл-Хаус!» Он признал, что Ребекка была права: переехав в Оксфорд, они отчасти лишатся своего статуса избранных. Так что они продолжали жить там, где жили. Тем не менее, ему нравилось наезжать в Оксфорд один-два раза в неделю. Знакомый, проводивший большую часть года за границей, дал ему ключ от своего кабинета. Не без легкого укола вины Майло признавал, что ему удобнее иметь дом за городом. Уезжая оттуда на день-другой, он располагал большей свободой. Нынешнее положение оставляло ему, если так можно выразиться, «пространство для маневра». Он вспомнил о незаконченном романе, который дожидался его дома, — за последние три недели он не написал ни слова, а всего через четыре месяца роман должен лежать у издателя на столе. Возможно, живи он в Оксфорде, работа пошла бы быстрее. Постоянно сменяющаяся обстановка могла бы дать ему новый толчок. Майло прошел долгий путь, прежде чем поселиться в Милл-Хаусе. Он был единственным ребенком немолодых родителей, неустанно восхищавшихся его сообразительностью и красотой. Все было поставлено на службу его интересам; родители отказывали себе во вкусной еде и развлечениях, чтобы дать сыну частное образование. Они жили в небольшом кирпичном домике в унылом пригороде Ридинга. Больше всего Майло любил проводить время в библиотеке на соседней улице. Отвечая на вопросы журналистов о своем детстве, он всегда приукрашивал его, понимая, что без некоторой редактуры эта картина будет выглядеть слишком неприглядной. После войны он получил стипендию и поступил в Оксфорд, где добился блестящего успеха в обществе и — почти такого же — в учебе. После завершения курса он остался в университете, чтобы заняться исследованиями неких туманных аспектов метафизической поэзии, а в редкие свободные часы написал свой первый роман, Пряжа Пенелопы. Роман немедленно снискал широкое признание. Обозреватель Таймс написал, что в нем «хитро сплетаются мифы и современность» и что это «настоящий триумф». За первым романом последовал не менее успешный второй. К тому времени Майло забросил свои исследования и взялся читать в Оксфорде цикл лекций по современной поэзии для Трудовой образовательной ассоциации; лекции пользовались большой популярностью и привлекали огромное количество слушателей. Майло умел заинтересовать аудиторию; он никогда не пользовался конспектами и зачастую, увлекшись, отклонялся от темы, подолгу вдохновенно рассказывая слушателям о чем-то еще. Он и сейчас дважды в год читал свой цикл, и лекции по-прежнему хорошо посещались. С самого начала он заметил, что львиную долю его аудитории составляют женщины, причем отнюдь не только молоденькие продавщицы и стенографистки, стремящиеся к культуре. Женщины были самые разные: замужние — сам он к тому времени тоже женился, — вдовы и старые девы, студентки из Сомервиля и колледжа Святой Хильды, дочери обеспеченных семей, живущие с родителями в ожидании подходящего жениха. В конце каждой лекции они окружали его плотным кольцом, задавая вопросы. После, с группой избранных, Майло отправлялся выпить по коктейлю в баре «Игл энд Чайлд» в Сент-Джайлзе. Ребекка окрестила этих избранных его «менадами» — как последовательниц греческого бога Диониса. Когда она впервые проронила это слово, в ее глазах промелькнул хищный огонек, однако Майло рассмеялся и сказал, что она совершенно права: все они были шумливыми, плохо одетыми и не слишком женственными. А потом он поцеловал Ребекку — пока она не успела добавить что-нибудь еще. Майло зашагал вниз по склону холма. Тропинка вела к небольшому леску на территории школы, где работала Мюриель. Ему нравилось побродить среди деревьев, прежде чем поворачивать назад в Милл-Хаус. За деревьями находился маленький круглый прудик, обычно пересыхавший летом. Заметив невдалеке какое-то движение, Майло подошел к опушке, пристально глядя вперед сквозь кружево обнаженных ветвей. На пруду каталась на коньках девушка: вся в черном, с длинными светлыми волосами, развевавшимися на ветру, словно знамя. Майло замер на месте, любуясь ею. Он поймал себя на мысли, что эта сцена совсем не английская, не современная. Девушка была полностью поглощена своим одиночным танцем. Ее скольжение и вращения были проникнуты вдохновением — именно это слово пришло ему на ум. Ему казалось, что она его не замечает, однако тут девушка обратилась к нему: — Та собака — она ваша? — Да. — Майло вышел на берег. — Ее зовут Джулия. — Какое славное имя. Она подъехала поближе, и он увидел, что девушка чудо как хороша — белокожая, разрумянившаяся от мороза, с темными бровями и длинными густыми ресницами. Он спросил: — А у вас есть собака? — К сожалению, нет. — Она улыбнулась. — Я много езжу. Надеюсь, когда-нибудь я тоже заведу такую. Остановившись у берега, она погладила Джулию. — Вы счастливчик. Она просто прелесть. — Только слишком подвижная. Нуждается в хорошей разминке. Правда, я люблю ходить пешком. Мы часто гуляем по этой тропинке. Знаете, через лес. — Майло махнул рукой в направлении Милл-Хауса. — Я живу в Литтл-Мортон, примерно в трех милях отсюда. — Тогда вам, наверное, пора домой. Не боитесь заблудиться в темноте? — Ничуть. Я знаю эти холмы как свои пять пальцев. В сумерках он не мог понять, какого цвета у нее глаза. Наверное, серые или светло-карие. Он сказал: — Когда я вас увидел, мне показалось, что я перенесся в дореволюционную Россию или в Вену начала века. На мгновение я даже принял вас за призрак. Она рассмеялась. — Боюсь, я никакой не призрак. Я совершенно реальна и живу в наше время. Он окинул ее взглядом и заново поразился ее красоте. — Когда вы катались, вы были словно в другом мире. — Я обожаю коньки. Она явно собиралась распрощаться и вернуться на лед, поэтому Майло поспешно сказал: — Боюсь, я совсем одичал, просиживая целыми днями за пишущей машинкой. Видите ли, я писатель. Меня зовут Майло Райкрофт. Он протянул руку, и она коротко ее пожала. — Да, я слышала о вас. Двигаясь спиной вперед, она заскользила прочь от берега. Словно стрела пронзила его сердце — ему казалось, что он теряет ее. Он прокричал: — А как вас зовут? — Тесса Николсон. — Она улыбнулась. — До свидания, мистер Райкрофт. Мне пора идти переодеваться. Надо возвращаться в Лондон. Из ресторана прислали не те пирожные, фруктовые вместо лимонных, а Майло их ненавидел; чертов пылесос снова не хотел работать. И куда, в конце концов, запропастился Майло? Он мог бы починить пылесос, пока она звонит в ресторан, а потом заняться напитками. Ребекка Райкрофт взяла трубку и набрала номер ресторана. Последовала короткая беседа: «Лимонный бисквит, я специально заказывала заранее» и «Значит, или фруктовые или никаких?» — и Ребекка швырнула трубку на рычаг, отчего приглашенная служанка бросила в ее сторону встревоженный взгляд. Ребекка любила устраивать вечеринки и одновременно страшно за все переживала. Больше всего ей нравилось составлять списки гостей. У Райкрофтов было множество друзей, и как только они с Майло решали организовать праздник, Ребекка усаживалась листать свою записную книжку. Очень важно было правильно подобрать людей. Ей нравилось перетасовывать кандидатуры, решая, кто сможет обеспечить вечеринке успех, сделать ее незабываемой. Она часто знакомила людей, заведомо зная, что между ними может возникнуть дружба или даже роман. Конечно, нужно было приглашать и обычных гостей — сплошные звезды превратили бы вечеринку в полный кошмар. Обязательно требовались новые, интересные персонажи, а не только глупенькие девчушки, посещавшие лекции Майло, хотя и им отводилась немаловажная роль — блистать своей красотой. В отличие от составления списков, последние часы перед вечеринкой всегда казались ей ужасными. Неважно, как долго она готовилась — времени никогда не хватало. Если бы можно было все сделать самой, подготовка прошла бы идеально, но то были лишь мечты. Требовалось нанять служанок и заказать угощение. Служанки, которых присылало агентство, часто оказывались ленивыми или неумелыми. На этот раз ей попалась плакса: стоило Ребекке сделать ей даже самое невинное замечание, как у той на глазах вступали слезы. Ребекке пришлось самой протирать столовые приборы, потому что, когда она указала служанке на крошку пищи, присохшую к вилке, у девицы сразу же затрясся подбородок. Слава богу, у нее была миссис Хоббс, их постоянная прислуга. В настоящий момент она подметала ковер в прихожей веником, поскольку пылесос не работал. После вечеринки Ребекка с миссис Хоббс садились в кухне за стол, наливали себе чаю и выкуривали по сигарете. Обычно они были слишком утомлены, чтобы много разговаривать, однако Ребекка знала, что их объединяет чувство облегчения: все позади и праздник прошел прекрасно. Пусть бы и этот прошел прекрасно тоже! Она напоминала себе, что волнуется каждый раз, однако ее вечеринки всегда проходят великолепно. Но что если эта станет исключением? На этот раз у нее есть все причины волноваться: Майло наверняка разозлится из-за пирожных, у служанки посреди вечера может случиться истерика, мало того, она не была до конца уверена в выборе наряда. Ребекка собиралась надеть новое платье, красное — не алое, а насыщенно-красного цвета, — которое она купила в своем любимом магазинчике в Оксфорде «У Зели». Платье было облегающее, из тонкой шерстяной ткани. Но не слишком ли она в свои тридцать восемь лет стара для красных облегающих платьев? Сидя на полу и разбирая пылесос, Ребекка прокручивала в голове список последних дел. Будут поданы коктейли, потом шампанское, возможно, позднее мужчины захотят виски. Гостям предложат шведский стол с холодными закусками — это проще, чем устраивать парадный ужин. Холодный цыпленок, ветчина, слоеные пирожки, сандвичи, салат, оливки, картофельные чипсы и соленые орешки. Музыка — как насчет музыки? Обычно записи подбирал Майло. Ребекка отодвинула занавеску и выглянула на улицу. Там совсем стемнело — куда, ради всего святого, он мог подеваться? Раздраженно фыркнув, она вернулась к пылесосу, подняла с пола шланг и заглянула внутрь. Похоже, там что-то застряло. Пальцами не дотянуться, может, попробовать длинной вилкой? Нет, и она не достает. Ребекка вышла в сад. Ночь была холодная, но очень красивая: на хрустальном прозрачном небе переливалась россыпь звезд. Заиндевевшая трава хрустела у нее под ногами. Полной грудью Ребекка вдохнула льдистый воздух и почувствовала, как напряжение отступает. Открывая огородную калитку, она подумала о еще одном упущении: январь — не лучшее время для вечеринки, что если гости не приедут из-за гололеда? Что если кто-то из них болен, например, простудой или гриппом? Никто не звонил с отказом, но друзья Майло редко беспокоились о подобных вещах. Она вытащила из земли подпорку, по которой летом вился сладкий горошек, и вернулась в дом. Затолкав палочку в шланг пылесоса, она вытащила оттуда свой чулок, облепленный серой пылью и собачьей шерстью. Она бросила чулок в стирку, потом собрала пылесос и крикнула миссис Хоббс, что он опять работает. Потом прошлась по комнатам, проверяя, все ли в порядке, поправляя подсвечники и абажуры, подобрала из-под стула в холле скомканную обертку от конфеты. Заглянула в кабинет Майло, чтобы убедиться, что там прибрано, а если нет — что беспорядок выглядит живописно. Перекладывая бумаги и книги на его столе, только чтобы создать видимость порядка, — Майло ненавидел, когда кто-то убирал у него в кабинете, — она обратила внимание на то, что из пишущей машинки по-прежнему торчит страница 179. Бедняжка Майло, он всегда ужасно нервничал, когда его работа стопорилась. Она задернула шторы и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. В столовой на одном конце стола стопкой стояли тарелки, рядом лежали столовые приборы. Наброски, которые она сделала этим утром, по-прежнему были разбросаны на ее маленьком бюро; она подошла их собрать. В последнее время она редко рисовала, но сегодня, когда из окон лился восхитительно яркий свет зимнего солнца, а Майло работал у себя в кабинете, ей внезапно захотелось нарисовать букетик подснежников, которые она сорвала прошлым вечером. Она просмотрела наброски: большинство следовало выбросить, но один показался ей неплохим. Она спрятала его в ящичек бюро, а остальные смяла. И правда, пустая трата времени. Ребекка взглянула на часы и поняла, что уже шесть. Меньше чем через час начнут съезжаться гости. Она налила себе джина с лимоном и поднялась наверх принять ванну. Лежа в горячей воде и потягивая холодный джин, она наслаждалась покоем; в груди начинало приятно щекотать от предвкушения праздника. Ребекка заставила себя встать из воды и вытереться — конечно, хотелось бы понежиться подольше, но время не ждет. Красное платье висело на мягких плечиках на дверце гардероба. Она с сомнением окинула его взглядом, потом провела руками по своим бедрам. На вечеринку было приглашено несколько «менад». На этом настоял Майло. «Они каждую неделю честно являются в аудиторию и старательно слушают, как я несу всякую чушь», — сказал он. С этими конкретными менадами Ребекка была незнакома, но их предшественницы обычно были очень худыми и напоминали мальчишек-подростков. С четырнадцати лет про Ребекку никак нельзя было сказать ни того, ни другого. Она присела на пуф перед своим туалетным столиком и посмотрелась в зеркало. С волосами, схваченными шарфом, без макияжа ее лицо казалось обнаженным и беззащитным. Пальцами она приподняла уголки глаз, проверяя, не становится ли кожа дряблой. Потом задрала подбородок и провела рукой по шее. И Ребекка, и ее сестра Мюриель опасались, что в старости их шеи станут такими, как у матери, — с жилами толщиной с корабельный канат и сморщенной кожей. Настроение у Ребекки упало, и она сделала большой глоток джина. Завтра им с Мюриель предстоит визит к матери. Обычная ежемесячная процедура: темная гостиная в обветшавшем эдвардианском особняке, где они дожидались, пока мать оденется к выходу; ее неизбежные едкие замечания во время поездки на машине — неважно, кто из сестер был за рулем. Все это здорово отравляло им жизнь. У Ребекки с Мюриель было мало общего, тем не менее, они обе, каждая по-своему, разочаровали мать. Миссис Фейнлайт наверняка не одобрит выбор ресторана, а после ужина они вернутся в Абингдон, где их ждут напряженное молчание, тяжелые шаги старой служанки и чай, всегда неприятный на вкус, пускай и цейлонский. В какой-то момент миссис Фейнлайт непременно заметит: «Раз уж ни одна из моих дочерей не сподобилась подарить мне внука…» — комментарий, своей неизбежностью подчас вызывавший у Ребекки и Мюриель истерический смех, который следовало немедленно подавлять, и одновременно сильно их ранивший. Упрекать в бездетности бедняжку Мюриель было слишком жестоко: она была на два года старше Ребекки и ее мечты о материнстве растаяли в 1916 году, когда во время битвы на Сомме погиб ее жених, Дэвид Рутерфорд. Тому поколению женщин, к которому относилась Мюриель, просто не хватило мужчин. С тех пор она влюбилась лишь однажды: в доктора Хьюза, который лечил девочек из ее школы. Доктор Хьюз был женат и, насколько знала Ребекка, понятия не имел о чувствах, которые Мюриель питала к нему. Ребекка виделась с ним лишь однажды: он оказался мужчиной за сорок, замкнутым, лысеющим, с красным лицом — она так и не поняла, что заставило сестру им увлечься. Как-то раз, переборщив с мартини, она рассказала Майло про Мюриель и доктора Хьюза, о чем немедленно пожалела. Майло смеялся до слез, и Ребекке, которая очень любила сестру, стало стыдно за то, что она выдала ее секрет. С тех пор она опасалась, что Майло не преминет использовать этот сюжет в одном из своих романов. Они с Майло никогда не хотели детей. Хотя не совсем так — Майло не хотел детей, не питал к ним ни малейшего интереса, а она, в двадцать лет вступая в брак, была готова ради него на все: скажи он «Я хочу шестерых» — она и не подумала бы возражать. Ребекка была безумно влюблена, все, что он говорил, казалось ей единственно верным, и она стремилась любой ценой сохранить их взаимопонимание. В принципе, это было правильное решение. Поначалу они были совсем бедными, и появление ребенка означало бы финансовую катастрофу; йотом, когда Майло стал знаменитым, в их жизни просто не осталось места для детей. Быть Майло и Ребеккой Райкрофтами, светской четой, которая вызывала у окружающих зависть и восхищение, оказалось весьма многотрудным занятием. Со временем они перестали заботиться о предохранении, но детей у них так и не появилось. Однако в последнее время Ребекка иногда жалела, что не родила хотя бы одного ребенка. Ей хотелось иметь сына — светловолосого, умного и красивого, как Майло. Он мог унаследовать ее зеленые глаза, которые пленили Майло много лет назад на балу поклонников искусства в Челси. Пускай его звали бы Оскар или Арчи, он был бы самостоятельным и независимым и спокойно отправлялся в свою школу в начале полугодия, а на каникулы с радостью возвращался домой, к родителям. Где же, наконец, Майло? Ребекка снова посмотрела на часы. Раздражение ее мешалось с ревностью. Она всегда начинала ревновать, если не знала, где он и что делает. В первые годы их брака, если Майло уделял, по ее мнению, слишком много внимания другой женщине, между ними случались громкие скандалы. Они осыпали друг друга проклятиями, били посуду — однажды она запустила в него масленкой, та попала в висок и оставила глубокую царапину, после чего Ребекка долго терзалась раскаянием. Тем не менее, в подобной силе чувств имелась своя прелесть, а их примирения в постели были такими страстными, что привязывали Майло к ней еще сильнее, чем ее ревность. Однако все это осталось в прошлом; теперь их ссоры не приносили облегчения, оставляя после себя привкус горечи. Она боялась, что Майло уже не желает ее так страстно, как желал раньше. В первые годы после свадьбы он был готов на все ради нее. Летом он каждый день дарил ей алую розу: денег у них было в обрез и многие из этих роз, похоже, были украдены из чьих-то садов, а не куплены у флориста, однако она ценила красоту этого жеста. С годами их жизнь изменилась. Успех Пряжи Пенелопы и последующих романов позволил им приобрести Милл-Хаус. Поначалу они вместе планировали, как будут его обустраивать, самостоятельно делали кое-какие работы. Одно из самых счастливых воспоминаний Ребекки было то, как они вдвоем красили полы и переклеивали обои. Однако карьера Майло набирала обороты, и у него больше не было времени на дом — теперь Ребекка сама выбирала обои и вызывала сантехника, если где-то прорывало трубу. Милл-Хаус был окружен просторным садом, почти на треть акра, и все это были ее владения. Значительная часть жизни Майло теперь проходила без нее. Он ездил в Лондон на ланчи и вечеринки, куда она не была приглашена. О нем писали статьи, приглашали выступить на радио. Иногда Ребекке казалось, что между ними почти не осталось ничего общего. Она знала, что со стороны им можно позавидовать. Однако четыре года назад у Майло случился роман с одной из студенток. Он порвал с ней сразу же, как только Ребекка узнала, клялся, что все это не имело значения, просто мимолетная интрижка: девчонка сама вешалась ему на шею, он слишком много выпил — ничего серьезного. Ничего серьезного. Его измена перевернула ее жизнь. Конфликт был болезненным, страшным, тяжелым. Целый месяц она не разговаривала с ним и еще долгое время боялась выпускать мужа из поля зрения. Ее уверенность в собственной власти над ним была поколеблена. Со временем заинтересованные взгляды и комплименты других мужчин помогли ей убедиться, что она по-прежнему хороша собой (только поклонение издалека, ни единого поцелуя, ведь она хотела одного Майло), однако у нее на сердце остался глубокий шрам. Второго такого потрясения она бы не вынесла. О разводе речь не шла, однако Ребекку потрясла мысль о том, что он может бросить ее. Она любила его, обожала, нуждалась в нем. Какая жизнь ждет ее без него? Она всегда знала, что не так умна, как Майло — и уж конечно совсем не знаменита, — и если со временем единственный козырь, которым она располагала, красота и сексуальный магнетизм, уплывет у нее из рук, как ей удержать его возле себя? Они собрали свой брак по осколкам и стали жить дальше. Майло раскаивался, и постепенно Ребекка поверила в его искренность. Через шесть месяцев после того, как вскрылся факт его измены, они поехали в длинное путешествие по югу Франции, и там, среди покоя и солнечного света, заново обрели былую страсть. Внешне они оставались все теми же Райкрофтами — преуспевающими, влюбленными и счастливыми. Однако Ребекка чувствовала — что-то изменилось. Раскаяние Майло сменилось раздражением. Она внимательно за ним следила, хотя понимала, насколько его это злит. Ребекка ничего не могла с собой поделать. Она постаралась сосредоточиться на макияже. В двадцать лет тональный крем и пудра ей были ни к чему, однако сейчас без них уже не обойтись. Она никогда не красила глаза — ее угольно-черные ресницы не нуждались в туши. Ребекка сняла с плечиков красное платье, натянула его через голову, разгладила на бедрах, поправила бретельку на плече. Потом подкрасила губы, развязала шарф, и густые темные волосы тяжелой волной упали ей на плечи. Внизу громко хлопнула дверь. Послышался голос Майло: — Есть кто дома? Дорогая, ты где? «Где я? Отличный вопрос с учетом того, что через четверть часа начинается вечеринка», — разъяренная, подумала она. Ребекка слышала, как муж поднимается наверх. Распахнулась дверь спальни — он стоял на пороге. При виде нее его глаза засверкали. Она уже готова была спросить, где он пропадал так долго, но он опередил ее, воскликнув: — Бог мой, ты потрясающе выглядишь! — Правда? Тебе нравится? — Я в восторге. Все сомнения насчет платья были забыты. Он наклонился ее поцеловать, и она внезапно вздрогнула: — Майло, ты совсем замерз! — На улице страшный холод. — И что ты там делал столько времени? — Просто пошел пройтись. — Он улыбнулся, скаля зубы. — Нагулял волчий аппетит. Холодными губами он потерся о ее шею. Она тихонько вздохнула — получилось нечто среднее между смешком и стоном наслаждения. — Мое платье, — прошептала она, но он уже держал ее в объятиях. От него пахло зимой, морозной свежестью. Его руки проникли под платье, и Ребекка сладко застонала. Они оба слышали, как в дверь позвонили, но Майло продолжал ее целовать, пока она не отстранилась. — Дорогой… — Черт, — прошипел он. — Наверняка это Чарли и Глен. Вечно приходят раньше времени. Они обменялись понимающими взглядами и улыбнулись друг другу — Райкрофты, вдвоем против всего мира. Чарли и Глен Мейсон всегда приходили первыми и уходили последними. Майло познакомился с Чарли во время войны. Они служили в одном полку, оказавшемся, к счастью, далеко от линии фронта во время кровавой бани при Пашендейле. За день до того как их полк должны были перебросить на фронт, Майло попал в автомобильную аварию. Раненого, его переправили в Англию, сначала в госпиталь, а затем в санаторий для выздоравливающих. С тех пор у него на лбу остался шрам. «Ранили на войне», — отвечал он на вопросы любопытных. Так что сидение в окопах и бои врукопашную достались одному Чарли. Порой Майло ему даже завидовал — правда, не слишком часто. Ныне Чарли владел тремя гаражами, где торговал автомобилями, — два находились в Оксфорде, а третий в Лондоне. Хотя их пути разошлись, мужчины оставались друзьями. Чарли женился на Глен, а Майло, через несколько лет, на Ребекке — оба были шаферами на свадьбах. Майло всегда казалось, что в Глен Мейсон есть что-то мужское — ее имя, сокращенное от Гленис, ее коротко подстриженные светлые волосы, загорелое лицо и худое поджарое тело, без малейшего намека на бедра или грудь. Когда она надевала брюки или теннисные шорты (Глен великолепно играла в теннис), ее можно было принять за мальчишку-подростка. Майло частенько гадал, каково это — заняться любовью с Глен. Должно быть, неплохо, хотя и не так сладко, как с Ребеккой. Конечно же, он не делал Глен никаких авансов, поскольку не мог так обойтись с Чарли. Райкрофты и Мейсоны часто ужинали вместе. Предполагалось, что их жены тоже должны подружиться, однако Майло чувствовал, что между Ребеккой и Глен нет дружеской приязни: они были слишком разные и общались только ради поддержания отношений. Ребекка вообще не нуждалась в подругах. Майло уже жалел, что пригласил Чарли выпить еще виски после того, как разъехались остальные гости. От виски у него разболелась голова. Кроме того, Майло встревожило одно замечание, сделанное Чарли во время их разговора. Чарли пригласил Майло и Ребекку на воскресный ланч в честь дня рождения их с Глен дочери, Маргарет. — Судя по всему, нам придется пригласить и ее парня, — добавил он. — Парня, — автоматически повторил Майло, прежде чем сумел взять себя в руки. — Из него слова не вытянешь, — продолжал тем временем Чарли. — Будет сидеть и хлопать глазами, как напуганный кролик. — Парень, — обомлевший, снова повторил Майло. Чарли, бросив на него удивленный взгляд, напомнил, что Маргарет уже семнадцать и что Глен была всего на год ее старше, когда они поженились. Кое-как Майло справился с собой и даже сумел к месту вставить несколько слов. Однако он был до глубины души потрясен тем, что у Маргарет Мейсон, которую он до сих пор считал маленькой девочкой, появился ухажер. Возможно, через год Чарли выдаст дочь замуж — господи боже, еще через год он может стать дедом! А ведь они с Чарли одного возраста! Все это могло бы произойти с ним, будь у них с Ребеккой дети. Через два года ему исполнится сорок. Тем не менее, он по-прежнему казался себе совсем молодым. В половине первого ночи, стоя в ванной с зубной щеткой в руках, Майло благодарил Бога за то, что у них не было детей. Приход нового поколения донельзя наглядно демонстрировал быстротечность времени. Становясь отцом, мужчина быстрее старел — Майло знал, что выглядит моложе Чарли, виски которого уже начали седеть. Майло сплюнул зубную пасту в раковину и прополоскал рот. Потом открыл холодную воду и тщательно умылся. Ребекке всегда нравилось заниматься любовью после вечеринки, и хотя, говоря откровенно, он предпочел бы сейчас остаться один и спокойно осмыслить все события прошедшего дня, Майло понимал, что делать этого не стоит. Ребекка явно нервничала, когда он разговаривал с Грейс Кинг, хотя, бог свидетель, у нее не было для этого никаких причин; у Грейс, которая на его лекциях всегда сидела в первом ряду, был раздражающий смех и передние зубы как у кролика. Майло вернулся в спальню. Ребекка все еще была в красном платье; она сидела у туалетного столика и снимала косметику кольдкремом. Он прошел через комнату и положил руки ей на плечи. Она прижалась щекой к его руке, оставив на ней едва заметный след. — Ты устала? — спросил он. — Ммм… ужасно! Все прошло замечательно, правда? — Одна из наших лучших вечеринок. — В конце мне чуть было не пришлось силой выталкивать всех за дверь. — Пускай дожидаются следующего раза. Он расстегнул молнию у нее на спине. Она опустила руку с салфеткой, которой стирала крем, и прикрыла глаза. Это был тревожный момент: Майло волновался, сможет ли выказать достаточную заинтересованность, — он переутомился и много выпил, однако когда его руки стали ласкать мягкую нежную грудь, у него перед глазами возникла картина: девушка, катающаяся на коньках по льду зимнего пруда, — и он сразу же ощутил нарастающее возбуждение. Далее последовало чудесное завершение удачного вечера. Ребекка всегда была страстной и чувственной любовницей. Пятнадцать минут спустя они лежали бок о бок на подушках, блаженствующие и удовлетворенные. Когда дыхание Майло успокоилось, он повернулся к жене. Ее глаза были закрыты; он подумал, что Ребекка спит. Потихоньку он выбрался из постели и набросил халат. Когда он открывал дверь, она вдруг спросила: — Куда ты? — У меня появилась одна идея для моей книги. — Стихи? — Нет, для романа. — Чудно. — Она повернулась на подушке и снова закрыла глаза. Майло спустился вниз. Он налил себе воды из-под крана; стоя на кухне, он вспоминал события прошедшего вечера. Майло поспорил с Годфри Уорбертоном, который утверждал, что английская нация вырождается из-за притока беженцев из Европы. Майло напомнил ему о многочисленных волнах разных народов, селившихся в Англии на протяжении столетий, но Годфри лишь окинул его мрачным взглядом и сказал: «Это все история, дорогой мой. Тут совсем другое дело». В вырождении Годфри обвинял, конечно же, евреев. Майло предпочел бы вообще не приглашать Годфри на их вечеринки — он был ярым шовинистом и отвратительным снобом, — но Уорбертон имел широкие связи в литературных кругах: он писал статьи в Слушателе и часто выступал на Би-би-си. Именно благодаря Годфри Уорбертону Майло стали приглашать на радио. Майло захватил стакан с собой в кабинет и сел у стола. Весь вечер в глубине души он дожидался, когда ему представится возможность спокойно обдумать происшедшие события. Если бы можно было остановить время, заморозить как во льду одно мгновение, он выбрал бы тот момент, когда выглянул из-за деревьев и увидел девушку, в одиночестве катающуюся на коньках на пруду. При виде нее у него заныло в груди: он с неожиданной остротой ощутил, что в его жизни не хватает чего-то очень важного. После того как они распрощались, она заскользила по льду к другому берегу пруда, осторожными шагами ступила на траву и пошла к скамейке, рядом с которой стояла пара ботиночек с меховой опушкой. Затолкав руки поглубже в карманы — к тому времени он совсем замерз, — Майло обогнул пруд и подошел к скамейке. — Я часто бываю в Лондоне, — сказал он. — Может быть, вы согласитесь со мной что-нибудь выпить? Она развязывала шнурки на коньках. Ее волосы упали вперед, закрывая лицо, так что он не видел его выражения. Помолчав секунду, она ответила: — Да. С удовольствием. Он почувствовал прилив восторга. — Как мне вас найти? Она встала со скамьи и сунула коньки под мышку. — О, это несложно. Вы читаете Вог, мистер Райкрофт? — Боюсь, что нет. — Значит, почитайте. — И она пошла прочь по заиндевевшей траве. Майло смотрел ей вслед, пока девушка не скрылась из виду, потом свистнул Джулию и двинулся вверх по холму в сторону Милл-Хауса. Тесса Николсон была права: идти в темноте оказалось нелегко. Он подвернул ногу, провалившись в кроличью нору, потом запутался в колючих кустах. Его руки и ноги заледенели, он уже боялся обморожения. Перспектива заблудиться в темноте казалась вполне вероятной, поэтому Майло испытал огромное облегчение, заметив внизу, в долине, свет в окнах Милл-Хауса. Девушка, катающаяся на коньках на пруду, стояла у него перед глазами весь этот вечер: ее танец, ее изменчивое, прекрасное лицо, ее погруженность в себя. Она выглядела такой очаровательной, такой живой. Несколько лет назад, путешествуя по западному побережью Шотландии, он наблюдал за тем, как орел парит над прибрежными утесами: Тесса Николсон напомнила ему об этом моменте. Где-то в глубине сознания уже всплывали слова, складывались фразы, оттесняя воспоминания на задний план. Майло взял десяток страниц рукописи, разорвал пополам и бросил в корзину. Потом отвинтил колпачок со своей перьевой ручки и начал писать. Тесса гнала назад в Лондон на большой скорости, но все равно на три четверти часа опоздала на ужин с Падди Коллисоном. После ужина они решили выпить — тут к ним присоединились еще полдюжины друзей. Вместе они отправились в ночной клуб на Пикадилли. В три часа утра разгоряченная Тесса выскользнула на улицу, чтобы выкурить сигарету. Многие девушки сочли бы излишним осложнением присутствие в одной компании двух, а то и трех своих бывших любовников, а также еще нескольких обожателей, однако Тесса не обращала внимания на такие пустяки. Она полагала, что ее возлюбленные чувствуют так же, как она сама: что любовь — это очаровательная забавная игра, которую нельзя воспринимать всерьез. Отчасти именно поэтому она выбирала любовников, которые были старше нее. Реймонду Ливингтону, к примеру, было тридцать три — на пятнадцать лет больше, чем Тессе, — когда у них завязался роман. Она познакомилась с ним через несколько месяцев после того, как уехала из Вестдауна и поселилась в Лондоне. Именно тогда началась ее карьера манекенщицы. Отношения Тессы и Рея продлились полгода. В то время Рей был еще женат на Диане, своей второй жене. Хотя Тесса знала, что многие осудили бы ее за интрижку с женатым мужчиной, ее совесть была чиста. Она никогда не пыталась соблазнять мужчин, которые были счастливы в браке. Собственно, она вообще никого не соблазняла. Она не видела себя в роли искусительницы — она была просто Тессой, которая, хотя и понимала, насколько привлекательна для мужчин, и наслаждалась их ухаживаниями, оставляла выбор за ними. С самого начала она предупреждала, что не ищет серьезных отношений. Ей совсем не хотелось связывать себя обязательствами. Она понимала, что близость с мужчиной означает определенный риск, старалась не забывать о предосторожностях, несколько раз опасалась, что забеременела, но, к счастью, тревога оказывалась ложной. Рей был славный, очаровательный, поэтому, когда их роман закончился, они остались друзьями. Тессе нравилось, когда отношения кончались именно так: она не могла всерьез воспринимать то, что называла «сценами» — душераздирающие признания, клятвы, заверения в вечной любви, угрозы покончить с собой в случае разрыва. Она предпочитала оставаться с бывшими любовниками на дружеской ноге, считая это более цивилизованным. Она не хотела никому причинять боль или страдать самой. Расставание с Гвидо Дзанетти сильно ранило Тессу; то, что он не отвечал на ее письма из Англии, ранило ее еще больше. В этих письмах она изливала свою любовь к нему, однако по прошествии времени, не получив ни одной весточки в ответ, перестала писать и постепенно смогла трезво оценить их отношения. Старшему сыну Доменико Дзанетти никогда не разрешили бы жениться на дочери женщины, которая была любовницей его отца. Нет и еще раз нет. Когда три с половиной года назад они спешно покидали Италию, Тессе не удалось даже как следует с ним попрощаться. В одночасье их роману был положен конец: мама сообщила, что Тесса с Фредди отправляются в Англию, в школу; одновременно Доменико отправил Гвидо в деловую поездку. Им пришлось прощаться в присутствии обеих семей. Тесса быстро догадалась, что мама и Доменико, скорее всего, узнали об их любви. Мама услала их с Фредди в школу из-за Гвидо. В то последнее лето в Италии, поглощенные друг другом, они совсем забыли об осторожности. День за днем ими двигало одно-единственное желание: оказаться наедине друг с другом. Если им удавалось на пять минут укрыться от бдительных глаз своих матерей и дуэний, это было счастьем, полчаса — настоящим блаженством. Во время совместных пикников они старались ускользнуть от остальных, чтобы целовать и ласкать друг друга в тихих долинах, в тени античных развалин. К тому времени астма у ее матери стала хронической, ей было тяжело дышать, поэтому Тесса предпочла не противиться. В любом случае, она не могла допустить, чтобы Фредди ехала в Англию одна. Она уезжала, опустошенная, словно ее вырвали с корнем из родной почвы, лишив всего, что было ей дорого. Она сразу же возненавидела школу, сентябрьскую сырость и осенние листья. К ней относились как к ребенку, с одноклассницами у нее не было ничего общего, и по ночам в спальне, которую она делила еще с пятью девочками, Тесса безмолвно плакала по Гвидо. Потом был Лондон. Она продолжала тосковать по Гвидо; это стало одной из причин, по которым Тесса легла в постель с Реймондом Ливингтоном — она надеялась, что это поможет ей забыть. Были и другие причины — доброта Реймонда, его щедрость и жажда жизни. После Реймонда был Андре, с которым она познакомилась на съемках в Париже. Андре был богат, красив, остроумен. В Каннах у него была яхта, а в Ле-Мане гоночный автомобиль. Именно Андре подарил Тессе красный «MG» — на ее девятнадцатый день рождения. Оба они были достаточно известны, а Андре оказался женат, так что им приходилось скрываться. Их роман длился с перерывами около полутора лет. Тесса прекрасно хранила секреты. Она ненавидела сплетни и никогда не обсуждала других людей у них за спиной. Она знала, что о ней болтают — ну и пусть, ей было все равно, — но сама она никогда не делилась подробностями своих интрижек ни с кем, даже с Фредди. То, что происходит между любовниками, это их личное дело. Она научилась избегать любых расспросов. После расставания с Андре у нее были и другие. С Максом Фишером она познакомилась год назад. Макс был известным фотографом и до прихода к власти нацистов в 1933 жил в Берлине. Будучи евреем, он открыто высказывал свое недовольство новым режимом и в 1935 бежал из Германии, чтобы не оказаться в тюрьме. Макс быстро стал любимым фотографом Тессы. Он был умным, занятным, во многих смыслах идеальным любовником: внимательным, умелым, чуть отстраненным. Однако вскоре она обнаружила, что на душе у него тяжелым камнем лежит меланхолия. Порой он слишком много пил — ничего, казалось бы, необычного, но Макс пил в одиночку, запираясь у себя в квартире и появляясь через несколько дней с бледным лицом и трясущимися руками. За его цинизмом скрывалось глубокое разочарование, которое Тессе было не превозмочь. В его глазах ей мерещилась тоска, недоступная ее пониманию, так что они остались друзьями и изредка занимались любовью — в память о старых добрых временах. Через пару месяцев после разрыва с Максом, Тесса встретила Джулиана Лоренса. Несмотря на впечатляющую внешность и обожание, с которым он относился к ней, их связь, по мнению Тессы, была ужасной ошибкой. Он присылал ей роскошные подарки, которых не мог себе позволить, а она, зная об этом, отправляла их обратно. Слишком скоро он заговорил о помолвке, венчании, детях. Он даже не попытался понять, почему она отвергла его предложение, а их разговор превратился в поток взаимных обвинений. Слишком молодой и страстный, он устроил ей грандиозный скандал, и Тесса решила прекратить их отношения. Мужчина вроде Джулиана Лоренса счел бы ее бессердечной тварью, если бы она озвучила настоящую причину — то, что карьера сейчас для нее важней любого мужчины, — но так оно и было. Тесса обожала свою работу и знала, что отлично справляется с ней. Она любила красивую одежду, понимала, насколько она важна для женщин, ведь одежда дает чувство уверенности в себе, позволяя идти по жизни собственным путем. Она умела продемонстрировать наряд во всей красе, светилась внутренним светом, который озарял ее фотоснимки и привлекал внимание зрителей. Больше всего в работе манекенщицы ей нравились путешествия: она уже три раза плавала на океанском лайнере в Нью-Йорк, по нескольку месяцев в году работала в Париже. В последний раз она летала туда на частном самолете, крошечном и легком как пушинка — поэтому при посадке в Ле-Бурже он несколько раз подпрыгнул на взлетной полосе. Карьера Тессы пошла в гору сразу после подписания контракта с агентством. Она начала с работы манекенщицы в больших магазинах, потом стала участвовать в показах. Тесса работала для «Шанель», «Молино» и «Скиапарелли», а со временем увлеклась позированием для фотографов. Она продолжала работать на показах, но предпочитала фотосъемку, в которой могла проявить свое актерское мастерство. Ее фотографии печатались в лондонском, парижском и нью-йоркском Вог. Она ценила мастерство, с которым умелые и изобретательные фотографы — к ним относился, в том числе, Макс Фишер — показывали ее с новой, непривычной стороны. Она вела роскошную, увлекательную и разнообразную жизнь. Тесса прекрасно зарабатывала: в прошлом году ее доход составил больше тысячи фунтов. Модельеры дарили ей чудесные платья, производители косметики посылали духи и помады. Она много тратила, мало откладывала, предпочитая жить одним днем. Ей неоднократно предлагали выйти замуж, но ни одно из предложений она не рассматривала всерьез. Зачем ей выходить замуж, когда у нее и так есть все, чего только можно желать, да еще и независимость в придачу. В браке нужно идти на жертвы и компромиссы — ни то, ни другое ее ничуть не привлекало. Она желала быть успешной, богатой и знаменитой, путешествовать и иметь много красивых нарядов; брак, по ее убеждению, положил бы этому конец. Мужья вечно командуют женами — она не раз это наблюдала. Тесса никому не позволила бы собой командовать. Ее нынешнего любовника звали Падди Коллисон. Они познакомились на скачках в Ньюмаркете — Падди обожал скачки. Он был высоким, крепким, с рыжими волосами и внимательными карими глазами, с квадратной челюстью и суровым ртом. Большую часть жизни он провел за границей — управлял чайными плантациями в Индии, а потом в Кении. Благодаря колониальному прошлому он был бесстрашным и уверенным в себе. Именно его бесстрашие в первую очередь привлекло Тессу — он обожал опасности, намеренно искал их. Именно Падди управлял тем самолетом, на котором она летала в Париж. Он любил скакать на лошадях, охотиться, ходить под парусом, плавать в море в шторм. Он не пасовал ни перед чем. Тесса понимала, что в этом они с ним похожи. Она никогда не нервничала перед показом, даже если у других девушек тряслись коленки. Ей нравилось гонять на машине Андре по трассе в Ле-Мане, она получила огромное удовольствие от полета в Париж. Тесса подняла глаза и посмотрела на звезды. Постоянно окруженная людьми, она наслаждалась мгновениями одиночества. Ей вспомнился пруд за школой Фредди: как она кружилась на льду в объятиях ночи, а небо над ней было усыпано звездной пылью. Она подумала про Майло Райкрофта. Красивый мужчина с растрепанными светлыми волосами и задумчивым взглядом. «Когда я вас увидел, мне показалось, что я перенесся в дореволюционную Россию или в Вену начала века. На мгновение я даже принял вас за призрак». Забавное сравнение; и все же этот образ очаровал ее. Тесса бросила сигарету на асфальт крошечного внутреннего дворика и затоптала подошвой туфли на высоком каблуке. Входя обратно в клуб, она подумала, увидятся ли они с Майло Райкрофтом когда-нибудь еще — пожалуй, ей бы этого хотелось. Глава вторая В порыве вдохновения Майло закончил свой роман Разбитая радуга всего за восемь недель. Он всегда лично отвозил рукописи издателю Роджеру Фодэю, и у них сложился собственный приятный ритуал: Майло приезжал на поезде из Оксфорда, к полудню оказывался в офисе Роджера на Голден-сквер и они шли на ланч в «Кафе Рояль» — поднимали по бокалу шампанского в честь передачи рукописи, за едой пили вино, а потом смаковали бренди. Майло сказал Ребекке, что собирается заночевать в Лондоне. Он хотел проведать приятеля, который выздоравливал после операции, и навести кое-какие справки в Британском музее. И то, и другое было правдой. Однако раз за разом у него в голове, подобно пузырькам, поднимающимся на поверхность воды, возникала мысль о Тессе Николсон. Он не делал попыток разыскать ее после той встречи на пруду. На следующий день, мучаясь от похмелья и приступа меланхолии, которая нередко нападала на него после вечеринок, он решил, что не должен с ней встречаться. Пусть эпизод на замерзшем пруду останется у него в памяти как ускользающий миг недостижимого совершенства. В их знакомстве была поэтичность, которую ему не хотелось разрушать, — пытаться продлить это совершенство было все равно что испортить удачную стихотворную строфу многочисленными переработками. Кроме того, узнай об этом Ребекка — даже если бы между ними ничего не произошло, — последствия могли быть катастрофическими. Майло до сих пор вздрагивал, вспоминая, в какую ярость она пришла, когда открылась его интрижка с Аннетт Лайл. Ребекка отличалась крутым нравом и прощала с трудом. Разъяренная, она отпугивала его; он привык, что она им восхищается, и тяжело переносил ее холодную отстраненность. То была сильная женщина, и в своем унижении она напоминала поверженную львицу — не в силах смотреть на нее, Майло отводил глаза. Со времен Аннетт он научился осторожности. Однако это не значит, что он хорошо себя вел. «Вы читаете Вог, мистер Райкрофт?» — спросила Тесса Николсон. В свою следующую поездку в Оксфорд он купил свежий номер журнала. На обложке была ее фотография; в подписи было сказано, что мисс Николсон манекенщица и фотомодель. На портрете она сидела за столиком в кафе; изящное запястье украшали тяжелые золотые браслеты с эмалью. Она выглядела потрясающе красивой и очень холодной, даже надменной. В следующие недели Майло писал с бешеной скоростью, выходя из кабинета только чтобы перекусить, съездить раз в неделю в Оксфорд на лекцию или прогуляться по холмам, чтобы освежить голову. Иногда он доходил до пруда, но мисс Николсон там ни разу не появилась. С течением времени его первоначальная решимость ослабела, и он начал понимать, что решение не встречаться с ней было просто отсрочкой, но совсем не концом. Подспудно он заключил с самим собой нечто вроде соглашения: надо дописать книгу и тогда, в качестве поощрения, можно будет ей позвонить. Завершив последнюю главу, он испытал такое облегчение, что звонок показался ему вполне заслуженной наградой. За ланчем Майло и Роджер Фодэй обсуждали литературные новости, ухудшение политической ситуации и приближающийся отпуск — Роджер собирался ехать удить лосося на реке Спей. В конце восхитительной трапезы они пожали друг другу руки, и Роджер отправился обратно в офис. Майло зашел в телефонную будку и попросил оператора соединить его с номером Тессы Николсон. Он подождал, пока установилось соединение, потом служанка взяла трубку. Майло представился. Ему пришлось еще подождать — приглушенные телефонной линией, до него доносились обрывки разговора, музыка и смех. Запертый в будке, Майло гадал, вспомнит ли мисс Николсон их короткую встречу на пруду. В трубке затрещало — ее подняли снова. Тесса Николсон сказала: — Мистер Райкрофт, я-то думала, вы меня забыли. — Она говорила низким голосом, с насмешливой интонацией. Майло почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. — Разве вас можно забыть? — ответил он. — Как поживаете, мисс Николсон? — Прекрасно. А вы? Все еще выходите побродить в темноте? Он усмехнулся. — Вообще-то я только что закончил роман. Сегодня передал его издателю. — Примите мои поздравления. Это означает, что вы сейчас в Лондоне? — Да, верно. — Внезапно у Майло пересохло во рту. — Я вспомнил, что вы согласились выпить со мной — у вас найдется время? Последовала пауза; сердце его готово было выскочить из груди. Потом она сказала: — Что ж, почему бы нет. Где мы встретимся? Майло предложил «Савой». Это было не то место, где он мог натолкнуться на своих друзей. Люди, с которыми он водил знакомство, предпочитали «Кафе Рояль» и пабы в Блумсбери или Фицровии. В «Савой», по их мнению, ходили исключительно чтобы показать себя — там собирались напыщенные аристократы и пустоголовые актриски. Майло, питавший тайную склонность к лоску и блеску, на самом деле любил «Американский бар». На такси он доехал до Стрэнда, заказал себе коктейль и стал ждать. Ожидание оказалось долгим. От былого эмоционального подъема не осталось и следа за те полтора часа, которые он просидел в одиночестве, потягивая мартини и гадая, собирается ли мисс Николсон присоединиться к нему. Судя по номеру телефона, она жила в Хайбери — сколько времени может занять поездка оттуда до Стрэнда на такси? Что если она передумала? Или ей поступило более интересное предложение? И вот, наконец, она пришла. На ней было зеленое с белым вечернее платье и зеленый жакет, светлые волосы стянуты в узел и забраны под зеленую шляпку. Она выглядела потрясающе — у Майло просто дух захватило. Дожидаясь ее, он опасался разочароваться, ведь волшебство их первой встречи заключалось в лунном свете на замерзшем пруду. Однако когда он поднялся из-за столика, чтобы поприветствовать ее, от его усталости и опасений не осталось следа: он чувствовал себя великолепно и сознавал, что все мужчины в баре ему завидуют. Правда, дальше все пошло наперекосяк. Казалось, она знакома со всеми посетителями бара. То и дело кто-то подходил к их столику, восклицая «Тесса, дорогая!» или «Как поживаешь?», и наклонялся, чтобы поцеловать ее в щеку. Поначалу он был зачарован, наблюдая, как Тесса Николсон общается со знакомыми, как каждому уделяет одинаково щедрую долю своей энергии и обаяния, ничуть не раздражаясь, с той же приветливостью, однако вскоре почувствовал себя одним из толпы — за этим чувством сразу последовали усталость и головная боль. В шесть вечера у Тессы была назначена встреча; Майло отказался от своих планов заночевать в городе и поехал домой, в Милл-Хаус. Сидя в купе поезда, он мучился от головной боли и мерзкого привкуса во рту, и пока за окном проплывали лондонские пригороды, униженно признавался сам себе, что надеялся — пускай это и было глупо — на особое отношение с ее стороны. И все-таки в последний момент перед расставанием он получил от Тессы утешительный приз. — Я устраиваю вечеринку, — сказала она. — В честь моего дня рождения. Двадцать шестого, в клубе «400». Если получится, Майло, обязательно загляните. — Это новые портьеры? — спросила миссис Фейнлайт. — Мне казалось, в этой комнате были синие. — Я заказала их к весне, мама, — ответила Ребекка. — Тебе не кажется, что они смотрятся веселее? — У тебя, должно быть, денег куры не клюют — заказывать новые портьеры только потому, что пришла весна! К тому же я никогда не любила желтый цвет. — Миссис Фейнлайт вернулась к своей бараньей отбивной. Было двадцать первое марта; Ребекка, Майло и Мюриель праздновали день рождения миссис Фейнлайт. После ланча мать должна была открыть подарки, потом Ребекка подаст чай с тортом, а вечером Мюриель отвезет мать домой. Ребекка как-то попыталась пригласить Мейсонов в надежде, что вечер пройдет веселее, однако он превратился в полную катастрофу: миссис Фейнлайт невзлюбила Глен и вела себя с ней откровенно грубо. Майло сказал: — Кому-нибудь добавить вина? — Я никогда не пью вина за ланчем, — отозвалась миссис Фейнлайт. Майло подлил вина Ребекке. — Мюриель? — Да, пожалуйста. Миссис Фейнлайт сказала: — Я прекрасно помню молодого Томми Маккинтайра. Образованный юноша, из хорошей семьи. Пьянство его погубило. — Не думаю, что мы закончим свои дни, валяясь в канаве, — ответила Ребекка. — Ребекка, что за выражения! Постыдись! — Миссис Фейнлайт с упреком посмотрела на Майло, словно это была его вина. — Надо же, — быстро вступила Мюриель, — какая прекрасная погода выдалась на твой день рождения, да, мама? — Погода? — Миссис Фейнлайт посмотрела в окно. На улице было солнечно и ясно. Кое-где уже расцветали первые нарциссы. Мюриель настаивала: — Наконец-то пришла весна. Когда светит солнце, чувствуешь себя гораздо лучше. — Я бы чувствовала себя лучше, будь у меня внуки. Не хочется веселиться, когда знаешь, что твой род умирает. Мюриель вытащила из рукава носовой платок и громко высморкалась. Беседа прервалась, все четверо сидели в молчании. Первой пришла в себя Мюриель. — Джоанна Мур заразилась ветрянкой, это точно, — сказала она. — Утром у нее появилась сыпь и поднялась температура. — Надо же, — заметила Ребекка, — какая неприятность. — Родители никогда не сообщают нам правду — просто присылают справку и все, а это ни о чем не говорит. — Какую справку? — Справку о карантине. Джоанна сказала, что ее брат приехал на пасхальные каникулы больной ветрянкой. Родители не должны были отправлять ее назад в школу. Хотя, конечно, миссис Мур Джоанне не мать. Помните, я рассказывала, что первая миссис Мур сбежала с каким-то певцом из бара? — Мюриель! — одернула дочь миссис Фейнлайт. — Ничего страшного, мама, все и так знают. Об этом писали во всех газетах. Мюриель была ужасной сплетницей. Ребекка старалась поменьше делиться с сестрой подробностями своей личной жизни. Она ни слова не сказала Мюриель о романе Майло с Аннетт Лайл. Вспомнив об этом, Ребекка перевела взгляд на мужа. Было ясно, что он потерял нить разговора. Он с ее матерью никогда не ладил, и Ребекка могла бы списать тень озабоченности на его лице на счет обычной скуки, если бы он не выглядел настолько отсутствующим. Это выражение она замечала не в первый раз за последние несколько недель, и у нее уже закрадывались смутные подозрения. Мюриель продолжала говорить. — Сейчас они отдыхают на юге Франции… — Кто? — Родители Джоанны, конечно. — О, понятно, — протянула Ребекка. — Очень жаль, что она заболела прямо перед турниром. Джоанна — одна из наших лучших нападающих. — Надо же! — У Анны на этой неделе мало шансов, однако у Виктории есть сильные игроки. — Четыре отделения школы Вестдаун носили имена английских королев. — Пожалуй, придется взять в команду Имоджен Кастерс, хоть она и слабовата. Слава богу, Фредди Николсон в отличной форме — свидетельством тому прошлый матч. Майло вздернул голову: — Николсон? — Да, Фредди Николсон, — повторила Мюриель и саркастическим тоном добавила: — Я и не знала, Майло, что ты интересуешься лакроссом. — Но это же мальчик! Я не знал, что мальчики играют в лакросс. Мюриель засмеялась. — О нет, ничего подобного! Надо же, какое забавное совпадение. Фредди — девочка. Ее зовут Фредерика, но мы обычно называем ее Фредди. А вообще, изначально лакросс был мужской игрой. Ее придумали индейцы, и хотя с тех пор правила сильно изменились… Мюриель продолжила свой монолог о происхождении лакросса. Майло не отрываясь смотрел на нее, но тут поймал настороженный взгляд Ребекки, изобразил на лице свою самую очаровательную улыбку и сказал: — Никогда не разбирался в спорте. Думаю, это не для меня. — Потом он вылил остатки вина из графина себе в бокал и выпил. Чуть поспешно — отметила про себя Ребекка. После ланча, когда Майло удалился к себе в кабинет, а мать прилегла отдохнуть, Ребекка с Мюриель вышли в сад. — Как твоя простуда? — поинтересовалась Ребекка. — Ничего особенного. Уже проходит. Я подумывала взять отгул, но… — Мюриель пожала плечами. Не такая высокая и стройная, как Ребекка, Мюриель была одета в твидовый костюм темно-желтого цвета; из-под жакета выглядывал вязаный коричневый жилет. Она никогда не пользовалась помадой или пудрой, а волосы ей стригла та же девушка, которая приходила в школу раз в месяц, чтобы подстричь учениц. У нее были серо-голубые глаза и гладкая кожа. Ребекка считала, что сестра уделяет недостаточно внимания свой внешности, и как-то раз даже предложила поехать вместе с ней в Лондон и купить ей одежду, но Мюриель ответила, что ненавидит ходить по магазинам и не желает тратить полдня на то, чтобы толкаться в «Селфридже». Ребекка заметила, что нос у Мюриель покраснел и начал шелушиться. Она выглядела усталой. — В любом случае, я рада, что ты приехала, — сказала Ребекка и обняла сестру. — Как прошла неделя? — Вообще-то, не очень. Вчера я поругалась с мисс Лоусон. Мисс Лоусон, заместительница директрисы, была моложе Мюриель и поступила на работу в школу год назад. — Что случилось? Мюриель рассказала. Она планировала отправить несколько стульев из комнаты старших девочек на ремонт — их следовало заново обить, — но мисс Лоусон отменила ее распоряжение, якобы с целью сэкономить деньги. Ребекка поняла, что недовольство сестры было вызвано ревностью: мисс Лоусон распоряжалась в школе, которую Мюриель считала своим домом. Чтобы немного поднять ей настроение, Ребекка спросила про доктора Хьюза. — Он должен был прийти сегодня утром, но я уже уехала, — ответила Мюриель. — Мы вызвали его к Джоанне. — Какая жалость. — Но мы немного поговорили по телефону. Дебора снова плохо себя чувствует. Возможно, доктору придется уйти из хора. «Бедняжка Мюриель», — подумала Ребекка. Ее роман, если его вообще можно было так назвать, держался на еженедельных репетициях церковного хора (у Мюриель было красивое контральто, а доктор Хьюз пел басом) да на редких чаепитиях в квартире Мюриель, когда доктора вызывали к заболевшей ученице. Как, должно быть, обидно довольствоваться такими жалкими крохами. Сестры воспитывались в суровых условиях: хотя их семья не была совсем бедной, экономность считалась добродетелью и всячески насаждалась. Они ели простую пищу, а их большой мрачный дом почти не отапливался. Ребекке и Мюриель приходилось ходить пешком по три мили до школы и обратно, каждый день, в любую погоду. Они должны были хорошо учиться; за плохие оценки их строго наказывали. «Испытания укрепляют характер», — утверждали мистер и миссис Фейнлайт. Хотя их отец был равнодушен к религии, он отправил дочерей в англиканскую школу. Первые недели в школе для обеих были полны неловкости и унижений — их форма, пошитая недорогой деревенской портнихой, отличалась от формы других девочек; их высмеивали за то, что они не знали наизусть «Отче наш». Постепенно они научились приспосабливаться — Ребекка, которая всегда была хорошенькой, даже стала популярной, — однако всегда помнили, что отличаются от других. В двадцать лет Ребекка поступила в художественный колледж. Через два года на балу поклонников искусства в Челси она познакомилась с Майло. Еще через год они поженились. Отец девочек скончался в 1927; после этого миссис Фейнлайт продала их большой особняк и купила дом поменьше в Абингдоне. Поначалу Ребекка надеялась, что переезд, в результате которого мать оказалась ближе к дочерям, поможет ей немного смягчиться. Этого не произошло — угодить матери было по-прежнему сложно. Ребекка и Мюриель привыкли к резким переменам ее настроения. Если она была раздражена и сердита, то всегда находила, на кого сердиться и раздражаться. Однако они не теряли надежды, что со временем мать изменится. Все это было очень тяжело. Они дошли до речки, которая текла в дальнем углу сада. Ребекка оглянулась на окно кабинета Майло. Муж разговаривал по телефону — она была в этом уверена. Кому он звонил? — Моника пригласила меня приехать к ней в Клиторп на каникулы, — сказала Мюриель. — Я не хотела ехать, потому что билеты на поезд стоят недешево, но, похоже, несколько дней отпуска мне не помешают. Морской воздух очень полезен, правда, и вообще… Ребекка увидела, что Майло кладет трубку. «После ланча он прямо-таки кинулся в свой кабинет, — подумала она. — Значит, он торопился позвонить? И что такого Мюриель сказала за столом, когда он внезапно обратил на нее внимание? Она говорила про лакросс, про девочку из своего класса, кажется, Фредди Николсон. Майло ошибся, решив, что она говорит о мальчике. Похоже, беспокоиться не о чем. Он просто перепутал имена». Но тревога не отступала. Пока Мюриель рассказывала про Клиторп и домик Моники, Ребекка раз за разом прокручивала у себя в голове их разговор за столом. Навряд ли у Майло роман с этой девчонкой, Фредди Николсон. Она еще школьница, да и вкус у него совсем другой. К тому же он решил, что речь идет о мальчике, значит, они даже не встречались. «Если только, — промелькнуло у нее в голове, — он не допустил эту ошибку специально…» Когда Мюриель упомянула о Фредди Николсон, Ребекка как раз смотрела на Майло. На лице у него не было недоумения, нет. Он был потрясен, теперь она это поняла. Майло встревожился. Клуб «400» находился на Лестер-сквер, рядом с театром Альгамбра. Майло спустился по лестнице в подвал и сдал пальто гардеробщику. Один из его друзей как-то заметил, что, входя в «400», чувствуешь себя так, будто возвратился в материнское лоно. Друг был психотерапевтом-фрейдистом, но Майло понял, что он имеет в виду. Стены клуба были обиты темно-красным шелком, ковры и занавеси тоже были красные. Помещение освещали только свечи на столах и небольшие лампочки на пюпитрах музыкантов. Тесса Николсон тоже была в красном. Майло встал у стены, наблюдая за тем, как она танцует. Ее платье было глубокого малинового цвета с лиловатым оттенком («Как лучший кларет», — подумал он), а на шее сверкало ожерелье с крупными алыми камнями. Ее партнер был высокий, мускулистый, рыжеволосый; когда фокстрот подошел к концу, он наклонился и поцеловал Тессу. Поцелуй длился, пока она не отстранилась. Майло пошел к ней, обходя столики. — С днем рождения, Тесса, — сказал он. — Поздравляю! Майло взял ее за руку и прикоснулся к ней губами. — Майло, до чего старомодно! — Она улыбалась. — Я ужасно рада вас видеть. Потанцуете со мной? Оркестр заиграл «День и ночь». Пары выходили на площадку для танцев. Он спросил: — Все это ваши друзья, Тесса? — Да, большинство из них. — Вы довольны вечеринкой? Она сморщила носик. — Не очень. Падди в плохом настроении. — Падди? — Падди Коллисон. — Взглядом она указала на столик, где сидел рыжеволосый мужчина с сигаретой в зубах. — Падди работает в «Липтоне», — объяснила Тесса. — Начальство распорядилось, чтобы он остался в Лондоне и не ехал в Кению. Он страшно зол. До этого мы вместе обедали, у одного знакомого, и он вел себя со всеми очень грубо. В глазах Тессы, переливавшихся изумрудными, янтарными и золотистыми искрами, плескался смех. — Там были в основном разные умники из Кембриджа. У одного были длинные волосы, а другой красовался в галстуке-бабочке. Падди таких ненавидит. Он гордится своей мужественностью. Майло гадал, является ли Падди Коллисон ее любовником. Пока они танцевали, он всем телом ощущал движения ее мышц и связок под тонким шелком платья. Он сказал: — Подозреваю, что у нас с вами есть общие знакомые. — Кто же? — Мюриель Фейнлайт. Тесса широко раскрыла глаза. — Мисс Фейнлайт? Вы с ней знакомы? — Мюриель — моя родственница. — Ну надо же, — снова рассмеялась она. — Какое совпадение! — Вообще-то, это не совпадение. В тот вечер, когда мы повстречались на пруду, вы навещали сестру, не так ли? — Ну да. Мы с Фредди ездили выпить чаю. Я не смогла удержаться и попросила у нее коньки. — Я очень рад, что вы не удержались, иначе мы бы никогда не познакомились. — Мне очень нравится мисс Фейнлайт. Она такая славная и ужасно практичная. Майло, который за все годы знакомства с Мюриель не заметил в ней ничего славного, сказал: — Во время войны она была медсестрой. Вы это знали? — Нет, не знала. Наверняка работа у нее спорилась. — Тесса бросила на него пристальный взгляд. — А что? Вы с ней не ладите? — Мюриель может быть довольно бесцеремонной. — Бесцеремонной! О, Майло… — Улыбаясь, Тесса посмотрела прямо ему в глаза. — Это значит, что мисс Фейнлайт не поддается вашим чарам? — По-моему, она меня не одобряет. — Не стоит думать, что женщина вас не одобряет, только потому, что она не влюбилась в вас с первого взгляда. Он улыбнулся ей в ответ. — Пожалуй, вы правы. — Даже если она вас и правда чуть-чуть не одобряет, что здесь такого? — Я люблю, когда меня любят, а вы? — О, конечно, очень неприятно, когда ты кому-то не нравишься. Но я не ищу всеобщего одобрения. Танец подошел к концу, они похлопали музыкантам. Падди Коллисон поднялся со стула. Оркестр заиграл «Давайте любить», и Коллисон, бросив «Идем», бесцеремонно потянул Тессу за руку, уводя за собой в центр площадки. Майло пришел в ярость. Ему хотелось врезать этому здоровяку, но Коллисон был выше и крупней его, так что стычка могла окончиться унизительным поражением. Лавируя между столиками, он прошел на другой конец зала, встал у стены и закурил сигарету. Тесса танцевала: ее платье развевалось, на шее сверкало ожерелье. Она улыбалась; очевидно, ее ничуть не смутило грубое обращение этого Коллисона. Майло наблюдал за ней со стороны, и желание мешалось в его душе с ревностью и острой неприязнью к ее партнеру. Он вспомнил о том, что она только что сказала. Фредерика Николсон была сестрой Тессы, значит, как он и подозревал, существовала, пусть и призрачная, но связь между Тессой и Ребеккой, грозившая ему бедой. Боже, как он испугался, когда посреди того проклятого ланча Мюриель упомянула фамилию Николсон. Тесса все еще танцевала с Коллисоном. Майло посмотрел на часы, потом затушил сигарету в пепельнице и вышел из зала. Он уже протягивал гардеробщику свой номерок, когда голос у него за спиной произнес: — Вы что же, уже уходите? Майло обернулся и оказался лицом к лицу с Тессой. — Последний поезд уходит через полчаса, — ответил он. Однако было что-то в ее глазах — какая-то открытость, ожидание, — что заставило его добавить: — Хотя я всегда могу переночевать в своем клубе. — Прекрасно. — Она расстегнула крошечную золотую сумочку и протянула гардеробщику номерок. — Что вы делаете? — Я подумала, что мы с вами можем прогуляться. — Это было бы чудесно. Но как же ваша вечеринка? Тесса пожала плечами. — Она мне надоела. — Вы не можете уйти с собственного праздника. — Вы так думаете? Смеясь, он кивнул головой: — Действительно, почему бы нет. А что же Коллисон? Еще одно пожатие плеч, только на этот раз она вдобавок тихонько фыркнула, что должно было означать, — торжествуя, подумал Майло, — что-то вроде «Падди подождет». Гардеробщик передал им пальто: ее атласное, персикового цвета, со складками на плечах и его черное шерстяное. Поднимаясь по ступенькам, Майло сказал: — Я хотел его ударить. — Жаль, что не ударили. Это бы здорово оживило вечер. Они окунулись в ночную прохладу, и Тесса взяла его под руку. — Хотя, наверное, оно и к лучшему. Боюсь, для вас стычка могла плохо кончиться. Падди в юности был чемпионом по боксу. С неба сыпал мелкий дождь; Майло раскрыл зонт у них над головами. — Куда бы вам хотелось пойти? — спросил он. — Куда угодно. Я люблю ночной Лондон, а вы? Они пошли по Чаринг-Кросс-роуд. Такси остановилось у края тротуара, и в него нырнули мужчина в смокинге и девушка в облаке нежно-зеленого тюля. Нищая, в обносках и дырявом пальто, спала у дверей подъезда; Майло бросил монетку в надтреснутую кружку, стоявшую рядом с ней. Поворачивая на Шафтсбери-авеню, он сказал: — Мне нравится Сохо, но вы, возможно, предпочли бы пойти куда-то еще. Если хотите, можем взять такси и поехать в «Савой». — Я часто хожу в Сохо по магазинам, — ответила Тесса. — И еще здесь чудесные итальянские рестораны. — Ночью тут все по-другому. — Обожаю ночь. Они свернули на Ромилли-стрит. Ярко освещенный театральный квартал закончился; дальше шли тихие улицы, погруженные в темноту, загадочную, даже зловещую. Хотя Майло прекрасно ориентировался в Сохо днем, ночью сеть узких улочек показалась ему совсем незнакомой. В небольшой витрине на полках выстроились разноцветные китайские вазы, керамические драконы выдыхали огонь из выпученных животов. Парочка, держась за руки, нырнула в арку, эхо донесло оттуда тихий звук — то ли смех, то ли стон. С верхних этажей плыли рыдания саксофона. Когда они проходили по Грик-стрит, им попалась дюжина моряков, громко переговаривавшихся на каком-то восточноевропейском языке, кажется, польском. Майло увлек Тессу в темноту подъезда; горланящие пьяные матросы прошли мимо. Аромат ее духов смешивался с запахом дождя, она была совсем близко — в свете уличных фонарей он мог рассмотреть каждый миллиметр ее кожи. Он наклонился и прижался губами к ее губам. Она обвила его руками за шею, и они поцеловались. Под персиковым пальто его руки гладили ее бедра, он чувствовал тепло ее кожи и плавные очертания стройного тела. Она поежилась. — Вы замерзли, — сказал он. — Надо идти. После поцелуя дрожь пробежала у него по спине. Он обнял ее за талию, и они двинулись вперед по безлюдной улице. Мокрая мостовая сверкала, словно черный шелк. Тесса прижалась к нему сильнее, и удовольствие, которое он испытал, когда она положила голову ему на плечо, было настолько сильным, что ему захотелось идти с ней рядом вечно. Они зашли в ночное кафе на Сохо-сквер. Войдя в помещение, Тесса чуть вздрогнула, как будто ее ослепил яркий свет. За полудюжиной столиков сидела горстка людей. Майло принес им по чашке чаю, а потом сел рядом с Тессой. — У меня есть для вас подарок, — сказал он. — Майло! Как здорово! — Она радостно улыбнулась. Он достал из кармана пальто плотный конверт и протянул ей. — С днем рождения, Тесса! Она открыла конверт и вытащила оттуда сложенную пополам пачку бумаг. Потом прочла заголовок на титульном листе. — Голоса зимы, Майло Райкрофт. Это ваше, Майло? Просто чудесно! — Рукопись моего стихотворного сборника. Даже не знаю, не слишком ли самонадеянно с моей стороны вот так всучить ее вам. Что если вы ненавидите стихи? — Ну что вы, вовсе нет. — А может, вам мои не понравятся. В таком случае можете использовать их для растопки или просто бросить в мусорную корзину. Решайте сами. — Я очень тронута. — Под столом она сжала его руку в своей. — Вы будете первой, кто их прочтет. Даже мой издатель пока не видел рукопись. Это мое новое начинание. До этого я писал только романы. — А я, Майло? Еще одно новое начинание? — Что вы имеете в виду? Ее лицо стало серьезным. — Вы ведь женаты, не так ли? — Да. — Пристыженный и смущенный, Майло опустил голову. — Я должен был вам сказать, — пробормотал он. — Просто не нашел подходящего момента. Простите. Мне Жаль вас разочаровывать. — Дорогой, я вовсе не разочарована. Видите ли, я купила вашу книгу. Не в силах удержаться, он спросил: — Какую? — Далекие и темные холмы. Из-за Тосканы. Я там выросла. — Правда? Удивительно. Когда я писал роман, мы провели там лето. Мне понравилась Италия. Я хотел остаться в Тоскане, но Ребекка воспротивилась — она хотела домой. — На обложке было написано, что вы женаты. Правда, я бы и так догадалась. — Почему? — Вы выглядите женатым, Майло. Удивленный, он издал недоверчивый смешок. — Что вы имеете в виду? — Видно, что за вами ухаживают. У холостяков вечно обтрепанные манжеты и грязные воротнички. — Серьезно? — Ну, если только они не богачи, у которых есть лакей. — Боюсь, у меня нет лакея. — Он вздохнул с облегчением, так как опасная тема была пройдена. — Мне очень понравилась ваша книга. Такая красивая — просто волшебная! — Благодарю. Вы родились в Италии, Тесса? — Близ Сиены. Мы много раз переезжали. Мой отец надеялся добиться успеха. Он был художником, правда, совсем неизвестным, хотя и неплохим. К сожалению, он много пил и отличался дурным нравом. Думаю, он разругался с большинством меценатов и владельцев галерей. Одно время мы жили на юге Франции, среди холмов. Запах лаванды всегда напоминает мне о том доме. Потом переехали в Англию — отец рассчитывал на наследство одного родственника. Мне запомнилось, что все время шел дождь и было очень холодно. Наш коттедж стоял на берегу реки. Мы с Фредди там играли — она постоянно падала в воду, а я ее вытаскивала. Он слушал рассказ Тессы, понимая, что влюбляется в нее. Овал ее лица, жест, которым она отбрасывала назад длинные волосы цвета меда, были для него словно капканы; время от времени они прикасались друг к другу, например, когда он брал со стола чашку или она вытаскивала зажигалку из золотистой сумочки. Как-то раз, когда он путешествовал по Сицилии, там случилось землетрясение — близость Тессы напомнила ему те ощущения: как будто мир утратил равновесие и нарушился нормальный, привычный ход вещей. — А потом? — спросил он. — После смерти отца мы вернулись во Флоренцию. Когда мне было семнадцать, наша мать отправила нас с Фредди в Англию, в школу. — Вам там понравилось? Вы были счастливы? — Поначалу нет. — Опустив голову, она помешивала свой чай. — Дело в том, что в Италии остался один человек, который был мне очень дорог, и я по нему скучала. «Очень дорог», — про себя повторила она. Она любила Гвидо Дзанетти. Ей понадобилось немало лет, чтобы его простить. Она спросила у Майло про его семью. — Мой отец умер спустя полгода после того, как вышел на пенсию, — ответил он. — Его жизнь всегда казалась мне чертовски скучной. Он работал в местном совете. Ничего важного или интересного, просто заполнял бланки. Каждое лето мы ездили на один и тот же курорт, останавливались в одном и том же гостевом домике. Раз в год отец покупал новую шляпу, раз в пять лет — пальто. При такой зарплате он не мог позволить себе автомобиль, поэтому я запомнил его на велосипеде, в брюках, прихваченных зажимами. Ужасно тоскливая картина. — Бедный Майло! — Нет, бедный отец. Мне-то удалось вырваться. После его смерти я поступил в Оксфорд. Мать прожила еще шесть лет. Она застала выход Пенелопы, видела мой успех. Она была за меня очень рада. — И гордилась вами, я уверена. — Да, и гордилась. — Должно быть, ее вам очень не хватает. На самом деле он вовсе не тосковал по матери, потому что с ранней молодости ее восторги по поводу сыновних достижений — стипендии, Оксфорда, выхода книги — его смущали и раздражали, тем не менее Майло ответил: — О да, конечно. — Потом добавил: — То, чего вам хочется в восемнадцать лет или в двадцать два, не обязательно будет устраивать вас в тридцать восемь. Мы редко осознаем важность решений, которые принимаем в молодости. Внезапно он почувствовал себя ужасно несчастным. В последнее время ему редко удавалось позабыть о том глубинном недовольстве, которое преследовало его повсюду, словно рой навязчивых мошек с ядовитыми жалами. — Для меня всегда было важно, — сказала Тесса, — оставаться свободной. Обязательства, ответственность — это не для меня. Моя мать попала в ловушку. Брак был для нее как капкан. — Вы считаете брак капканом? — Для женщины да. Для женщины брак все равно что рабство. Для мужчины — не знаю. Он сказал: — Мне брак всегда казался приключением. — А на самом деле? — Поначалу так и было. Нам с Ребеккой казалось, что мы идем совершенно новым путем. Мы хотели, чтобы наш брак был лучше, чем у наших родителей. Мы словно отправлялись в удивительное путешествие, рука об руку. — У вас есть дети? — Мы не хотели детей. Они лишили бы нас свободы. Я всегда считал, что именно дети, а не брак, накладывают на нас ограничения. — Женщина может сохранять неудачный брак ради детей. В браке есть какое-то собственничество, власть над другим человеком — вот что мне в нем не нравится. И я видела слишком много несчастливых браков — не только у моих родителей, но и здесь, в Лондоне. Многие пары живут вместе ради денег или ради соблюдения приличий, потому что боятся развода. Это не любовь, Майло, это просто взаимное соглашение, и весьма прискорбное. По-моему, брак убивает любовь. А что же он? Оставался ли он с Ребеккой из-за любви или по привычке? В последние дни она была ужасно беспокойной. Все вокруг должно было быть идеальным. Дом, сад — иногда ему казалось, что она вот-вот сочтет его лишним мусором и выметет из дому метлой. Когда все так изменилось? Когда она превратилась из влюбленной, чарующе соблазнительной девушки, которую он полюбил, в женщину, которая сердилась из-за криво лежащей подушки или грязных следов на полу в холле? «После Пенелопы, — подумал он, — но до Аннетт». Где-то в промежутке, в те годы, когда к нему пришла известность и они добились определенного положения в обществе. — Извините, Майло. — Тесса с сочувствием посмотрела на него, потом накрыла его руку своей. — Я не хотела вас расстраивать. — Я вовсе не расстроен. По-моему, я сейчас счастлив как никогда. Она глянула в окно. — Дождь перестал. Может быть, пойдем? Они вышли из кафе. Майло предложил взять такси, но Тесса предпочла пройтись. — А как же любовь? — спросил он, когда они шли по Чаринг-Кросс-роуд. — Тоже ловушка? — О нет! — Их пальцы переплелись. — Любовь — это самое важное в мире. Только нельзя загонять ее в рамки. Тогда она искажается и в конце концов умирает. Любовь длится, пока она длится, вот что я думаю. А когда она кончается, надо просто уйти. Что если он продолжал цепляться за свою любовь, хотя она давно умерла? Что если именно в этом крылась причина его неудовлетворенности? На улицах не было ни души, лишь изредка мимо проезжали одинокие автомобили. Майло казалось, что громадный город опустел специально, чтобы они могли идти, разговаривать и целоваться без помех. — Я никому не хочу причинять боль, — сказала Тесса. — Нет, конечно нет. — Вы должны поступать так, как считаете нужным. И я тоже. Она закусила нижнюю губу; в этот момент Тесса выглядела совсем юной. У Майло внутри поднималась волна восторга, он чувствовал, что стоит на пороге чего-то восхитительного, каких-то глобальных перемен. Он взял ее руку, поднес к лицу и прижался щекой к ее ладони. Они дошли до набережной и остановились полюбоваться рекой. Потом Тесса взглянула на часы. — Как поздно! Мой день рождения закончился. — Он вам понравился? — Это был один из лучших. — Стоя с ним лицом к лицу, она забралась руками ему под пальто и прошептала: — Вам пора ехать домой. — Я не хочу. К тому же, последний поезд уже ушел. Думаю, пути назад нет. — Он провел указательным пальцем по ее лицу. — Тогда в клуб… — Я не это имел в виду. — Он поцеловал ее. — То, что сейчас происходит, для меня очень важно. А для вас, Тесса? — О да. — Тихий вздох. — Иногда я удивляюсь тому, насколько мы связаны условностями. Почему я не могу разговаривать с тем, кто мне нравится, вместе проводить время… — Разговаривать… проводить время… Это все, чего вы хотите? — Если это все, что вы можете предложить, я удовлетворюсь этим, и с радостью. Однако я хочу большего, Тесса, и вы это знаете. Он погрузил руки в ее волосы и снова стал целовать. Он думал, что об этих вещах можно говорить бесконечно, однако это не ослабит желания прикасаться, обнимать, сливаться с другим человеком, теряться в нем… Через прикосновения они познавали друг друга, проникали в самую суть. Рядом текла река, неутомимая и вечная, и они целовались на ее берегу. Так все началось. Она ушла с вечеринки с Майло Райкрофтом, чтобы досадить Падди, однако потом какое-то слово, жест, поцелуй, и в ней вспыхнуло желание — искра, из которой разгорелся костер. Ей нравилось его лицо, очертания верхней губы и то, как его глаза, льдистого светло-серого цвета, которые так легко становились непроницаемыми и холодными, оживали при виде нее. Она была очарована его умом, проницательным и оригинальным, способным рождать волшебство. Он покорил ее с их первой встречи на пруду, когда появился из леса, сотканный изо льда и тьмы. В нем была способность подмечать все необычное, талант сплетать сказку из шороха коньков по льду, из движения юбки в танце. «Когда я вас увидел, мне показалось, что я перенесся в дореволюционную Россию или в Вену начала века. На мгновение я даже принял вас за призрак». Он писал картины словами, как Макс улавливал их объективом своей камеры, и эти картины очаровывали ее. Она не собиралась в него влюбляться. Думала, они будут просто любовниками. Он будет навещать ее ранним утром, в самые глухие часы. Она будет осторожна, не позволит чувствам взять над собой верх. Он женат, так было сказано на суперобложке его книги: «Майло Райкрофт женат, живет в Оксфордшире». Шесть слов — достаточное предупреждение. Они будут заниматься любовью, скажем, один-два раза в месяц, когда Майло будет наезжать в Лондон, а потом он будет возвращаться к своей красавице жене. Миссис Райкрофт наверняка очень красива, потому что Майло любит окружать себя красивыми вещами. Ручка «Монблан», плащ от «Барберри», очаровательная жена, которую он выбрал много лет назад, когда еще не знал скуки. Случайные любовники — от нее он будет возвращаться к Ребекке, и ничьи чувства не будут задеты. Она уговаривала себя, пытаясь избавиться от легких угрызений совести. «Если не я, то другая. Пусть лучше я, потому что я не хочу завладеть им. Я просто одолжу его на время, ничего больше». «Ничего больше» — со временем Тесса, вспоминая эти свои размышления, начала понимать, какой бездушной, какой жестокой она была. Ей нужна была глазурь на пироге — возня с тестом доставалась его жене. Вряд ли она смирилась бы с этим, окажись сама на месте Ребекки Райкрофт. У них появлялись свои ритуалы и привычки. Встречи в Британском музее, прибежище тайных любовников, где они бродили, взявшись за руки, а потом расходясь в разные стороны, между монументальными каменными лапами, раскопанными в пустыне, и саркофагами египетских фараонов. Кофе и ужины в тихих кафе на маленьких улочках, куда не заглядывали их знакомые. Звонки из телефонных будок или его кабинета в Оксфорде, беседы, которые длились по многу часов, потому что ни один из них был не в силах первым повесить трубку. Они занимались любовью на весенних лугах Оксфордшира, опьяненные ароматом цветов. Роман, которому Тесса собиралась уделять всего несколько часов, постепенно захватил всю ее жизнь. — Я помню жаркие крошечные комнаты в жарких крошечных итальянских городах, — рассказывала она как-то раз, когда они с Майло лежали в постели в ее квартире. — Мои родители всегда ругались по вечерам. Мама укладывала нас с Фредди спать и шла вниз, кормить отца ужином — тут-то все и начиналось. Он говорил ей разные обидные вещи. Иногда я различала отдельные слова, иногда только тон. Мама старалась его урезонить, но от этого отец — сейчас я это понимаю — только сильнее злился. Он начинал кричать, обзывать ее. Мама плакала. Потом он бил посуду — тарелки, стаканы, все, что попадалось под руку. Я не могу сказать, поднимал ли он на нее руку: однажды я спустилась вниз, потому что думала, что отец ударил маму, но она крикнула, чтобы я возвращалась в спальню. Я долго жалела, что послушалась ее. — Бедняжка, — сказал он. Она свернулась клубочком в его объятиях. — Моя мать сбежала с моим отцом, и семья отказалась от нее. У нее было двое маленьких детей и никаких собственных денег. Я никогда не повторю ее ошибку. Никогда не буду ни от кого зависеть. Единственный брак, который я видела с близкого расстояния, был постоянной войной, а не дружеским союзом. Отец практически разрушил жизнь моей матери и уж точно разрушил свою. Люди думают, что дети забывают подобные вещи, но это не так. Пытаясь избежать чужих ошибок, порой перестаешь замечать, как совершаешь свои собственные. Она давно должна была положить этому конец. Надо было написать ему записку, позвонить, начать флиртовать с другим мужчиной у него на виду. Пускай бы он ее возненавидел. Надо было сказать ему в лицо, что между ними все кончено. Ничего этого Тесса не сделала, потому что к тому времени влюбилась в Майло. Потом на нее навалилась усталость — а ведь она никогда раньше не уставала, считая недостаток сна и необходимость рано вставать всего лишь небольшими неудобствами. Несколько недель ее мутило, однако она списывала это на перекусы на ходу, в неподходящее время. «Скорее всего, — думала она, — все дело в переутомлении после многочисленных весенних показов». До чего глупо! Впервые она подумала о том, что может быть беременна, во время одной вечеринки в загородном доме в Хертфордшире. Тесса сидела в спальне, которую превратили в женскую гардеробную, перед зеркалом и поправляла макияж. Какая-то девушка прилегла на кровать и заговорила с подругой: «Я постоянно чувствую себя усталой, да еще эта тошнота по утрам. Я и не думала, что выносить ребенка так трудно». Тесса уставилась на свое отражение в зеркале: кусочки головоломки сложились в законченную картину. Подруга, манекенщица по имени Стелла Бишоп, нацарапала на листке имя и адрес доктора Помроя. «Конечно, он просто мясник, — добавила Стелла, — но что поделаешь…» Она пожала плечами. Доктор Пом рой был в черном пиджаке; на выпирающем животе торчали пуговицы серого полосатого жилета. Он тянул гласные на аристократический манер, отвисшая нижняя губа и чемберленовские усы скрывали черные пятна на передних зубах. Он надел резиновые перчатки, осмотрел Тессу и сообщил, что она на четырнадцатой-пятнадцатой неделе беременности. Надо было обратиться к нему раньше; она сама виновата, что оказалась в таком положении. Конечно же, мужа у нее нет? Он может помочь, но это будет стоить пятьдесят фунтов. Откладывать нельзя. Она должна позвонить по этому номеру и секретарша сообщит ей, когда прийти в клинику. Все это он говорил, пока Тесса лежала на холодной кожаной кушетке, распластанная, как лягушка, с ногами в разные стороны. Следующие несколько дней Тесса постоянно вспоминала доктора Помроя, касание рук в перчатках, пока он осматривал ее. Она мало чего боялась, но больницы всегда отталкивали и пугали ее. На нее напало нечто вроде паралича. Возможно, если она не будет об этом думать, все как-нибудь уладится. Через несколько дней после консультации Тесса уехала в Париж. Она пробыла там около недели. По возвращении в Лондон она, лежа на кровати, заметила, что ее гладкий живот чуть заметно округлился. Она потеряла листок, на котором доктор Помрой записал телефон клиники. Еще через пару недель, утром, в постели, Тесса ощутила внутри какую-то щекотку. Она положила ладонь на живот и подумала: «Если ты девочка, я назову тебя Кристина». Бездействие все решило за нее, хотя Тесса понимала, что ведет себя трусливо и глупо. Ребенок наверняка был зачат в первые головокружительные недели ее романа с Майло Райкрофтом. Скорее всего, она забыла надеть ту штуку — так она называла свой колпачок. Наверное, это случилось тем вечером, когда она приехала в Оксфорд и они занимались любовью у реки. А может, у нее в квартире; она могла решить, что надела колпачок, а сама забыла о нем. Тесса решила, что должна сообщить Майло. И тут же поняла, что боится. Глава третья Вечером последнего дня летнего семестра Фредди села в Оксфорде на лондонский поезд. Она заверила мисс Фейнлайт, что сестра встретит ее на вокзале Паддингтон, но когда Тессы на платформе не оказалось, Фредди ничуть не удивилась и одна поехала к ней домой в душном вагоне метро. По линии Хаммерсмит-Сити она доехала до Мургейта, потом пересела на северную железную дорогу. Всю дорогу до Хайбери, где жила Тесса, Фредди сидела со своим чемоданчиком на коленях, наслаждаясь перестуком колес под полом вагона, обычной одеждой вместо школьной формы и предвкушением шести недель каникул. Фредди любила Лондон. Ее покоряла его солидность, деловитость; казалось, за суровыми серыми фасадами кипит интересная, захватывающая жизнь. Ей нравился контраст между ее лондонской и школьной жизнью. В школе каждый день был расписан, каждому занятию отводилось определенное время. В Лондоне жизнь текла непредсказуемо, часто поворачивая в совершенно неожиданном направлении. В школе Фредди была совсем не такой, как в Лондоне; она следила за тем, чтобы две ее жизни никогда не пересекались. Сойдя с поезда, Фредди пешком прошла по Хайбери-плейс и добралась, наконец, до красного кирпичного многоэтажного дома, в котором находилась квартира Тессы. Портье открыл перед ней дверь, поздоровался и предложил помочь донести чемодан. Фредди с улыбкой отказалась — нет, спасибо, он совсем не тяжелый, — и портье вызвал для нее лифт. На втором этаже Фредди отперла дверь и вошла в квартиру. Она сразу же поняла, что Тессы нет дома — ее присутствие всегда ощущалось, как будто от него вибрировал воздух. Она поставила чемодан на пол в холле и огляделась. Квартира сверкала чистотой, значит, утром здесь побывала уборщица. Ее комната была такой же, какой Фредди ее оставила, уезжая в школу в начале семестра. Нанимая эту квартиру, Тесса пообещала, что никого не будет впускать в комнату сестры. Порывшись на кухне, Фредди обнаружила хлеб и банку клубничного джема и приготовила себе сандвич. Тесса почти ничего не ела, перекусывая в течение дня крекерами, парой виноградин или кусочком сыра, однако в кладовой у нее всегда имелся запас пищи для друзей — слава богу! Талия Тессы равнялась восемнадцати дюймам. У Фредди талия была всего на дюйм больше. «Неплохо, — думала она, — с учетом того, что я ем все, что попадается под руку». За последние несколько месяцев Фредди здорово выросла и порой гадала, в каких именно частях тела отложился у нее пудинг из нутряного сала, которым их кормили в школе. Стараясь не капать вареньем на белый ковролин, Фредди обошла квартиру, внимательно осматривая ее. На стенах гостиной появилось несколько новых фотографий — на них была Тесса в элегантных вечерних нарядах и немыслимых шляпах. На одном из снимков она стояла посреди пруда, на другом была снята в черно-белом наряде, рядом с живой зеброй. В правом нижнем углу фотографии с зеброй Фредди заметила подпись: «Прекрасной Тессе, на память от Макса Фишера». На каминной полке были расставлены разноцветные открытки, которые Фредди по очереди перевернула и прочла послания. «Париж без тебя совсем не тот», «Жуткое место, постоянно льет дождь, отель переполнен», и еще, загадочное: «Я наконец-то нашел шахматную доску». Спальня Тессы была просторной, с эркером, выходящим на улицу, вдоль которой были посажены платаны. Фредди бросилась на громадную двуспальную кровать с изголовьем в форме морской раковины и с наслаждением вздохнула. Большую часть своей жизни она проводила, вожделея о вещах, пока ей недоступных: вкусной еде, красивых нарядах, шампанском, сигаретах, прогулках в спортивной машине. Были у нее и другие желания, которые она не могла выразить словами, однако порой строка в песне или отрывок из романа напоминали ей о них. Фредди заметила на туалетном столике небольшой сверток и соскользнула с кровати. Рядом со свертком, прижатая золотой пудреницей, лежала пятифунтовая купюра и сложенная пополам записка с ее именем сверху. Развернув листок, Фредди прочла: «Дорогая, ты не могла бы отвезти это вместо меня?» «„Это“ очевидно обозначало сверток», — догадалась Фредди. «Оставляю тебе деньги на такси. Обязательно отдай его Джулиану лично». Последние два слова были несколько раз подчеркнуты. «Потом приезжай выпить с нами чаю в „Ритце“. Жду не дождусь, — снова подчеркнуто, — когда мы с тобой увидимся». На свертке был написан адрес Джулиана Лоренса. Когда Фредди его потрясла, внутри что-то негромко звякнуло. Открыв платяной шкаф Тессы, Фредди оглядела длинную череду вешалок. Тесса не станет возражать — она всегда разрешала сестре брать свою одежду. Фредди остановилась на приталенном платье с жакетиком из черного сатина, отделанном белой шелковой лентой. Она сбросила свой сарафанчик в желтую и белую полоску, оставшись в темно-синих трусиках, белом лифчике и нижней рубашке, потом надела черное платье, шелковые чулки и итальянские туфли на высоких каблуках. Присев к туалетному столик); Фредди посмотрелась в зеркало. Стрижка «боб», прямые темные волосы зачесаны на одну сторону. Темно-карие глаза, чистая светлая кожа. Она припудрилась, накрасила губы. Еще раз внимательно изучила свое отражение. У нее была манера, задумавшись, хмурить лоб и выпячивать нижнюю челюсть; именно это она делала сейчас. Фредди перестала хмуриться, слегка надула губки, взмахнула ресницами. Так гораздо лучше. От школьницы не осталось и следа; она выглядела более взрослой, утонченной. Была ли она хорошенькой? «Пожалуй, да», — подумала Фредди. Она сунула сверток и пятифунтовую купюру в лаковую сумочку, взяла зонт, поскольку на улице шел дождь, и вышла из квартиры. Внизу портье остановил для нее такси и назвал водителю адрес в Кенсингтоне, написанный на свертке. Фредди попросила водителя подождать, пока она передаст посылку. Куст пышно цветущей будлеи с лиловыми кистями, мокрыми от дождя, занимал весь крошечный дворик перед входом. На двери было четыре звонка; Фредди нажала на тот, рядом с которым была табличка «Лоренс». Дверь распахнулась. Джулиан Лоренс был молодой, черноволосый, красивый, со слегка заспанным лицом. На нем были серые брюки, белая рубашка без галстука; темные волосы стояли дыбом. — Я Фредерика Николсон, — представилась Фредди. — Мы встречались как-то раз, в чайном зале «Фортнума и Мейсона». Она протянула ему сверток. — Тесса просила передать вам это. Помрачнев, Джулиан сорвал коричневую бумагу и вытащил из свертка жемчужное ожерелье. — Черт, — яростно прошипел он. — Я его не возьму. Вот, Держите и отвезите обратно. Он бросил ожерелье Фредди, но она сделала шаг назад. — Вы должны забрать его, мистер Лоренс. Так хочет Тесса. Широко размахнувшись, он швырнул ожерелье и скомканную бумагу прямо в куст будлеи. Потом сел на ступеньки, сжал голову руками и застонал. — Как она может так со мной поступать? Вы знаете, где она сейчас? Я уже несколько дней пытаюсь с ней повидаться. — Я еду в «Ритц», мы должны с ней там встретиться. — Это ваше такси? Фредди кивнула. Джулиан Лоренс вскочил со ступеньки. — Отлично, — бросил он. — Я еду с вами. Не двигайтесь с места, я вернусь через секунду. Он бросился назад в дом и вернулся пару минут спустя в пиджаке и с галстуком в руках. — Но жемчуг… — пробормотала Фредди, когда он спускался по лестнице. — К черту жемчуг. — Он распахнул дверцу такси, и они поехали, оставив ожерелье висеть, переливаясь дождевыми каплями, на ветке будлеи. По дороге до Мейфэра Джулиан непрерывно говорил о Тессе. Как и где они познакомились, как он за ней ухаживал, о ее жестокости и ее красоте. Фредди собралась было ему объяснить, что Тесса вовсе не жестокая, что она демонстрирует миру только одну свою сторону, никому не открываясь до конца, однако это было личное дело Тессы, к тому же, слушая Джулиана, она поняла, что ее слова на него не подействуют. Поэтому она стала расспрашивать его о семье, потом о работе и узнала, что он родился в Кенте и работал личным секретарем крупного промышленника, а в свободное время учился управлять самолетом. — Это удивительное ощущение, — сказал он, и лицо его осветилось. В свою очередь он спросил, чем занимается она, и был очень удивлен, узнав, что Фредди еще школьница. — Бог мой, неужели? Я-то думал, что вам как минимум двадцать. Фредди была польщена. В «Ритце» Фредди и Джулиана проводили к столику Тессы. «Мисс Николсон запаздывает, — сообщил им официант, — но некоторые из ее друзей уже собрались». За столиком сидело двое мужчин и девушка. Мужчин Фредди знала: один из них был Реймонд Ливингтон, а второй — испанский поэт по имени Антонио, бежавший из родной страны после начала гражданской войны. Она вежливо поздоровалась. — Здравствуй, девочка, дорогая! Наконец-то вырвалась из темницы, да? — Реймонд поднялся из-за стола и заключил ее в объятия. — Ты чудесно выглядишь, Фредди. Реймонд был высокий, широкоплечий, мускулистый, с румяным лицом и первой сединой на висках. Целуя Фредди, он усами пощекотал ей щеку. Реймонд торговал недвижимостью — это он нашел для Тессы ее квартиру в Хайбери. Он был неизменно жизнерадостным, за исключением, разве что, моментов, когда рассказывал о своих женах. Их было две, обе бывшие; первую звали Гарриет, а вторую Диана. Реймонд познакомил Фредди и Джулиана с девушкой; ее звали Би. Би, миниатюрная, темноволосая, была танцовщицей. Фредди подумала, что ее лицо могло бы показаться некрасивым, но не казалось таким благодаря ее живости и уму. — Где же Тесса? — спросил Джулиан. — Очевидно, опаздывает. — Реймонд пододвинул Фредди едва начатое блюдо с сандвичами. — Угощайся. Шампанского? — С удовольствием. — Двадцатого июля, всего через несколько дней, ей исполнится семнадцать, так что Тесса вряд ли стала бы возражать. Фредди ела сандвичи, пила шампанское и болтала с Реймондом о его работе; Антонио флиртовал с Би, а Джулиан Лоренс мрачным голодным взглядом уставился на двери отеля. Реймонд заказал еще сандвичей и пирожных и вторую бутылку шампанского, чтобы отпраздновать с Фредди конец учебного года. Шампанское было вкуснейшее; Фредди уже представляла себе, что будет такой же богатой, как Тесса, и станет каждый день пить шампанское вместо вечернего чая. — Ну и как жизнь у вас в школе? — поинтересовался Реймонд. — Как всегда. Именно это мне и нравится — там ничего не меняется. — Фредди посмотрела на часы. — Сейчас у нас как раз закончились бы вечерние уроки, и мы бы пошли есть хлеб с маргарином в буфетной общежития. Реймонд ухмыльнулся. — Хлеб с маргарином! В мое время в школе хлеб поливали растопленным жиром. Попробуй пирожное, Фредди. — Выражение его лица внезапно изменилось. — Господи боже, Диана! Вторая жена Реймонда, в изумрудно-зеленом жакете и юбке, шла по чайному залу к ним навстречу. В ее взгляде Фредди заметила угрозу. Диана присела рядом с Реймондом, и они стали раздраженно переговариваться о чем-то шепотом, поэтому Фредди предпочла послушать пианиста, который как раз заиграл «Слушай музыку и танцуй», и наблюдать за женщиной за соседним столиком — у нее на коленях сидел крошечный мопс, и она кормила его кусочками сандвичей. Через пару минут Диана удалилась, и Реймонд вытер пот со лба. Потом он улыбнулся и сказал: «А вот и наша девочка, наконец-то», — и, подняв голову, Фредди увидела, что к ним идет Тесса. На ней было белое платье и болеро. Светлые волосы, разделенные пробором, были собраны над ушами в конусы, напомнившие Фредди рожки для мороженого. Голову украшала крошечная белая шляпка, сдвинутая на сторону, с большой орхидеей. — Дорогие мои! — воскликнула она, ослепительно улыбаясь. — Простите, что опоздала. В ее голосе не было ни грамма раскаяния; Тесса всегда опаздывала и ничуть не считала себя виноватой. Джулиан поднялся из-за столика со словами: «Тесса, нам надо поговорить», — и Тесса посмотрела на Фредди, едва заметно вздернув брови, — это было одновременно и приветствие, и знак взаимопонимания. Джулиан стал размахивать руками и выкрикивать что-то вроде «Я не могу этого больше выносить» и «Ты не понимаешь, что делаешь со мной, Тесса», однако постепенно Тессе удалось его успокоить; она держала его за руки и примирительно улыбалась. Фредди наблюдала за ними, в очередной раз поражаясь тому, как Тесса управляется со своими запутанными сердечными делами. Снова чай и сандвичи; Тесса пожевала ломтик огурца. Полтора часа спустя сестры вернулись назад в квартиру, чтобы переодеться в вечерние наряды. В такси Фредди рассказывала Тессе про теннисный турнир и годовые экзамены, а Тесса поведала про свою недавнюю поездку в Нью-Йорк. Добравшись до дома, они, продолжая болтать, по очереди приняли ванну. Когда Фредди чистила зубы, Тесса стала очень смешно пародировать демонстрацию одежды одной привередливой клиентке в «Селфридже», по очереди изображая то себя, то ее. Фредди так хохотала, что ей пришлось зажать рот ладонью, чтобы не забрызгать ванную зубной пастой. Однако временами по лицу Тессы пробегала тень озабоченности, усталости, какой-то отстраненности. Фредди показалось, что за полтора месяца, прошедших с их последней встречи, что-то изменилось — она не стала спрашивать, потому что знала: если Тесса и расскажет, что ее беспокоит, то только тогда, когда сама захочет. Или не расскажет вовсе. Выспрашивать, вытягивать что-то из нее клещами не имело смысла. Ни один из вечерних нарядов Фредди на нее больше не налезал, поэтому Тесса одолжила сестре восхитительное платье — пена тюля цвета крепкого кофе поверх сливочного шелкового чехла. Платье Тессы было бронзовым. Они заново припудрились, подкрасили губы и надели вечерние шляпки, а потом вышли из квартиры. В тот вечер в «Мирабель» они ужинали вдесятером: к компании из «Ритца» присоединился Падди Коллисон и его друг по имени Десмонд Фицджеральд. Десмонд привел с собой двух своих младших сестер: обе были светловолосые, как и он сам. В середине ужина пришел фотограф Макс Фишер — сухой, поджарый, с темными волосами и худым выразительным лицом. Джулиан Лоренс разъяренно воскликнул: «Макс!» — и так резко вскочил из-за стола, что уронил свой стул. Официант бросился к их столу, чтобы его поднять. Джулиан трагическим жестом бросил на пол салфетку, подошел к Максу и прошипел: — Какого черта ты тут делаешь? — Пришел поужинать с друзьями, только и всего. Ты имеешь что-то против? Джулиан уже заносил кулак, но Тесса мягко окликнула его: «Джулс!» — он уронил руку, прошептал: «Идите вы все к черту!» — и выбежал из ресторана. — Бог мой, юный влюбленный, до чего душещипательная картина, — пробормотал Реймонд. Макс обошел вокруг стола, здороваясь со всеми, целуя женщинам руки — Тессе достался самый долгий поцелуй — и обмениваясь рукопожатиями с мужчинами. Добравшись до Фредди, он сказал: «Моя дражайшая мисс Николсон, я очарован» — и склонился к ее руке. Когда Макс поднял голову, Фредди увидела искорки смеха в его прищуренных черных глазах. — Сестры Николсон, обедающие в «Мирабель», — сказал он. — Звучит как название картины Сарджента, не правда ли? Фредди вспомнила фотографии в квартире Тессы. — Почему вы решили снять Тессу с зеброй, Макс? — Потому что я сюрреалист, а сюрреалисты любят подобные вещи. — Он присел рядом с ней, на стул Джулиана Лоренса. Следующие полчаса Макс рассказывал Фредди о сложностях, которые возникали у него на съемках с участием зебры и питона. Потом они обсудили пьесы, которые шли в Вест-Энде. — Сплошная пошлость и банальщина, не стоящие того, чтобы тратить на них два часа собственной жизни, — пренебрежительно отозвался о них Макс. — Я пришлю вам билеты на спектакль, который один мой приятель поставил в пабе в Уайтчепеле. Обязательно сходите. После того, как они допили свой кофе, Тесса сказала: — Не знаю как вы, а я хочу танцевать. Они взяли свои плащи и зонтики и вышли на улицу. Швейцар остановил для них такси. Сидя на заднем сиденье вместе с Би и Максом, Фредди смотрела в окно. Стемнело; в каплях дождя на стекле огни Пикадилли дробились и сверкали, словно бриллианты. Полдюжины девушек в плащах и туфлях на высоких каблуках бежали к автобусу, готовому вот-вот раствориться в ночи. Ночной клуб находился на Шафтсбери-авеню. Плащи с каплями дождя были развешены в гардеробе, макияж на лицах девушек подвергся тщательной проверке. Музыка — хрипловатый зов трубы и серебристое арпеджо фортепьяно — приглашала их внутрь. Стены клуба были черными, глянцевыми, с потолка свешивалась гигантская люстра с позолоченными рожками. На столиках горели свечи, пюпитры музыкантов подсвечивались лампочками. Когда Тесса вошла в зал, все повернули головы и посмотрели на нее; то была ее свита, подумала Фредди, а Тесса — их королева. В полутьме плыл жалобный голос саксофона, мелькало платье из шелка цвета бронзы, и серебристо звенел смех Тессы, отплясывавшей квикстеп. — Мне ужасно хочется стать старше, — ближе к утру сказала Максу Фредди. — Хочется быть частью этого всего, а не наблюдать со стороны. — Она не знала, что имеет в виду под «этим всем» — окружение Тессы, Лондон, возможно, взрослую жизнь. Кажется, она была чуть-чуть пьяна. Позднее она танцевала с Антонио: ее движения были плавными, как течение воды, а шаги попадали точно в такт. Всем телом она впитывала музыку — чувственную, вдохновенную. Когда танец закончился, Антонио одарил ее хулиганской улыбкой, а потом наклонился и поцеловал. Усами он царапнул ее верхнюю губу; Фредди подумала о том, сколько всего с ней случилось — шампанское, первый поцелуй — за один только вечер. Пришло время разъезжаться по домам. Дождь перестал. Первые лучи рассвета блестели на мокрых мостовых; по тротуару катил свою тележку молочник. Пока они ехали в такси по тихим улицам, в голове у Фредди мелькали картинки прошлой ночи: певец в ночном клубе, обхвативший стойку микрофона, нищий у входа в магазин, жемчужное ожерелье на ветке будлеи. Интересно, подумала она, там ли оно до сих пор. Такси остановилось у подъезда дома Тессы. В лифте они, позевывая, обменялись усталыми улыбками и с удовольствием сбросили туфли, постанывая «Мои ноги!». Тесса отперла дверь квартиры. — Ты хорошо провела время, дорогая? — Восхитительно! — Фредди снова зевнула. — Хочешь чего-нибудь? Какао… горячего молока? — Нет, спасибо. — Тогда отправляйся в кровать. — А ты? Тесса вытащила из пачки сигарету, закурила и, закрыв глаза, вдохнула дым. — Мне не хочется спать. — Тесса, что случилось? — Ничего, ровным счетом ничего. — Тесса стояла к ней спиной, глядя в окно, и курила. Фредди присела на диван, поджав ноги. — Я не ребенок, — сказала она. — Я ничего такого не имела в виду… — Тесса легонько махнула рукой, словно извиняясь перед сестрой. — Ты себя плохо чувствуешь? Что с тобой? У тебя болит голова? Или сейчас эти дни? — Хотела бы я, чтобы так и было! — Тесса коротко усмехнулась. Фредди уставилась на нее. — Ох! — Ее сонливость как рукой сняло. — Боже, Тесса! Тесса стиснула зубы. — Я надеялась, что это ложная тревога. У меня такое уже было, раз или два, но все оказывалось в порядке. — Но не на этот раз? Тесса покачала головой. — Нет. На этот раз нет. — Она посмотрела на кончик своей сигареты. — Плохая привычка. Никак не соберусь бросить. — Тесса затушила сигарету в пепельнице. — Я думала что-нибудь предпринять — ну, по поводу ребенка. Подруга посоветовала мне врача; я знала, что мой доктор за это не возьмется, он слишком законопослушный, но потом… Фредди чуть было не сказала: «Что-нибудь предпринять? Что ты имеешь в виду под „чем-нибудь“?» Потом она поняла. Ей подумалось, что за одну ночь она узнала, пожалуй, слишком много: вкус шампанского, прикосновение мужских губ к ее губам и то, что ее сестра пыталась избавиться от своего неродившегося ребенка. — Бедная моя Гесса, — сказала Фредди. — О, прошу, не надо меня жалеть. Я сама виновата. Вечно напоминаю себе об осторожности, но в этот раз, судя по всему, все равно забыла. — Что ты собираешься делать? Она горько усмехнулась. — Рожать ребенка, что же еще. Через пять месяцев. — Тесса прикусила нижнюю губу и нахмурилась. — Я не могу себе этого представить. Я словно сплю и вижу сон. Фредди спросила: — Ребенок от Падди? Она надеялась, что это не так. Тесса не ответила. Она стояла сгорбившись, к Фредди спиной. — Тесса! Тесса обернулась. — Я никому не скажу, кто отец. Даже тебе, Фредди. — Но ему ты сообщила? — Отцу ребенка? Нет. — Тесса, но ты должна! — Я не собираюсь этого делать. К тому же, я не знаю, как ему сказать. Растерянность Тессы обескуражила Фредди. Она спросила: — Ты выйдешь за него замуж? — Нет. Никогда. Об этом не может быть и речи. Тесса закрыла глаза и отвернулась. — Я справлюсь сама. Мне никто не нужен. — Тебе не надо справляться самой. У тебя есть я. Я тебе помогу. Я уйду из школы и помогу тебе с ребенком. — Нет, — резко ответила Тесса. — Я не хочу. Но все равно, спасибо, что предложила, дорогая, — так мило с твоей стороны. Казалось, она наконец взяла себя в руки. — Все будет в порядке, я точно знаю. Возможно, мне даже понравится. Отсутствие практичности у Тессы уже давно тревожило Фредди. Она сказала: — Тесса, даже если ты не собираешься никому ничего говорить, ты должна уведомить отца ребенка. — Правда? О, я не знаю. — Тесса вздохнула. — Уверена, он придет в ярость. Она сомкнула руки и переплела пальцы. — Он не хочет ребенка, никогда не хотел. Он не собирался заводить детей. — Ты тоже не собиралась. — Для женщины это другое дело, знаешь ли. Где-то в глубине души мы знаем, что рискуем забеременеть. Если этот риск нам не по плечу, мы остаемся хорошими девочками и храним себя до замужества. Но я никогда не была хорошей девочкой, тебе это известно. Фредди почувствовала, что ее мутит. «Наверное, сандвичи в „Мирабель“, — подумала она, — или шампанское». А может, просто вечер был так перенасыщен событиями, что теперь ей трудно их переварить. Она спросила: — Ты его любишь? — Очень, — голос у Тессы был усталый. — И еще я боюсь… — Чего? — Того, что это положит всему конец. — А как ты себя чувствуешь? — Уже лучше. Поначалу меня ужасно тошнило по утрам. — Тесса вытащила шпильки из своих волос, и рожки у нее над ушами, раскрутившись, пепельной волной упали ей на плечи. Фредди знала о беременности совсем немного: в школе они проходили эту тему на кроликах, и то очень поверхностно. — Когда это станет заметно? Тесса посмотрела на свой живот. — Ты ужасно предусмотрительна, но, думаю, об этих вещах я должна заботиться сама. Подруга рассказывала, что ей удавалось скрывать беременность до шести месяцев. К тому же, в моем распоряжении всегда есть утягивающее белье. Они немного помолчали. Взгляд Фредди скользил по комнате, останавливаясь то на черно-белых плитках камина, то на фотографиях, развешанных по стенам, пока она не обратила внимания на элегантный квадратный циферблат больших часов — оказывается, было уже почти семь утра. Тесса сказала: — Тебе пора ложиться, дорогая. Очень поздно. В своей комнате Фредди сбросила кофейного цвета платье и повесила его на вешалку. Улегшись в постель, она попробовала читать, но никак не могла сосредоточиться. Она погасила лампу и откинулась на подушки. «„Все будет в порядке, я точно знаю“. Верится с трудом», — думала Фредди, погружаясь в сон. Лето шло своим чередом. В начале августа Райкрофты поехали во Францию. Они всегда останавливались в одном и том же небольшом домике в Лоте, принадлежавшем коллеге Майло по Оксфорду. Однако Майло был не в настроении: он работал над новым романом и не хотел уезжать из Англии, чтобы не растерять вдохновения. Ребекку раздражала мысль о том, что он согласился ехать, только чтобы угодить ей. Она предложила ему работать по утрам: она будет куда-нибудь уходить, чтобы не мешать ему, а когда они вернутся, его секретарша, мисс Тиндалл, отпечатает все сразу. На следующий день Ребекка села в ржавый «ситроен», которым знакомый Майло разрешил им пользоваться, и провела приятнейшие пару часов на деревенском рынке, закупая сыры и колбасы. День был жаркий; на обратном пути она остановила машину в тени деревьев, переоделась в купальный костюм и поплавала в ленивых зеленых водах Дордони. Возвратившись домой, она обнаружила Майло сидящим в саду с бокалом вина. Он объяснил, что в такую жару работать никак невозможно. В конце концов они уехали из Франции на неделю раньше. Ребекка была не против: в начале сентября они собирались устроить вечеринку в честь выхода последнего романа Майло, Разбитая радуга, к тому же она беспокоилась за свой сад. Однако, стоя на пароме, переплывавшем через Ла-Манш, бок о бок с мужем и глядя на то, как выбеленные скалы поднимаются из бирюзового моря, словно льняные кружева, она ощутила, что страхи, терзавшие ее уже несколько месяцев, складываются в цельную картину. Подозрение: тихое слово, которое произносят полушепотом, не выражало и сотой доли страданий, которые она испытывала. В глазах Майло она увидела нетерпение и восторг, и скрытое самодовольство, как у павлина, который готов в любой момент распустить свой хвост, — выражение, которое исчезло, стоило ему заметить, что Ребекка смотрит на него. В этот момент все встало на свои места: его перепады настроения, моменты эйфории, невнимательность, его нежелание уезжать и стремление поскорей вернуться домой. Он с кем-то встречался — теперь она была в этом уверена. Или нет? Порой ее уверенность исчезала, как песок сквозь пальцы. Ее терзали сомнения, налетая, словно хищные птицы, облегчение сменялось подозрительностью, делая ее нервной и раздражительной. Доказательства, при ближайшем рассмотрении, казались несущественными, не выдерживали ни малейшей критики, рассыпаясь в прах. Во вторую неделю сентября они устроили у себя в саду праздник в честь выхода Разбитой радуги. Дождя не было; в столовой играл струнный квартет, и музыка лилась в сад через раскрытые стеклянные двери. Гости собирались группками на лужайках и на террасе. Ребекка щеголяла в белом льняном платье, усыпанном гигантскими голубыми маками, которое купила в магазинчике «У Зели» в Оксфорде. «Только женщина высокого роста может позволить себе такое», — заметила хозяйка магазина. Тоби Мид, один из друзей Ребекки по художественному колледжу, с которыми она поддерживала отношения, приехал позднее остальных гостей. Тоби был невысокий, темноволосый, крепко сбитый. Он вел распутную, безденежную жизнь в съемной студии в Челси; целуя Ребекку, он одной рукой провел по ее ягодице — она ничего не сказала, потому что его влечение к ней всегда носило безобидный характер. Она начала рассказывать, что книга Майло расходится очень хорошо, но он ее оборвал, грубовато заметив: «К черту Майло. Я притащился сюда ради тебя, а не ради него». Ребекка была польщена. Они заговорили о работе Тоби, о предстоящей выставке. — Придется делить галерею с этим сумасшедшим Майклом Тернером, — сказал Тоби, — но все равно, это лучше, чем ничего. Ты же приедешь, Бекки, да? Похоже, тебе не помешает немного передохнуть. Ребекка прижала ладони к щекам. — Боже, Тоби, я что, плохо выгляжу? Он заверил ее, что это не так: она прекрасна, как всегда, только какая-то… встревоженная. Озабоченная. Может, она хочет поделиться с дядюшкой Тоби? Нет-нет, все в порядке. Просто устройство вечеринки потребовало от нее немалых сил, к тому же им с Мюриель завтра предстоит ехать на ланч с матерью, что приводит ее в ужас. Когда-то давно Тоби встречался с их матерью, так что он ей от души посочувствовал. Ребекка познакомила его с парой других гостей, извинилась и отошла. По дороге на кухню она остановилась перед зеркалом в холле и вгляделась в свое отражение. Неужели это заметно на ее лице — смятение, тяжесть, лежащая на душе, боль? Предложив музыкантам напитки, она вышла на террасу и тут увидела их вместе: Майло и ту девушку, Грейс Кинг. Они стояли в тени раскидистого бука. Мисс Кинг о чем-то горячо, страстно говорила: Ребекка могла судить по быстрым движениям ее рук. Майло осторожно взял ее за локоть. До того размахивавшая руками как мельница мисс Кинг сникла, склонив голову ему на грудь; бесцветные волосы закрывали ее лицо. Один из гостей пошел по лужайке к Майло, и они с мисс Кинг отстранились друг от друга. Воображение Ребекки уже подсказывало ей возможный сценарий: «Я должна с тобой увидеться — ты знаешь, как я тебя люблю. Осторожно, сюда идут». Она отвернулась. Ей было больно дышать. Он взял сердце Ребекки в ладонь и сжал изо всех сил; между его пальцами текла ее кровь. Майло всегда был мастером маленьких романтических жестов: красная роза, кольцо, лежащее на подушке, мимолетное ласковое прикосновение. Ребекке хотелось вцепиться в бледную гладкую щеку мисс Кинг, оставив на ней красные следы. Понедельник: Майло поздно вернулся домой из Оксфорда. По его словам, когда он направлялся к машине, его остановил один зануда из старых знакомых и целую вечность о чем-то рассказывал. Ребекка шлепнула на стол тарелку с остывшим ужином и оставила Майло есть в одиночестве. Среда, вечер: он слишком долго гулял с собакой; Ребекка предположила, что он остановился у телефонной будки, чтобы позвонить Грейс Кинг. Когда муж вернулся домой, она поинтересовалась, где он был. — Ходил на Херн-Хилл. — Потом, глядя ей в лицо, он спросил: — А где, по-твоему, я должен был быть? — Понятия не имею. Откуда мне знать? — О, бога ради! — Он повесил собачий поводок на крючок и пошел наверх. В субботу вечером они ужинали с Чарли и Глен, потом решили сыграть партию в бридж. Майло был великолепен — остроумный, забавный, очаровательный. Она гадала, знает ли он, что она все поняла, осознает ли, что она притворяется, а сама следит за ним. В ту ночь она проснулась в темноте, отчаянно несчастная, ненавидя саму себя. Вот чем увенчался ее брак с мужчиной, которого она всегда, все эти годы, продолжала считать главной любовью своей жизни. В каждом его поступке ей чудился подвох, в каждой улыбке — двусмысленность. В таком настроении она провела целый день. У Ребекки болела голова, ее одолевала усталость; наверное, она слишком много выпила у Мейсонов. По воскресеньям у миссис Хоббс был выходной, поэтому по вечерам они с Майло обычно доедали остатки вчерашнего обеда, сидя в гостиной с газетами или слушая пластинки. Телефон зазвонил, когда Майло заводил граммофон. Он пошел ответить. Ребекка слышала, как он взял трубку и представился, затем внезапно понизил голос. Она встала и вышла из комнаты. Трубка лежала рядом с аппаратом на столе в холле. Подойдя к дверям кабинета, она услышала его приглушенный голос. Он перевел звонок на другой аппарат. Она попыталась разобрать отдельные слова, но не смогла. Ребекка постучала в дверь. — Майло, тебе сварить кофе? Дверь открылась; трубка уже лежала на аппарате. — Да, будь добра, — ответил он. — Кто звонил? — Один из моих студентов. — Он наклонился над столом и нацарапал что-то на клочке бумаги. В кухне Ребекка поставила чайник на плиту. Потом подошла к раковине. Погода на улице менялась: дул холодный ветер, капли дождя темными кляксами падали на тропинку в саду. Итак, Майло ответил на звонок в холле, а затем перевел его к себе в кабинет, чтобы поговорить за закрытой дверью. «Я знаю тебя, — думала она. — Знаю, что ты лжешь». По утрам Майло обычно бывал не в духе, поэтому Ребекка всегда вставала первой и приносила им чай в постель. В тот понедельник, когда она поднялась наверх с подносом, он уже был в ванной. Она слышала, как из кранов течет вода. Она налила чай, поставила чашку с блюдцем на его тумбочку. Через некоторое время он вошел в комнату. — Ты рано встал, — заметила она. — Надо успеть на поезд. — Он вытирал полотенцем волосы. — Куда ты едешь? — В Лондон. Разве я тебе не говорил? Мы обедаем с Роджером. Он хочет поговорить о сборнике. Ребекка насторожилась, словно гончая. Ее кожу покалывало. — Я думала, вы уже все обсудили. — Не совсем. — Он снял халат и открыл двери гардероба. — Осталось несколько вопросов: шрифт, еще кое-что по текстам… Скукотища, но лучше решить все это сегодня. Мне придется взять машину, чтобы доехать до станции. Ты не против? — Конечно, нет. — Ей показалось, что ее голос звучит фальшиво. — Мы собирались играть в теннис, но, думаю, Глен не откажется заехать за мной. — Погода, пожалуй, не для тенниса. — Тогда не о чем и беспокоиться. Ребекка пила свой чай, глядя, как Майло одевался: серый костюм с Севил-роу, белая рубашка от «Т. М. Ливайна», синий шелковый галстук. Он не выглядел счастливым или оживленным, скорее, раздосадованным. Возможно, муж говорил правду. Он посмотрелся в зеркало, провел ладонью по своим влажным светлым волосам. — Как я выгляжу? Она сказала сладким голосом: — Идеально, Майло. Дождь перестал, Глен заехала за ней, и они сыграли несколько партий в теннис. Вернувшись в Милл-Хаус к полудню, Ребекка приняла ванну и переоделась. Миссис Хоббс отправилась к себе, чтобы накормить мужа обедом, так что Ребекка осталась в доме одна. Она зашла в кабинет Майло. Внимательно осмотрела стол, открыла выдвижные ящики, но не нашла его записной книжки. Наверное, он взял ее с собой. Она потянулась, потом глубоко вздохнула. Когда Ребекка взяла в руки телефонную трубку, то испытала что-то вроде облегчения. Сейчас она узнает наверняка. Ребекка вызвала оператора и попросила соединить ее с издателем. Майло вернулся в Оксфорд поездом в 16:10. В вагоне-ресторане он заказал себе виски. За залитым дождем окном проплывали домики из красного кирпича. К тому времени, как он допил первый бокал и заказал еще, домики сменились деревнями и полями со жнивьем цвета горчицы. Тесса позвонила ему вчера вечером — о ужас, домой! — и сказала, что им нужно поговорить. Она отказалась сообщить, о чем собирается разговаривать, настаивала, чтобы он приехал в Лондон, но тут вошла Ребекка, и ему пришлось дать отбой. Встревоженный, воображая всякие ужасы, он всю ночь почти не спал. За ланчем в ресторанчике в Сохо она сообщила ему, что ждет ребенка. У них был всего час — она в тот день работала, — из кухни доносился шум, поэтому он решил, что не расслышал. — Ребенок? — переспросил Майло, и она повторила: — Да, Майло, я жду ребенка. От тебя. — Ты уверена? — спросил он, и ее лицо застыло, а потом она спокойно сказала: — Уверена ли я, что беременна или что ребенок твой? Да, я уверена и в том, и в другом. Он взял ее руки в свои и держал их, пока официант ставил перед ними суп, а когда он ушел, сказал: — Я не это имел в виду. Ты же знаешь! — Да. Прости. — У Тессы в глазах стояли слезы. Потом он прикурил им обоим по сигарете. — Когда ты узнала? — Месяц или два назад. «Месяц или два». Означает ли это — он не очень хорошо разбирался в подобных вещах, — что все зашло слишком далеко и ничего поделать уже нельзя? Во рту у него пересохло, и он спросил, когда ребенок должен появиться на свет. — Где-то в декабре, а может, в январе… Он всегда находил ее беспечность очаровательной, но сейчас, когда Тесса не смогла точно ответить на такой важный вопрос, Майло пришел в ярость. Однако выражение ее глаз заставило его смягчиться. — Бедная моя! — Он еще ни разу не видел Тессу напуганной. Оба они почти ничего не съели. Когда час истек, он проводил ее до студии фотографа, и они поцеловались на прощание прямо на улице, крепко обнявшись, прижавшись друг к другу; она запустила пальцы в его волосы, словно боялась утонуть. Майло пошел в библиотеку Британского музея в надежде, что привычная тишина, приглушенные шаги и запах книг смогут его успокоить. Однако вместо этого, осознавая ситуацию, в которой оказался, он только еще сильнее встревожился. Ребенок. Он никогда не хотел детей, радовался, что Ребекке так и не удалось забеременеть. Неожиданная гордость оттого, что он оказался способным зачать, быстро растаяла, когда он вспомнил, что жена его подозревает. Теперь у него и правда было что скрывать. Скрывать долго, очень долго — скорее всего, всю оставшуюся жизнь. Инстинкт, подсказавший ему, что, возможно, придется спасать свою шкуру, заставил Майло взять такси до Хаттон-Гарден. Достойно подготовившись к возвращению домой, он поспешил на поезд — ему действительно не терпелось вернуться. Не то чтобы он не любил Тессу — любил, до безумия. В какой-то момент их разговора он подумал, что она захочет, чтобы он развелся с Ребеккой и женился на ней. Неуверенным голосом он озвучил такую возможность. Тесса рассмеялась, а потом сказала: — Боже, Майло, ты не обязан этого делать. В нем всколыхнулось сразу несколько чувств: он был уязвлен тем, что мысль о браке с ним показалась ей смехотворной, но одновременно испытывал облегчение оттого, что не придется сообщать Ребекке. — Ты должна позволить мне помочь, — сказал он, сжимая ее ладонь. Она покачала головой. — Это не твоя проблема, Майло, а моя. Поначалу я вообще не хотела тебе говорить. Боялась, что ты рассердишься. Спасибо, дорогой, что не стал поднимать шум. Хотя он говорил правильные вещи и они расстались на хорошей ноте, вместе с потрясением и сочувствием к Тессе Майло испытывал негодование. Он не любил осложнения. Конечно, интрижка на стороне сама по себе была осложнением, но тут он не имел ничего против. К тому же он-то ведь думало предохранении! В первый раз, когда они с Тессой занимались любовью, он спросил, принимает ли она необходимые предосторожности, и она сказала, что да. Будь у него сомнения, он сам принял бы меры, однако поскольку Тесса, определенно обладавшая достаточным опытом, заверила его, что все в порядке, Майло перестал беспокоиться об этой стороне их отношений. — Думаю, я просто забыла, — сказала она ему за ланчем, наморщив носик, как будто говорила о зонтике, оставшемся в такси. Майло нуждался в эмоциональном подъеме, но не собирался менять свою жизнь. Он понимал, что для работы ему нужен спокойный, прочный тыл. Новая книга зашла в тупик, и его преследовало неприятно чувство, что увлечение поэзией могло быть ошибкой. Он знал, что влюбился в Тессу сильней, чем в Аннетт Лайл и всех остальных, кто были до нее, однако впервые поставил под вопрос свои чувства к ней. Майло не знал, что делать; он утратил контроль над ситуацией. Должен ли он сказать правду Ребекке? От одной мысли все сжалось у него внутри. Это было бы так жестоко по отношению к ней; к тому же зачем говорить жене, если Тесса все равно решительно против брака? «Какая неразбериха, — думал он, пока поезд въезжал на вокзал Оксфорда, — какая жуткая, чертовская неразбериха». Ему хотелось скорее оказаться в тепле и покое под крышей Милл-Хауса, налить себе виски, закрыться в кабинете и погрузиться в работу. Сидя за рулем машины, под дождем, он продумывал свою воображаемую беседу с Роджером. Роджер уточнял детали, как обычно… важно правильно выбрать шрифт… да, и что они ели (консоме, палтуса, омлет с ветчиной)… Ребекка спустилась в холл, когда он снимал плащ. — Как прошел ланч, Майло? — Хорошо, — ответил он. — А как Роджер? — В порядке. Встревоженный ее тоном, Майло посмотрел на жену. Она стояла на нижней ступеньке лестницы. Кровь отхлынула у нее от лица, и кожа казалась бледной, как сырое тесто. — Вообще-то, — сказала она, — Роджер в Эдинбурге. — Что? — Он уставился на нее. Перед его глазами все еще стояла картина их выдуманного ланча. — Роджер в Эдинбурге. Мне сказала мисс Гаскин — я ей звонила. «Господи боже!» — Ты звонила моему издателю? — Да. — Она закусила губу. — Ты проверяла меня? — Майло понимал, что не имеет права злиться, но все равно был в ярости. Ребекка шагнула ему навстречу; он инстинктивно попятился. — Где ты был? Куда ты ездил? Ты был в Оксфорде? Вопросы пронзали воздух, словно пули. — Наверное, вы с Грейс Кинг совершили небольшую познавательную экскурсию. Вот зачем тебе понадобилась машина, Майло? «Грейс Кинг?» Он недоуменно произнес: — Я не понимаю, о чем ты говоришь. — Лжец! — Голос ее сорвался. — Я знаю, что ты встречаешься с ней! Кто бы мог подумать: Ребекка решила, что у него роман с этой скучной, похожей на кролика Грейс Кинг! — Ради бога! — раздраженно воскликнул он, врываясь в гостиную. — Я не в силах еще раз пройти через это! Усталый, с раскалывающейся головой, он распахнул дверцу буфета. Она закричала: — Ты не в силах?! Ты?! А как насчет меня? Как, по-твоему, я себя чувствую? Вытаскивая пробку из графина с виски, он отчаянно старался собраться с мыслями. Похоже, Ребекка, сама того не желая, подсказала ему путь к спасению. Одновременно с досадой оттого, что она могла заподозрить его в столь нелепой связи, он испытывал облегчение: ему будет гораздо легче сказать ей правду — по крайней мере, часть правды. — К твоему сведению, — сказал Майло, поворачиваясь к ней, — я не видел Грейс Кинг уже несколько недель. — Я тебе не верю! — выкрикнула она. — Это твое дело. — Я видела вас на вечеринке, Майло. — Ребекка заговорила тихим, свистящим шепотом. — Видела тебя с ней. Он попытался припомнить, когда это было. — Я разговаривал с мисс Кинг, — ответил он. — Конечно, мне пришлось с ней поговорить. Она же была одной из гостей. — Я видела вас! — Голос ее сорвался, и Майло поморщился, словно от боли. — Ты трогал ее! Прикасался к ней! Неужели и правда? Он ничего такого не помнил. Майло отпил глоток виски. Он чувствовал себя виноватым и разозленным одновременно. Майло сел в кресло. — Мать мисс Кинг умирает от рака, — холодно заговорил он. — Она рассказала мне об этом несколько месяцев назад. Я старался относиться к ней по-доброму. Был ее жилеткой, в которую можно поплакать, утешал. О да, Грейс Кинг была до ужаса слезлива. В «Игл энд Чайлд» она пролила не меньше ведра слез. — Ты мне лжешь! — Ребекка крепко сжала губы; ее глаза сверкали от ненависти. Майло подумал, что на нее такую очень неприятно смотреть. — Не говори глупостей, Ребекка, этой девушке всего девятнадцать лет. Ей и в голову не пришло бы рассматривать меня в качестве любовника. «Лицемерный ублюдок». Тесса ведь всего на несколько лет старше мисс Кинг. Однако Тесса выглядит старше своего возраста. Тесса Николсон — он это чувствовал — перестала быть ребенком давным-давно. — Аннетт Лайл было двадцать три, — отрезала Ребекка. — Только не сейчас, — резко оборвал ее он. — Дай мне передышку, Ребекка, прошу! — Ты меня предал! — Ее лицо было злым, уродливым. — Как ты можешь говорить об этом вот так… словно это была просто небольшая бестактность? Ты разбил мое сердце, разве ты не понимаешь? — И что, тебе станет легче, если все повторится еще раз? Да или нет? Ребекка сжала пальцы в замок. — Я не об этом говорю! — выкрикнула она. — Я уже просил у тебя прощения. Я думал, это осталось в прошлом. Я думал, — он наклонился вперед, глядя ей прямо в глаза, — что мы научились доверять друг другу. Ребекка всхлипнула и закрыла лицо ладонями. — Как я могу доверять тебе, когда ты лжешь мне на каждом шагу! — Ее голос звучал глухо: звук заглушали руки, закрывавшие лицо. По ее тону он понял, что она начинает сомневаться. — Давай рассуждать логически, — сказал он. — Ты говоришь, что видела, как я утешал мисс Кинг на вечеринке. Отец Грейс умер, когда она была еще ребенком. Думаю, во мне она видит отца. Я уже говорил, что ее мать умирает, поэтому ей сейчас приходится нелегко. Разве, по-твоему, она не заслуживает капли простой человеческой доброты? Умирающая мать, рак — он бил наверняка. Что было бы, скажи он жене правду? Сейчас был самый подходящий момент ринуться на амбразуру, покончить с этим раз и навсегда. Что если взять и сказать: «У меня роман не с Грейс Кинг, я люблю другую женщину, и она ждет от меня ребенка?» Не будет ли это правильнее, честнее? Однако тут Ребекка прошептала: — Я не знаю. Я не знаю, что мне думать. — И момент был упущен. — Мисс Кинг сейчас даже не в Оксфорде, — продолжил Майло, торопясь закрепить успех. — Она не пришла на мою последнюю лекцию. Одна из ее подруг сказала мне, что миссис Кинг при смерти, поэтому Грейс пришлось уехать домой. — Боже! — Она была готова поверить. Ребекка подняла голову и посмотрела на него. Ее лицо опухло и блестело от слез. Она устало сказала: — А как же телефонный звонок прошлым вечером — и Роджер? Ты лгал мне, Майло! — Я уже говорил, что звонок был от студента. Я ответил из кабинета, потому что мне надо было заглянуть в мои записи. Ребекка, наконец, присела, забившись в угол дивана. — Но Роджер? — Я поверить не могу, что ты звонила моему издателю! — Гнев его был непритворным. — Что они обо мне подумают! Ревнивая жена проверяет, где я нахожусь; надо мной все будут потешаться! — О нет, — торопливо заговорила она, — все в порядке, я уверена, никто ничего не подумает. Я просто спросила мисс Гаскин, можно ли поговорить с Роджером, а она ответила, что он уехал. Я совершенно уверена, что все будет в порядке. Она зарылась пальцами в свои растрепанные волосы, убирая их со лба, и теперь они стояли дыбом, словно у ведьмы. — Но ты так и не сказал мне, куда ездил. — Я хотел преподнести тебе сюрприз. Она шмыгнула носом, вытирая глаза тыльной стороной руки. — Я не понимаю… — Я знаю, что в последнее время был не лучшим компаньоном, — Майло поднялся и пересел на диван ближе к ней. — Я знаю, что испортил наш отпуск. Дело в том, что с новым романом все не так гладко. Ребекка нахмурилась. — Ты ничего мне не сказал. — Я не хотел говорить об этом вслух. — Это было правдой: он суеверно отказывался обсуждать любые проблемы, связанные с работой. Талант — вещь эфемерная; что если, вслух заговорив о своих затруднениях, он уже никогда не сможет от них избавиться? — Если бы только ты мне сказал! — Голос у Ребекки был невыразительный, обессиленный. — Если бы позволил тебе помочь. Когда-то ты разрешал мне помогать. Майло достал из кармана пиджака небольшой сверток. — Я ездил в Лондон, чтобы купить это. Она подозрительно уставилась на сверток. — Что это? — Это тебе. Открой. — Мне? — Я хотел извиниться за то, что был настолько невыносим. Хотел сделать тебе сюрприз. Я сказал, что должен повидаться с Роджером, потому что ты наверняка бы спросила, зачем я еду в Лондон. Я не знал, что все так обернется. Ну давай же, открой! Ребекка разорвала оберточную бумагу и открыла крышку белой кожаной коробочки. — Ох! — Она прижала ладонь к губам. — Боже, какая красота! Внутри лежала пара рубиновых серег, которые Майло купил у ювелира в Хэттон-Гарден. — Тебе нравится? — спросил он. — Они восхитительные! Но я ужасно себя чувствую… Мне так жаль! — Она снова заплакала. — Прости меня, Майло! — Забудь, — величественно произнес он. — Давай больше не вспоминать об этом. Благородный Майло, снисходительный Майло! Ребекка все еще плакала, поэтому он погладил ее по спине. Он был сам себе противен, но что еще ему оставалось делать? Позднее, после того, как они поужинали, легли в кровать и занялись любовью, после того, как Ребекка уснула, он прошел к себе в кабинет в надежде, что привычный мирный процесс работы принесет ему утешение. Однако Майло не мог писать. В голове у него крутилось одно слово: ребенок. Через некоторое время он отложил ручку и поглядел в темноту за окном. Боже мой, ребенок. В голове у него, помимо воли, промелькнула мысль о том, что с ребенком что-то может случиться, однако он тут же отогнал ее, охваченный дурным предчувствием, в ужасе от того, что посмел надеяться, будто ребенок может не родиться. Глава четвертая Фотосъемка проходила на галечных пляжах побережья Саффолка: Макс Фишер, сражаясь с морским ветром, снимал весенние наряды для Харперс Базар. Пряча в чемодан штатив и камеру, он сказал: — Ты могла бы выйти за меня замуж, Тесса, если тебе так будет лучше. Конечно, это не то, чего ты ожидала, — брак с сорокаоднолетним фотографом-евреем, бежавшим из Германии, но ты сделала бы меня очень счастливым. Никому, кроме Майло и Фредди, Тесса не говорила, что беременна; она думала, что ей удается успешно это скрывать. Она так и сказала, и Макс ответил: — Умоляю, Тесса, все уже знают. Ты что, не поняла? Кое-как ей удалось деликатно отказаться от предложения, однако Тесса чувствовала себя глубоко униженной, пока они усаживались в машину и выезжали с пляжа. Вскоре после этого она начала раздуваться, как воздушный шар. Макс искал любые возможности, чтобы задействовать ее — в рекламе плащей и шляп, закрывая живот растением в горшке, — однако вскоре Тесса поняла, что самое большее, на что она может надеяться, пока не родится ребенок, это случайно подвернувшаяся портретная съемка. Беременность давалась ей нелегко: изжога, постоянная усталость, боли в спине и ногах… Глядя на то, сколько женщин рожают детей, можно подумать, что это легко — на самом деле все оказалось совсем по-другому. Некоторые подруги проявляли к ней сочувствие; некоторые рассказывали о ложных тревогах и неудачных абортах. Особо эмансипированные восхищались Тессой, считая беременность демонстрацией ее убеждений, отрицанием традиционных ценностей. Прочие — в том числе секретарша ее врача и управляющая отдела женской одежды в «Селфридже» — не скрывали своего презрения. Она обнаружила, что больше не вхожа в определенные круги. Ей не перезванивали, ее письма оставались без ответа, а приглашения отклонялись. Проходя как-то утром по Риджент-стрит, она заметила знакомую, аристократку, у которой некогда бывала в гостях; Тесса улыбнулась и поздоровалась с ней. Лишь легкий прищур глаз этой дамы, прошедшей мимо, подсказал Тессе, что она не превратилась в одночасье в невидимку. Тесса повторила приветствие; женщина остановилась и обратила на Тессу надменный взгляд из-под полуопущенных век в голубых прожилках, а ее губы тронула ледяная улыбка. Едва слышным шепотом она произнесла: — Будьте добры запомнить, что мы с вами больше не знакомы, мисс Николсон. Уверена, вы не захотите ставить в неловкое положение ни себя, ни меня. Хотя позднее Тесса посмеялась над этим инцидентом, в душе у нее осталась обида: ее ранил не столько сам остракизм, сколько понимание того, насколько она им уязвлена. Оказывается, ее принимали только при соблюдении определенных условий; эти люди всегда считали, что она им не ровня. Тем не менее, тех, кто готов был подставить ей плечо, оказалось больше. «Друзья познаются в беде», — со смехом сказала Тесса в разговоре с Фредди, передразнивая их служанку из Ист-Энда, однако это была правда. Падди Коллисон сказал: «Черт, Тесса, ну и натворила ты дел», — а потом предложил ей деньги, чтобы, как он выразился, «все уладить». Джулиан Лоренс настаивал, чтобы она вышла за него замуж. Джулиан и Макс проявили великодушие, предлагая ей руку и сердце, но еще одно предложение, от Рея, тронуло ее до слез. Однажды вечером они ужинали у «Куаглино», потом Рей проводил ее до дома. Тесса ставила пластинку на граммофон; обернувшись, она увидела, как Рей неуклюже опускается на одно колено. — Я хотел спросить, — произнес он, — не согласишься ли ты оказать мне невероятную честь и выйти за меня замуж, Тесса. — О, Рей, — ответила она, — это очень мило, но… — Она взяла его за руки и помогла подняться. — Я так понимаю, это значит «нет». Она обняла его. — Ты же не обидишься на меня, правда, дорогой? Я была бы кошмарной женой. — Чушь! Ты была бы идеальной женой. Каждый день с тобой означал бы новые приключения. — Не думаю, что тебе действительно нужна третья жена, Рей. — Я просто прошу тебя подумать. Я знаю, что ты не влюблена в меня, Тесса, но, по-моему, я тебе нравлюсь. А сам я люблю тебя и всегда любил. Нет… — он поднял руку, не давая ей заговорить, — дай закончить. Боюсь, ты не осознаешь, какие трудности тебя ожидают. Ты пока не понимаешь, насколько люди могут быть жестоки. Женщине достается вся горечь, а мужчина выходит сухим из воды. Несправедливо, конечно, но это так. — Все будет хорошо, Рей. Мои друзья — мои настоящие друзья — ко мне очень добры. — Я только хочу сказать, что с рождением ребенка твоя жизнь сильно изменится. — Я этого не допущу. Еще пара месяцев, и я больше не буду выглядеть как слониха и смогу вернуться к работе. — А как ты собираешься поступить с ребенком? Отдашь на усыновление? — Я не знаю. Я об этом не думала. — Тесса! — Его голос звучал сердито. Она попыталась объяснить. — Я хочу сказать — как я могу решать, что делать с ребенком, если я пока его даже не видела? Я могу его возненавидеть или полюбить. Я ничего не знаю, ничего не могу сказать. Я никогда не планировала иметь детей. Я приму решение, когда он родится. — Думаю, о практических вопросах лучше позаботиться заранее, — мягко произнес Рей. — Женщины имеют тенденцию влюбляться в новорожденных. — Если так получится, я найму няню, чтобы она присматривала за ребенком, пока я на работе. — Тесса заглянула Рею в глаза. — Я не собираюсь торчать взаперти дома. Ты же знаешь — я так не смогу. А что касается тебя, разве на самом деле тебе не будет противно притворяться, что ребенок, рожденный от другого мужчины, — твой собственный? — Думаю, что нет. Ребенок — это ребенок. У нас есть врожденный инстинкт защищать их и оберегать. Я не считаю, что тут играет роль зов крови. Я много об этом размышлял. — Рей вытащил что-то из кармана. — Я все обдумал. Я говорю абсолютно серьезно, Тесса. Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Он разжал руку, и Тесса увидела у него на ладони бриллиантовое кольцо. — О Рей! — только и смогла произнести она. Ее глаза застилали слезы, язык ей не повиновался. Выждав немного, он убрал кольцо в карман. — Что ж, хорошо. Я хотя бы попытался. Как говорится, кто не рискует… Если передумаешь, дай мне знать. Предложение остается в силе. — Дорогой мой! — Она поцеловала его в щеку. — А что насчет отца? Ты можешь выйти за него? Тесса покачала головой. — Почему? Он что, женат? Если так, подонок должен получить развод. Я отправлю своих ребят с ним поговорить, если ты хочешь. — По работе Рей водил знакомство со многими крепкими парнями, работающими на стройках. — Нет, спасибо. — Почему ты не скажешь, кто он такой? Ты не должна проходить через это в одиночку. — Я совсем не одна. У меня есть ты, так ведь, дорогой? — А что насчет денег? У тебя их достаточно? — Все в порядке. Однако это было не так. Пару недель назад, после того как она, чтобы немного поднять себе настроение, купила три пары туфель у «Рейна» на Бонд-стрит, на ее адрес пришло письмо с предупреждением из банка, так что Тесса поняла, что должна экономить. Она давно от этого отвыкла, поскольку ей долгое время не приходилось беспокоиться о деньгах. Майло настоял на том, чтобы оплачивать счета за ее визиты к врачу и, когда придет время, за родильный дом. Он сказал, это самое меньшее, чем он может помочь. К тому времени Тесса была на шестом месяце и почти не получала предложений по работе, поэтому была вынуждена согласиться. Но все равно ей приходилось во многом себе отказывать. — Завтра я собираюсь поехать в Лондон, — сказал Майло, развязывая галстук. — Есть кое-какие дела. — Я могла бы поехать с тобой. — Ребекка сбросила платье и повесила его на вешалку. Оглянувшись, она увидела, что глаза Майло подозрительно прищурены. — Зачем? — спросил он. — Ты мне не доверяешь? — Майло! — Все еще пытаешься за мной следить, да? Он ринулся в ванную, изо всех сил захлопнув за собой дверь. Громыхнула задвижка, послышался шум воды, текущей из крана. Когда муж вернулся в спальню, она тихо сказала: — Я вовсе не пытаюсь за тобой следить, Майло, честное слово. Я просто подумала: здорово будет вместе поехать в Лондон, только и всего. Мы тысячу лет там не были. Я могла бы походить по магазинам, пока ты работаешь в библиотеке, мы бы там заночевали, может, сходили бы в театр. — Она подошла и встала у него за спиной, положив руки на плечи. — По-моему, было бы здорово. Однако все вышло совсем не так. Раньше они всегда останавливались в «Савое», но на этот раз Майло туда не захотел. Все хорошие отели были переполнены, поэтому им пришлось взять номер в убогой гостинице на Мэрилебон-стрит. И хотя Ребекка честно отправилась за покупками на Оксфорд-стрит, пока Майло был на встрече с Роджером Фодэем, она не получила того удовольствия, о котором мечтала. Она привыкла покупать одежду «У Зели» и быстро устала, обходя бесконечные ряды вешалок в «Селфридже». По дороге из Оксфорда, в поезде, Майло убеждал ее обязательно что-нибудь себе купить, поэтому она остановилась на двух костюмчиках: один был вишневый, а второй из коричневого крапчатого твида. Вернувшись в отель и примерив их, она осталась недовольна: вишневый морщил на груди, а в коричневом она выглядела бледной, как утопленница. Ребекка надела вишневый костюм, когда они вместе пошли на ланч, о чем немедленно пожалела. Остальные женщины в ресторане были одеты в черное, синее и серое, с белой отделкой. Она заподозрила, что отстала от моды. В Оксфорде одевались совсем не так, как в Лондоне. Тем вечером они пошли в «Критерион», посмотреть Французский без слез. Ребекка наслаждалась спектаклем, пока ее взгляд не упал на Майло. У него на лице была написана скука. — Тебе не нравится, дорогой? — прошептала она; Майло вздрогнул, но ответил: — Нет-нет, очень интересно. Женщина, сидевшая сзади, шикнула на них. Ребекка извинилась и стала дальше смотреть на сцену. «Нет, это не скука, — думала она, — просто он несчастлив». Конечно, это была целиком и полностью ее вина. Когда она вспоминала их ссору — свой гнев и то, как она упорствовала в своих выводах, — ей становилось стыдно. Она знала, что между ними так и остался холодок. На следующее утро, сидя в оксфордском поезде, в купе первого класса, где, кроме них, ехали женщина в клетчатом плаще и священник, она с грустью размышляла о том, что их жизни пошли по разным путям. Сами того не замечая, они двинулись каждый в своем направлении. Раньше они наверняка бы перешептывались, сочиняя истории о своих попутчиках. Ребячество, конечно, но в этом было нечто, чему она не находила названия и о чем отчаянно тосковала. Близость, родство душ. Когда они перестали быть единым целым? Когда начали жить рядом, но не вместе? Тесса поблагодарила портье за то, что он помог ей донести покупки до квартиры, а потом закрыла за собой дверь. На улице лило как из ведра — холодный, безжалостный ноябрьский дождь, — но ей пришлось из соображений экономии добираться домой на автобусе, а не на такси. Она повесила плащ на крючок в ванной, и с него печально побежали на пол ручейки воды. В спальне Тесса кое-как стащила с ног влажные чулки. Удивительно, думала она, как беременность меняет тебя: на седьмом месяце она уже не могла узнать свои собственные лодыжки; бесформенные, распухшие, они больше подошли бы той усталой коренастой работнице, которая сидела рядом с ней в автобусе. Тесса прошла на кухню и стала распаковывать сумки. Майло боялся, что в ресторане они могут повстречать знакомых, поэтому она сказала, что сама приготовит ему ужин. Она очень тщательно подбирала меню: мягкий сыр на кружках ананаса, мясные рулеты (беспроигрышный вариант) и яблочный пудинг. Они не виделись почти три недели, и она страшно по нему скучала. Что-то постоянно мешало Майло попасть в Лондон, и хотя она предлагала самой приехать в Оксфорд, он не соглашался. «Вдруг что-нибудь произойдет, — беспокоился он, — что если роды начнутся раньше срока?» В какой-то момент, наклонившись, чтобы достать с нижней полки нарядное блюдо, Тесса, в панике, ощутила, что не может разогнуться; тем не менее, кое-как она смогла распрямить спину, уцепившись за ручку кухонного шкафа. Первым делом она решила приготовить салат. Надо было смешать мягкий сыр с салатной заправкой, а потом, как говорилось в рецепте, «скатать его в шарики на смоченной водой разделочной доске мокрым ножом». Шарики сыра надо было положить в середину кружков ананаса. Тесса не поняла, что сделала не так: то ли недостаточно намочила доску, то ли, наоборот, переборщила с водой, однако сыр весь размазался по доске, ножу и ее рукам, поэтому в конце концов она соскребла его ложкой и разложила поверх ананасов, счищая с ложки пальцем. Потом взялась готовить рулеты из говядины. Когда она обжаривала лук, зазвонил телефон; Тесса бросилась к аппарату, думая, что это Майло, который обещал перед отъездом позвонить из Оксфорда. Оказалось, что звонил не Майло, а Антонио — он сообщал, что Би согласилась выйти за него замуж, и приглашал Тессу отпраздновать их помолвку в ресторане «Лэмб» на Кондуит-стрит. Тесса поздравила Антонио, объяснила, что у нее уже назначена встреча, а потом, учуяв, что из кухни пахнет горелым, как можно скорее распрощалась. Кухня была полна дыма, лук на сковороде почернел. Она слишком устала, чтобы нарезать его снова, поэтому просто выбрала наименее подгорелые кусочки, сложила в форму вместе с готовыми рулетами, развела кубик готового соуса «Бисто», вылила поверх мяса и сунула форму в духовку. Потом заварила себе чашку чаю и присела на диван. Глядя на кофейный столик, где в беспорядке были разбросаны журналы, книги и стояли пустые чашки, она подумала, что не помешало бы прибрать. Служанка приходила теперь только два раза в неделю, поэтому в квартире царил разгром. «Сейчас я все уберу», — подумала Тесса и прилегла на диван, прикрыв глаза. Она сложила руки на животе, ощущая, как у нее внутри, словно в океанских глубинах, плавно шевелится ребенок. Когда она проснулась, часы показывали без четверти семь. Наверное, Майло так спешил на поезд, что не успел позвонить. Заспанная Тесса прошла на кухню. Она открыла дверцу духовки и потыкала ножом в мясо. Рулеты выглядели отвратительно: начинка растеклась, а соус превратился в пузырящееся розово-серое месиво. Оставался яблочный пудинг. Превозмогая боль в спине, Тесса встала к раковине и начала чистить яблоки. «Еще шесть недель, — уговаривала она себя. — Шесть недель — и все будет кончено». Она еще не решила, как поступит с ребенком. Конечно, разумно было бы отдать его на усыновление. Не менее разумно — принять предложение Рея. Сложив ломтики яблока в кастрюлю, она залила их водой, поставила на конфорку и зажгла газ. Потом заглянула в рецепт: «Положите сахар, добавьте воду и уваривайте до тех пор, пока не останется один сахар». Озадаченная, она нахмурилась. Зачем? Что, ради всего святого, это означает? Для чего, черт побери, столько возни, если в конце сахар должен снова стать сахаром? Она прочла дальше: «Перелейте яблочную смесь в форму, охладите». Как долго тушеные яблоки будут остывать? Полчаса? Час? Тесса понятия не имела. Она взглянула на часы. Четверть восьмого. Майло должен прийти в половине, а она еще даже не одета. Яблоки превратились в пенистую массу; Тесса откинула ее на дуршлаг, добавила еще сахару, перелила в форму для бланманже и затолкала в холодильник. Вся кухня была заставлена грязной посудой; подошвы ее туфель прилипали к кляксам яблочной массы на полу. Времени принять ванну не было, поэтому Тесса налила воду в раковину и взглянула в зеркало. Оттуда на нее смотрело бледное лицо с запавшими глазами и грязным следом на щеке. Умывшись, Тесса прошла в спальню. В гардеробе висели изящные платья, в которых она давным-давно, в другой жизни, ходила по ресторанам и ночным клубам. Глядя на них, Тесса ощутила тоску, словно по старым друзьям. Она надела темно-зеленое платье с запахом, которое сшила сама — одежда для будущих матерей, которую продавали в магазинах, выглядела ужасно, к тому же ей всегда нравилось шить. Потом она подкрасилась, замаскировав темные круги под глазами, коснулась румянами щек… Без десяти восемь. Майло опаздывал. Наверное, проблема с такси: в дождливую погоду его не так-то просто найти. Подушившись за ушами «Вегой» от «Герлен», Тесса проверила стрелки на чулках и вернулась в гостиную. Складывая в стопку журналы и ставя грязные чашки на поднос, чтобы отнести в кухню, Тесса шестым чувством ощутила, что Майло не придет. Сначала она отогнала эту мысль, однако время шло, и ее уверенность росла. Почти не рассчитывая, что ужин состоится, Тесса все же накрыла на стол и даже зажгла свечи. Потом села на диван, подогнув ноги, и стала ждать. «Что если случилась авария?» — подумала она. Встревоженная, Тесса включила радио, и комнату наполнили звуки оперетты. Никакие срочные сообщения не прерывали трансляцию; не было ни автокатастроф, ни внезапных наводнений и ураганов, поэтому через некоторое время она выключила приемник. Она страстно желала услышать его голос. Может, Майло опоздал на поезд и ждал следующего, сидя в кабинете друга в Оксфорде? Раньше он звонил ей оттуда, и они разговаривали целыми часами. Она вызвала оператора и попросила соединить ее с оксфордским номером. Никто не отвечал. Тесса поблагодарила телефонистку и положила трубку. Она была готова позвонить ему домой, хотя и знала, что делать этого нельзя. Наверняка он скоро придет. Скорее всего, он сейчас сидит в такси, с букетом цветов в руках и с бутылкой вина, засунутой в карман пальто, — едет в Хайбери. Вот-вот машина остановится у ее дома, он заплатит таксисту и поспешит в подъезд. Майло никогда не ездит на лифте — взлетает по лестнице, перешагивая через две ступени. Она откроет дверь, и он бросит цветы на стул, а может, букет так и останется между ними, когда Майло заключит ее в объятия и начнет жадно целовать. Она подошла к окну, отодвинула портьеру и выглянула наружу. По улице ехало такси; Тесса безмолвно взмолилась, чтобы оно притормозило. Но нет — зажглись в струях дождя задние фары, и машина скрылась за углом. На кухне Тесса достала из холодильника форму с пудингом и потрогала его пальцем. Пудинг все еще был жидкий, поэтому она вернула его обратно. Села, закурила сигарету, потом затушила в пепельнице… Тесса думала, что неплохо было бы выучиться вязать; тишина, ожидание — ей было бы легче их переносить, будь у нее какое-нибудь занятие. И тут зазвонил телефон. Она бросилась к аппарату, торопясь ответить на звонок. Запыхавшись, Тесса схватила трубку. — Майло? — Тесса! — О, Майло! — Словно гора свалилась с плеч; настроение у нее сразу поднялось. — Я думала, с тобой что-то случилось. Где ты? — Боюсь, все еще дома. — Но как же наш ужин… — Знаю-знаю, мне ужасно жаль… — Что случилось, дорогой? — Какая-то поломка в машине. Ребекка возвращалась домой из Абингдона, и тут из-под капота послышался странный шум. Пришлось отогнать машину в гараж. Я хотел добраться до станции на такси, но старый Фред Олланд уехал за кем-то в Редклифф. Я подумывал об автобусе, но Ребекка так странно на меня смотрела, поэтому я не решился. Это так ужасно — она следит за мной, словно ястреб. — В его голосе сквозило раздражение. — Бедняжка! — Я мечтал поскорее добраться до телефона; не хотел, чтобы ты переутомлялась с готовкой… — Не беспокойся об этом. — Тесса рассмеялась. — Считай, что тебе повезло. Я ужасно готовлю. — О нет, я уверен, что ужин был бы замечательный. Я так его ждал! Мне ужасно жаль, дорогая. Обещаю, мы увидимся в другой день. — Где ты сейчас? — В телефонной будке, в Литтл-Мортон. Пошел выгулять Джулию. Тут льет как из ведра. — В Лондоне тоже. Плохо, что сейчас не лето. — Как ты себя чувствуешь, любовь моя? — Нормально. Только немножко устала. И ноги болят. — Она опять рассмеялась. — Я говорю как пожилая дама. — Бедная моя девочка! Как бы мне хотелось быть сейчас с тобой. Я бы сделал тебе массаж ног. — Может, завтра? — Боюсь, завтра не получится. К нам должны прийти гости. Кстати говоря, на следующей неделе мне надо будет в Лондон. Пригласили на Би-би-си. — Я скучаю по тебе, — сказала она. — Я тебя люблю. — Я тоже тебя люблю. Очень! Вскоре он закончил разговор — сказал, что возле будки уже собралась очередь, к тому же он должен торопиться домой. На кухне Тесса вынула из духовки мясо, поставила на стол салат и яблочный пудинг. Все выглядело испорченным, неаппетитным. Вытряхивая угощение в мусорную корзину, она думала со злостью: «А чего ты ожидала? Ты так и не стала частью его жизни, ты — лишь приятная пауза среди обычных дел. У тебя нет на него никаких прав; он принадлежит другой женщине, своей жене Ребекке. Он всегда ей принадлежал». Она видела недостатки Майло — его тщеславие, его эгоизм, — но все равно продолжала любить. Совсем недавно она поняла, что любила второй раз в жизни. В семнадцать лет Тесса полюбила Гвидо Дзанетти, а сейчас любила Майло. Другие мужчины, с которыми она встречалась, ей нравились, привлекали ее — но о любви речь не шла. Тесса поставила грязные блюда в раковину. Под шум воды из-под крана она стала думать о Ребекке, которую ни разу не видела. Любил ли Майло Ребекку? Взаимное недовольство, разлад между ними подразумевались, но почти не обсуждались вслух. Были ли они влюблены, когда решили пожениться? «Наверняка, — решила Тесса, — потому что Майло никогда не женился бы без любви». Он нуждался в любви. Майло боялся ревности Ребекки. Чем была вызвана эта ревность — любовью или собственническими чувствами? Для нее самой любовь, основанная на желании обладать, безраздельно владеть другим человеком, не имела смысла. Это была уже не любовь, а ее уродливая, отталкивающая сестра-близнец. Зависимость, ревность, чувство вины — все эти эмоции она ненавидела, исключая их из своего представления о любви. Тесса сделала свой выбор. Если брак с его обязательствами не для нее, тогда и она, в свою очередь, не имеет права становиться тюремщицей для мужчины. «Любовь длится, пока она длится, — так она сказала Майло на той вечеринке в честь своего дня рождения. — Когда она умирает, надо просто уйти». Оставив тарелки отмокать в теплой воде, Тесса выключила свет на кухне и задула свечи на накрытом столе. Потом подошла к окну и выглянула на улицу, как делала недавно, дожидаясь его. Дождь прекратился. «Ты можешь пойти куда-нибудь, — напомнила она себе. — Взять такси, поехать на вечеринку в честь помолвки Антонио. Кому-нибудь позвонить…» Вместо этого она прошла к себе в спальню и разделась. Изгиб ее обнаженного живота напоминал спелую грушу. Присев на край кровати, Тесса закрыла лицо ладонями, вдавила пальцы в глазницы, чтобы не разрыдаться. Любовь длится, пока она длится, но не всем отношениям можно в одночасье положить конец. Из-за этого ребенка Майло Райкрофт навсегда останется частью ее жизни. «О Тесса, — измученная, подумала она, — что ты наделала!» Рано утром 27 декабря у Тессы начались схватки. Фредди отвезла ее на такси в родильный дом в Бейсуотере. Потом, не зная, что ей делать и куда идти, села в метро и поехала к Джулиану Лоренсу в Южный Кенсингтон. Когда он открыл дверь, Фредди сказала: «У Тессы начались роды», — а он сказал: «Боже!» — и потом: «Как долго, по-твоему, это продлится?» — В родильном доме говорят — до следующего утра. — Господи всемогущий! — Они не позволили мне остаться с ней. Это ужасное место, а медсестры там просто драконы. Я чувствую себя ужасно бесполезной. Мне хочется хоть что-нибудь для нее сделать… — Если я могу помочь… — Если ты не против, своди меня позавтракать, Джулс. Перед тем, как уехать в роддом, мы ничего не поели, потому что Тессу тошнило. Джулиан бросился вверх по лестнице за пиджаком и бумажником. Потом они пошли по Пембрук-роуд по направлению к Эрлз-Корт-роуд. На улице было холодно, живые изгороди из бирючины и закопченные стены домов припорошил снег. В кафе рабочие в темно-синих комбинезонах пили из кружек чай, закусывая толстыми ломтями хлеба. Джулиан спросил Фредди, чего бы ей хотелось. — Думаю, тост. — Когда она вспоминала о Тессе, которая осталась одна в том жутком месте, ее саму начинало тошнить. Джулиан подошел к стойке и вернулся оттуда с двумя кружками чаю в руках. — Выше нос, старушка. — Я пытаюсь не вспоминать о книгах, где женщины рожают детей. Помнишь, как мать Дэвида Копперфилда. — Но Тесса же не героиня викторианского романа. С ней все будет в порядке. — В родильном доме все обращались к ней «миссис Николсон», будто это звучит респектабельней. Я не знаю, надо ли мне кому-то позвонить? Или дождаться, пока родится ребенок? — А что насчет отца? — Джулиан размешивал в кружке сахар. — Может, позвонишь ему? — Я бы позвонила, но Тесса не говорит, кто отец ребенка. Я тысячу раз ее спрашивала. Фредди посмотрела Джулиану в глаза. Они были очень красивые, с длинными ресницами, темно-карие, как у нее самой. — Он случайно не твой, Джулс? Джулиан покачал головой. — Совершенно точно нет. Тесса положила конец нашим отношениям больше года назад. — Ты единственный человек, которого я спросила напрямую. Надеюсь, ты не обиделся? — Нет. Думаю, отец ребенка этот подонок Макс Фишер. Движимая любопытством, Фредди спросила: — Почему ты не любишь Макса? Джулиан нахмурился. — Наверное, потому, что Тессе он нравится больше, чем я, — непонятно почему. Макс старше меня, беднее и, по-моему, менее привлекателен. Впрочем, это все уже в прошлом. Хотя Джулиан постарался сказать это как можно более беззаботно, Фредди поняла, что он глубоко уязвлен. — Ты очень привлекательный, Джулс, — примирительно сказала она. — Я даже подумывала в тебя влюбиться, но потом решила, что не стоит. — Почему? — Одна моя одноклассница на каникулах влюбилась в мужчину и теперь говорит о нем не переставая. Это очень утомительно. Джулиан усмехнулся. — Подожди, пока это коснется тебя, Фредди. Девушка из-за стойки крикнула, что их завтрак готов. Джулиан пошел за тарелками. Вернувшись, он поставил перед Фредди ее тосты. — А может, это Падди Коллисон, — сказал он. — Они встречались как раз в то время. — Надеюсь, это не он. Однажды он пробовал заигрывать со мной. Я тебе не рассказывала? Я приехала к нему домой, передать записку от Тессы, и он сделал мне мартини, а потом попытался поцеловать. Мне было всего шестнадцать. — Старый козел. — Джулиан был шокирован. — Ты сказала Тессе? — Конечно, нет. — Фредди разрезала свой тост на четыре части. — Есть еще Рей, но я не думаю, что это он; потом тот мужчина в Париже… — Андре. — Да. И был еще один отвратительный тип, какой-то лорд, с которым она познакомилась на скачках в Аскоте. Кажется, он женат. Может, ребенок от него? Я с ним встречалась всего однажды. Вечеринки, ночные клубы, череда мужчин… В ту ночь, когда Фредди узнала о беременности сестры, Тесса сказала, что о браке с отцом ребенка «не может быть и речи». Фредди жалела, что не настояла, не расспросила подробнее, что она имела в виду. Заключалась ли причина в том, что он уже был женат, а может, Тесса, несмотря ни на что, несмотря на ребенка, продолжала упорствовать в своем отрицании брачных уз? — Я сейчас ужасно зла, — сказала она. — Потому что он остался в стороне, а Тессе приходится переживать нелегкие времена? — И поэтому тоже. Правда, Тесса думает совсем по-другому. — Не грусти, Фредди. В свое время я кое-что понял про Тессу — из-за ее красоты порой кажется, что она хрупкая, как стекло, но на самом деле твоя сестра гораздо сильнее. Фредди намазала тост джемом. — Может, я пойму, кто отец, когда увижу ребенка? Что если он будет на него похож? — То есть, если ребенок от Рея, он родится с рыжими усами? Она хихикнула. — А как ты поживаешь, Джулс? Как прошло Рождество? — Чудесно. — Он наклонился вперед; глаза его блестели. — У меня отличная новость. Меня приняли в летную школу. Я поступаю в Королевские военно-воздушные войска. — О, Джулс! — Ее губы растянулись в улыбке. — Поздравляю! Ты молодец. — Пару недель назад я был на собеседовании. Отвечал невпопад, но мне сказали, что я прошел. Потом медосмотр. А в канун Рождества я получил письмо, в котором мне предписывалось явиться в летную школу в конце апреля. — Твои родители рады? — Отец очень доволен. Мама волнуется — она боится, что начнется война. — А что думаешь ты? — Думаю, войны не избежать. Однако в этом-то вся и суть! Если начнется война, я просто обязан быть в армии. А что насчет тебя, Фредди? Сколько тебе еще учиться? — Год — по меньшей мере. — А что ты собираешься делать потом? — Мисс Фейнлайт, моя учительница, говорит, что мне надо поступить в университет. — А ты бы хотела? — Да, пожалуй. — Учеба в университете уже давно входила в ее планы. — Хотя, конечно, это будет зависеть… — добавила она. По большому счету, это зависело от денег. Приехав домой на рождественские каникулы, Фредди обнаружила письма из банка, которые Тесса затолкала за часы на каминной полке. Фредди предложила уйти из школы и найти работу, но Тесса ответила решительным отказом — хотя бы одна из них должна получить образование и хорошо зарабатывать. Фредди напомнила сестре, что сама она зарабатывала очень неплохо, но Тесса, отмахнувшись, сказала: — Работать манекенщицей… нет, я бы не хотела этого для тебя, дорогая. Тесса выглядела бледной и усталой, поэтому Фредди предпочла с ней не спорить. Она посмотрела на часы. Половина десятого: всего полтора часа прошло с тех пор, как они с Тессой приехали в родильный дом. «Мы ожидаем рождения ребенка не раньше завтрашнего утра», — сказала ей суровая медсестра, однако в такси лицо Тессы постоянно было искажено от боли. «Выше нос, старушка». Некоторое время назад Фредди усвоила привычку делать вид, что она спокойна и уверена в себе. Притворяйся довольной, и со временем ты именно так будешь себя чувствовать. Она попросила Джулиана: — Расскажи мне подробнее про школу. И про самолеты. Я хочу знать все-все. Они отослали Фредди, хотя Тесса просила позволить ей остаться. — Ни в коем случае, миссис Николсон, — отрезала медсестра, как будто та просила о чем-то неприличном. Потом, после того, как с ней проделали несколько унизительных процедур, Тессу уложили в кровать, и медсестра удалилась. Она лежала в идеально чистой палате, окно которой выходило в крошечный голый садик; тем не менее, Тесса чувствовала себя заброшенной, похороненной под накрахмаленными простынями и шерстяными одеялами. Ей было очень больно: она спросила, не могут ли они дать ей что-нибудь от боли, однако сестра ответила, что для обезболивающего слишком рано. Время текло еле-еле. Изредка к ней в палату заходили сестры, измеряли ей пульс и температуру, потом снова уходили, негромко постукивая подошвами туфель по линолеуму. В час дня ей принесли на подносе обед, но она не смогла съесть ни крошки. В пять подали чай. Медсестра в темно-синей форме вошла в палату и сказала: «Вы обязательно должны поесть, миссис Николсон. Силы вам еще понадобятся», — и Тесса съела сандвич, а потом ее стошнило прямо на крахмальные льняные простыни. Две сестры с недовольными лицами быстро сменили ей белье. Потом она долго лежала, чувствуя себя ужасно одинокой. Ей хотелось увидеть Майло, хотелось увидеть Фредди. Потом она захотела умереть и закричала во все горло, так что в палату одновременно ворвались трое медсестер. Одна шикнула на нее, а Тесса выругалась в ответ: девушка была шокирована. Потом сестра в темно-синей форме осмотрела Тессу и сказала, что ее надо перевести в родильное отделение. После нескончаемого путешествия по выстланным линолеумом коридорам в трясущемся кресле-каталке ее уложили на высокую кушетку в ярко освещенном зале. На лицо надели маску, пустили газ и велели тужиться; симпатичная медсестра держала ее за руку и ласково говорила, что Тесса прекрасно справляется. Через час, с последним изматывающим усилием и криком, Тесса родила сына. Они взвесили его — шесть с половиной фунтов, — а потом симпатичная медсестра завернула ребенка в одеяльце и протянула Тессе. Другая сестра прошипела ей на ухо: «Что вы делаете, Доукинс? Унесите ребенка! Его отдают на усыновление». — Я никому его не отдаю, — сказала Тесса. — Я сама буду его воспитывать. Решение было принято — это оказалось совсем нетрудно. Личико ее сына было сморщенное, как будто носовой платок, который до этого находился у нее внутри, на голове торчал ежик светлых волосиков, а темные глазки иногда приоткрывались и недоуменно смотрели вокруг. Она ни за что не смогла бы отдать его чужим людям — ее сердце разорвалось бы на части. На следующий день, в часы посещений, к ней пришли все: ее друзья и Фредди; их впускали в палату по двое, потому что так диктовали правила больницы. Комната наполнилась цветами, журналами и коробками шоколадных конфет, и медсестры стали любезнее обращаться с ней, потому что в числе посетителей оказались знаменитая комедийная актриса и невероятно красивый исследователь-полярник. В тот вечер, когда посетители разошлись, Тесса осторожно выбралась из постели, несмотря на сильную боль в низу живота, нашла блокнот и конверт и написала Майло. Симпатичная медсестра, Доукинс, согласилась отправить письмо. Ребекка была в ванной, когда щелкнула крышка почтового ящика на входной двери. Майло бросился вниз; в последнее время он всегда старался первым добраться до почты. Он же отвечал на все телефонные звонки. Узнав почерк Тессы, он бросил остальные письма на столик в холле и торопливо вскрыл конверт. — Что это? Он поднял глаза. Ребекка стояла наверху лестницы. — Как обычно — письмо от поклонницы, — сказал он, делая вид, что пробегает глазами записку. — С удовольствием прочла Разбитую радугу, но Пряжа Пенелопы по-прежнему ее любимый роман. Почему-то они думают, что подобные замечания должны мне польстить. — Ясно, — ответила жена. — Что ты будешь на завтрак: яичницу или копченую селедку? — Селедку, — автоматически произнес он. Ребекка прошла на кухню. Майло закрылся у себя в кабинете и оперся на рабочий стол. На лбу у него блестели капельки пота. Он прочитал письмо Тессы. «Дорогой Майло, — говорилось в нем, — я родила мальчика! Это произошло рано утром в четверг, и он самый чудесный и очаровательный ребенок на свете». На него нахлынула целая буря противоречивых чувств — потрясение, гордость, тревога и облегчение оттого, что роды позади и Тесса жива, — так что Майло был вынужден присесть. Сердце его колотилось. Он продолжал читать: «Я назову малыша Анджело Фредерик. Анджело — потому что у него золотистые волосы и синие глаза и он похож на ангела, а Фредерик, конечно же, в честь Фредди…» Майло нахмурился. «Анджело Фредерик…» Он быстро дочитал письмо. Они обсуждали возможность усыновления: хотя нет, не совсем так — он несколько раз осторожно пытался поднять эту тему, словно лошадь, подходящая к высокому барьеру, понимая, что, хотя для него усыновление казалось единственным разумным выходом из ситуации, он не имел права навязывать свое мнение Тессе. Она же всегда чувствовала, когда он собирается заговорить о чем-то особенно важном, и меняла тему разговора. Она редко бывала серьезной; это ему в ней нравилось и одновременно раздражало. Однажды, когда они вдвоем лежали в постели, он вдруг с необычной для себя ясностью осознал, что больше всего желает провести с ней остаток жизни, и плевать ему на все сложности, но как только он попытался заговорить, она прижала пальчики к его губам, заставляя замолчать. «Нет, Майло, — мягко прошептала она. — Не говори ничего. Все прекрасно так, как есть». Однако он надеялся, что она все же отдаст ребенка. Он рассчитывал, что так и будет. Это было бы во всех смыслах самым здравым решением. И для Тессы, и для малыша. Ребенку нужен отец. Майло посмотрел в окно. На улице шел снег — на землю ложились пушистые белые хлопья. Он подумал: «Сын!» — и перед его глазами пробежали соблазнительные картинки: как мальчик будет расти у него на глазах, как они будут обогащать жизнь друг друга. Конечно, ребенку придется называть его дядюшкой; он убедит Тессу не называть его Анджело, потому что с таким именем его будут вечно дразнить в школе. Видение растаяло; он осознал жестокую правду. Майло вспомнил одного мальчика, с которым учился в подготовительном классе: он был незаконнорожденным и словно нес на себе печать бесчестья, позора, отчего Майло относился к нему с жалостью и легким презрением. Он еще раз пробежал глазами письмо. Об усыновлении там не было ни слова; судя по всему, Тесса приняла решение оставить себе ребенка. А если так, что это сулило ему? Тревога и опасения, терзавшие его прошедшие шесть месяцев, будут преследовать его всю оставшуюся жизнь; ему предстоит жить в постоянном страхе оттого, что правда может открыться. Он шел по канату над пропастью, и мысль о том, что этому не будет конца, показалась Майло пугающей. Тесса, похоже, думала, что они останутся любовниками и смогут сохранить его отцовство в тайне, но он подозревал, что на деле это окажется невозможным. Рано или поздно их увидят вместе, рано или поздно люди начнут задавать вопросы. Оба они достаточно известны: ее лицо появляется на обложках журналов, его — на обложках книг. Скандал положит конец его карьере. Майло взял ручку и начал писать. «Дорогая Тесса, я очень рад, что все прошло хорошо». Он посмотрел на листок, потом разорвал его в мелкие клочья и взял новый. «Дорогая Тесса, я испытал громадное облегчение, и я счастлив, что все прошло хорошо…» «Ребенок не был похож ни на кого, даже, — думала Фредди, — на саму Тессу». Анджело выглядел — этого она Тессе говорить не стала — как маленький инопланетянин, а не человек. Тесса считала его красавчиком, что было, конечно, неудивительно. У него был до смешного широкий нос, большие ступни и ладони, надутые розовые губки и темно-синие глаза, которые существовали как будто каждый сам по себе — один мог быть закрыт, пока второй пристально смотрел куда-то вверх, либо оба казались полуприкрытыми, прищуренными до темно-синих щелочек, в то время как малыш вроде бы крепко спал. Тем не менее, малыш был очень славный, и Фредди была очарована тем, как он пищал, словно котенок, когда хотел есть, и засыпал, свернувшись калачиком у нее на груди. Когда через десять дней Тесса вернулась домой из родильного дома, Фредди стала внимательно следить за реакцией визитеров мужского пола на Анджело. Она наблюдала за ними, ожидая заметить… что? Чувство вины? Родительскую любовь? Она понимала, что не очень-то деликатно с ее стороны проявлять любопытство, однако ничего не могла с собой поделать. Потом ей пришло в голову, что Тесса, вполне возможно, сама не знает, кто отец Анджело или, по крайней мере, не до конца уверена. Фредди в глубине души завидовала такой жизни, при которой можно было запутаться между несколькими любовниками. Когда Фредди показывала Анджело друзьям Тессы мужского пола, предлагая взять его на руки, одни отстранялись, бормоча, что боятся его уронить, а другие привычным жестом брали ребенка, прислоняли его к своему плечу и похлопывали по спине. Некоторые являлись в гости с гигантскими букетами цветов и огромными коробками швейцарского шоколада, другие дарили Тессе букетики подснежников, обернутые в газету, или пакеты со свежими булочками. К середине января, когда Фредди пришло время возвращаться в школу, она по-прежнему ничего не знала об отце Анджело. Как всегда, Тесса хранила свои секреты. Если Анджело плакал, то совсем без слез. Зато сама Тесса проливала слезы постоянно, по любому поводу — уколовшись о булавку, которой застегивала подгузник, вспомнив о маме, которая умерла, не успев увидеть внука, от боли в набухшей, ноющей груди. При виде его голенького тельца в ванночке, от веса малыша, заснувшего у нее на груди, она испытывала столь острое, безосновательное ощущение счастья, будто при родах лишилась верхнего защитного слоя кожи. Ночью, когда она, набросив халат, шла на кухню, чтобы подогреть бутылочку, Тессе казалось, будто они с Анджело обитают в собственном отдельном мире. Единственными звуками в нем было его дыхание и колыбельная, которую она тихонько напевала. Тесса кормила ребенка, изо всех сил стараясь не заснуть; она прикусывала нижнюю губу и выпрямляла спину, чтобы не провалиться в сон. Она вспоминала разные ужасы: новорожденный, задушенный заснувшей рядом матерью, или как ребенок захлебнулся, когда мать задремала. Хотя через несколько недель после родов у нее из груди перестало течь молоко, морщинистый отвисший живот пришел в норму, а фигура в целом приобрела прежние очертания, Тесса знала, что роды сильно изменили ее. Она лишилась своей беззаботности, уверенности в том, что все, в конце концов, будет хорошо. Ответственность, которую она с удовольствием сбросила с себя, как только оказалась в Лондоне, теперь вернулась к ней в стократном объеме. Она была постоянно начеку, следя за тем, чтобы из-за забывчивости или недостатка сна не совершить что-нибудь страшное: не позабыть ребенка в корзинке на заднем сиденье такси или не обнаружить среди ночи, что у них закончилось молоко. Случалось, что она не успевала принять ванну и одеться до самого вечера. Приготовления к первому выходу по магазинам с коляской — громадной, сверкающей, сделанной на заказ в компании «Сильвер Кросс», — которую подарил ей Рей, заняли у Тессы несколько часов. Майло впервые увидел сына, когда Анджело было три недели от роду. Он дождался, пока Фредди уедет в школу — необходимая предосторожность, ведь Фредди была связана с мисс Фейнлайт. Тесса жалела, что он пропустил эти первые недели. Анджело менялся каждый день — словно бутон раскрывался, превращаясь в цветок. Майло приехал с подарками для нее и ребенка, с продуктами из «Фортнума». Он настоял на том, чтобы приготовить для них ланч. Она не должна ни о чем беспокоиться; лучше пусть Тесса отдохнет, а он накроет на стол, подаст еду и потом вымоет посуду. Что было настоящим подвигом с его стороны, потому что служанка в тот день не приходила и квартира была завалена грязными тарелками вперемешку с детскими вещами — бутылочками, подгузниками, крошечными распашонками, сушившимися где попало. Майло прибрал, вымыл посуду, заварил чай. Он ласково, робко покачал Анджело на руках, а после ланча, когда Тессу сморил сон, они прилегли на кровать, и ребенок спал между ними. Иногда Ребекка опасалась, что сходит с ума. Она начала думать о своих подозрениях, как о живом существе, уродливой серой бесформенной горгулье, которая повсюду следовала за ней или сидела у нее на плече, злорадно усмехаясь, когда Майло опаздывал домой из Оксфорда, насмешливо нашептывая на ухо, когда он по утрам бросался к двери, чтобы взять почту. Она подумывала даже обратиться к врачу. «У меня появились странные мысли, от которых я никак не могу избавиться. Я пытаюсь, но они все время возвращаются». Но тут Ребекка представляла себе, как будет сидеть в приемной какого-нибудь доктора Хантера, пропахшей антисептиком и полиролью, как он снисходительным тоном начнет советовать ей записаться на вечерние курсы или съездить на пару дней в Лондон («Смена обстановки, миссис Райкрофт, наверняка пойдет вам на пользу») — и эта перспектива отпугивала ее. Возможно, вымышленный доктор Хантер был прав. Возможно, ей нужно было чем-то занять себя. Несколько месяцев после Рождества были самыми тоскливыми — никакой работы в саду, да и автомобильные прогулки не представляли никакого интереса. Ребекка решила, что ей нужно изменить свой жизненный уклад. Каждое утро она будет выводить Джулию на долгую прогулку, каждый день обязательно встречаться с кем-нибудь: с Мюриель, Глен или другими своими знакомыми из деревни. Станет помогать в доме престарелых в Редклифе в те дни, когда Майло не нужна машина. Освоит новые рецепты праздничных блюд, чтобы расширить свой репертуар: в конце марта они собирались устроить новую вечеринку в часть выхода Голосов зимы. Ребекка перебрала все шкафы в Милл-Хаусе, отдала ненужную одежду и книги в благотворительное общество, а то, что не захотела отдавать, сложила в коробки и отнесла на чердак. Там она обнаружила целую кипу писем и почтовых открыток; копаясь в них, Ребекка понимала, что в глубине души надеется обнаружить какую-то улику: любовное письмо, открытку: «Дорогой Майло… с любовью, целую», но от кого? Не от Грейс Кинг; она была уверена, что на этот раз Майло сказал ей правду. Но письма, найденные на чердаке, были совсем старые и по большей части адресовались ей самой — написанные корявым почерком послания школьных подружек, с которыми она давно утратила связь, приглашения на праздники, свадьбы и крестины, которые хранила из сентиментальных соображений. Насколько по-другому сложилась бы их жизнь, думала Ребекка, роди она ребенка? С ребенком она была бы все время занята, не так сосредоточена на своей любви и страсти к Майло. Но можно ли сказать, что так было бы лучше? Что если, появись на свет ее вымышленный ребенок, Арчи или Оскар, с его открытым дружелюбным лицом, независимостью, интуитивным пониманием ее чувств, Майло ощутил бы себя отверженным, ведь часть ее любви теперь не принадлежала бы ему? Она достала свой мольберт и цветные карандаши. Набрасывая на бумаге эскиз вазы с веточками вербы, она прокручивала в голове возможные сценарии его романа. Предположим, он влюбился в девушку. Предположим, она живет в Оксфорде — как Аннетт Лайл. Они с легкостью могли бы встречаться — свидание во второй половине дня, часок вечером, после успешно прочитанной лекции. Однако он бы наверняка сильно опасался, что их могут увидеть, как с мисс Лайл. Та его интрижка раскрылась, когда одна знакомая увидела их вместе в баре отеля неподалеку от Оксфорда. Значит, не Оксфорд — Лондон. Любовница Майло может писать ему письма на адрес университета; наверное, он звонит ей сам, а не наоборот. Он может звонить, когда остается один дома, или из телефонной будки в деревне. Ничего сложного. В последнее время он стал нервозным. Вздрагивает, когда звонит телефон или почтальон стучит в дверь. Каждый вечер подолгу гуляет с собакой, хотя раньше в плохую погоду предпочитал сидеть дома. Он не выглядит счастливым — а ведь должен был бы, будь у него на самом деле роман… Однажды вечером она пошла за ним, закутавшись в пальто и нацепив шапку. Фонари на улице не горели, и сквозь пелену тумана она видела только подпрыгивающее пятно света от его фонарика. Майло дошел до деревни, но даже не оглянулся на пустую телефонную будку. Он прошел мимо; пристыженная, Ребекка поспешила домой. Вернуться к работе оказалось сложнее, чем Тесса предполагала. Ее фигура была уже не той — несколько лишних дюймов никак не желали убираться с ее талии. Остракизм, с которым она столкнулась во время беременности, никуда не делся: в больших универсальных магазинах ее ждал неизменный отказ — они уже набрали манекенщиц на весенний сезон. Она настаивала, потому что нуждалась в деньгах, теперь не только для себя и Фредди, но и для Анджело. Она перелопатила записную книжку, обзвонила старых знакомых, и наконец, когда Анджело было семь недель от роду, получила заказ на два дня съемки в рекламе шляп для Вог. Через агентство она наняла девушку, которая должна была присматривать в эти дни за Анджело. Накануне вечером Тесса убедилась, что в запасе имелось достаточно чистых подгузников, распашонок, пеленок и полотенец, стерилизованных бутылочек и сосок. Она встала в половине пятого утра, чтобы выкупать, накормить и одеть Анджело, одеться самой, сделать прическу и макияж. Она во всех подробностях объяснила няне, которая обошлась ей в целое состояние, что ей предстоит делать, показала, где что лежит, потом поцеловала сына, взяла сумочку и вышла из квартиры. В лифте она подумала: «Что если няня, какой бы деловитой она ни казалась, что-нибудь перепутает или забудет? Вдруг она не подогреет бутылочку? Что если она будет сидеть и читать журналы, оставив Анджело плакать в его кроватке? Что если она совсем не та, за кого себя выдает, вдруг она похитит ребенка, увезет куда глаза глядят, и я его больше никогда не увижу?» Тессе приходилось не жить, а выживать: вот что стало ее целью в те нелегкие дни. Раньше она понятия не имела, как тяжело передвигаться по Лондону с ребенком. Такси стоило дорого, а она пыталась экономить; в метро или автобус с коляской было не войти. У нее сложились новые привычки, новый распорядок дня. Иногда, когда Анджело спал, ей удавалось выкроить время для себя: поесть, вздремнуть, куда-то выйти, повидаться с друзьями; тогда ей казалось, что жизнь ее налаживается. В другие дни, когда у нее не было работы, Анджело плакал ночи напролет, ей надо было срочно вымыть голову, а телефон молчал, она, как ребенок, рыдала в постели, пока не проваливалась в сон. Она научилась не упоминать об Анджело на работе; там ей следовало быть очаровательной, блистательной и беззаботной Тессой Николсон, которая ничуть не изменилась, словно беременность и роды не произвели в ней никакой перемены — все прошло и забылось, как забываются каникулы или зубная боль. Когда фотограф просил ее задержаться подольше, надо было отвечать: «Мне надо успеть на поезд» или «У меня назначена встреча», но никак не «Мне надо спешить домой к ребенку, потому что я так устала, что мысли путаются в голове, а если вы попросите меня постоять еще минуту, я усну прямо на ногах». На многие вещи Тесса теперь смотрела по-другому. Она старалась быть бережливой — теперь, когда у нее не оставалось времени на магазины, экономить было проще, — поддерживать порядок в квартире в те дни, когда не приходила служанка, потому что боялась, что Анджело может чем-нибудь заразиться. Она начала ценить время — порой ей приходилось по утрам бегом собираться на работу, придерживая Анджело одной рукой, пока другой она хватала со стола сумочку, ключи, помаду и записную книжку. Она научилась осторожно заходить с коляской в лифт и выходить из него, устанавливать специальную корзинку на сиденье своего «MG». Анджело любил кататься в машине. В первые недели, когда он ночью не мог уснуть, она заводила машину и катала ребенка, пока он не засыпал. Тесса ощущала, как на нее нисходит покой, когда крики ребенка переходили во всхлипы, а потом наступала тишина, и темные, пустые улицы проносились за окнами автомобиля. Когда в конце февраля они с Анджело отправились в Оксфорд проведать Фредди в школе, ребенок проспал в своей корзинке всю дорогу; Тесса была горда собой до такой степени, будто покорила Эверест. Многое в ее новой жизни было ей не по нутру. Ее злило, когда знакомые, видя ее с коляской, спрашивали: «Ты разве не отдала его на усыновление?» Или когда они смотрели на Анджело так, будто ему не следовало появляться на свет, будто он был грязным, заразным, будто грехопадение совершил ребенок, а не она. На людях она крепилась, но дома проливала горькие слезы. Но больше всего ее разочаровал Майло. В первый раз, когда он увидел сына, Тессу тронуло выражение любопытства в его глазах. Со временем она начала думать, что это было не любопытство, а недоумение. Она рассчитывала, что Майло, не имея возможности публично признать свое отцовство, все-таки будет относиться к сыну по-особенному, с нежностью. Она воображала, что между ними установятся необыкновенные отношения: если он не может быть Анджело обычным отцом, то станет для него кем-то еще, не менее важным. То, что будоражило ей кровь в начале их романа, — атмосфера конспирации, непредсказуемость, редкие моменты близости — теперь начинало ее угнетать. Материнство сделало Тессу жестче, она уже не склонна была все ему прощать. Может, его любовь постепенно охладевала? Но как такое возможно? Нет, она не могла в это поверить. И все же бессознательно Тесса вела счет учащавшимся случаям, когда он не приходил на свидание или вешал трубку посреди разговора, и приходила в отчаяние, потому что тем самым нарушала свои собственные правила. Правила любви — как глупо было думать, что ее сердцу не грозит неминуемая расплата! Глава пятая — Вечеринка прошла великолепно, — сказала Ребекка. — Очень жаль, что ты не смогла прийти. Воскресным утром в начале марта сестры ехали на машине в Абингдон, на ланч с матерью. Накануне вечером у Райкрофтов в Милл-Хаусе состоялась вечеринка в честь выхода Голосов зимы. — Я не очень люблю шумные сборища, — сказала Мюриель. — Мне не нравится подолгу стоять. Не понимаю, почему считается, что гостям удобно есть стоя, пытаясь удержать в руках тарелки и приборы. Дурацкая идея! Мюриель всегда так говорила, и Ребекку это всегда раздражало. Вечеринки у Райкрофтов пользовались большой популярностью — люди умоляли прислать им приглашение. Почему бы ее собственной сестре, с горечью вопрошала Ребекка, не проявить чуть больше снисходительности? — Мы отлично провели время, — отрезала она. — Гости разошлись только во втором часу ночи. — Я предпочитаю в десять ложиться спать. Бестактность Мюриель и мрачные предчувствия, которые вечно одолевали Ребекку перед визитами к матери, заставили ее поджать губы, чтобы не начать ссору. Она была утомлена; с гораздо большей охотой Ребекка повалялась бы еще часок в постели. Она со скрежетом переключила передачу и заставила себя сосредоточиться на дороге. — К тому же, — через пару секунд сказала Мюриель, — на вечеринках я становлюсь как глухая. Ни слова не могу разобрать. Лучше я позвоню Майло и поздравлю его. Ребекка поняла, что сестра протягивает ей оливковую ветвь. Мюриель крайне редко звонила Майло. — Уверена, что ему будет приятно, — сказала она. Потом, доверительным тоном, добавила: — Он сейчас не в лучшем настроении. Какая-то дама написала нелестный отзыв на его сборник в Таймс. «Пожалуй, самое лестное, что можно сказать в отношении поэзии Майло Райкрофта, — говорилось в статье, — это то, что ему лучше сосредоточиться на своих романах». Комментарий явно задел Майло. Даже вечеринка его не развеселила; он напился, что было для него необычно, и Чарли Мейсону пришлось тащить его наверх, в спальню. — Ну надо же, — сказала Мюриель. — Вообще-то, я думала, что поэзия для него — нечто вроде хобби, разве нет? — Он много труда вложил в этот сборник, — обиженно ответила Ребекка. — Наверное, не следует рассчитывать преуспеть сразу на двух поприщах. Замечательно, когда преуспеваешь хотя бы на одном. — Да, наверное, ты права. — Ребекка притормозила перед перекрестком, посмотрела налево, направо, потом поехала вперед. — А как дела у доктора Хьюза? Уголки рта Мюриель поползли вниз. — Дебора уговаривает его переехать в Корнуолл. — В Корнуолл? — Да. Из-за ее здоровья. К тому же, она обожает Корнуолл. — А как же его работа? — В том-то все и дело! Ужасно, правда? Он был врачом в Вестдауне тысячу лет. — Ужасно для тебя. — Да. — Мюриель отвернулась и стала смотреть в окно. — Если он уедет, я буду очень по нему скучать. — А сам он хочет ехать? — Нет, совсем нет. «Бедняжка Мюриель, — думала Ребекка. — До чего ужасно так горевать из-за отъезда человека, который даже не знает, насколько тебе дорог». — На твоем месте я бы особенно не переживала, — успокоила сестру Ребекка. — Думаю, эта старая развалина Дебора передумает. Разве раньше она уже не предлагала ему переехать? — О да, неоднократно. — Мюриель вздохнула. — Однако по поводу Корнуолла она настроена серьезно. А как дела у тебя, Бекки? — вдруг спросила Мюриель. — Как ты себя чувствуешь? — Я? Прекрасно. — В последнее время ты выглядела немного усталой. — Правда? — Ребекка заставила себя рассмеяться. — Думаю, все дело в вечеринке. Уйма дел! Но у меня все прекрасно. Просто замечательно. — Совсем не обязательно, чтобы все всегда было прекрасно. — Что? — Не обязательно, чтобы все было замечательно. Слова сестры прозвучали обескураживающе. Ребекка чувствовала себя так, будто ее застали на месте преступления. Как унизительно сознавать, что твое беспокойство заметно со стороны. — Я в полном порядке, — твердо ответила она. — Просто не люблю раннюю весну, ты это прекрасно знаешь. — Потом сменила тему: — Что ты собираешься подарить маме на день рождения? — Соли для ванны и тальк. Знаю, это банально, но мне ничего другого не приходит в голову. А ты? — Собиралась купить ей перчатки, но, по-моему, я уже дарила их в прошлом году. Может, тапочки? — Я хотела подарить коробку дорогих конфет, но она наверняка скажет, что не сможет их съесть своими зубами. — Даже клубничную помадку… — Ну, ее можно сосать. Сестры захихикали. Машина въехала в пригороды Абингдона. Внезапно Мюриель воскликнула: — О! Я просто обязана тебе рассказать! Произошло нечто экстраординарное! — Что? — Сестра Фредди Николсон родила ребенка. — Да? — рассеянно переспросила Ребекка. Она посигналила, обгоняя велосипедиста. — Бекки! Она не замужем! — Боже! Действительно ужас. Тревожный звоночек прозвенел у нее в голове, но Ребекка не сразу поняла, с чем это было связано. — Чья сестра? — нахмурилась она. — Как, ты сказала, ее зовут? — Сестра Фредди Николсон, Тесса. Она манекенщица. — Манекенщица? — Да, ужасно знаменитая. Фредди показывала мне ее фотографии в Вог. — Фредди… — Фредди Николсон, я тебе рассказывала. Ее полное имя Фредерика, но мы все называем ее Фредди. Очаровательная девочка. Она отлично сдала экзамены, а еще она заместитель капитана команды по лакроссу. Жаль, что у нее такая семья. Есть вещи, которые невозможно скрыть, так ведь? Так вот, мисс Николсон сто лет не показывалась в Вестдауне, а ведь раньше она всегда регулярно навещала Фредди. Оказывается, вот почему! У нее родился ребенок! «Фредерика, но мы все называем ее Фредди». Воспоминание всплыло у Ребекки в голове: примерно год назад, день рождения ее матери в Милл-Хаусе. Нарциссы на лужайке, мать критикует новые шторы… «Слава богу, Фредди Николсон в отличной форме, — сказала Мюриель, — свидетельством тому прошлый матч». И тут Майло поднял голову и спросил: «Николсон?» И она, Ребекка, прекрасно его зная, сразу заметила, что он напуган. — Ребенок, — повторила она. — Сколько ему сейчас? — Два месяца… может, три. Я неуверена. Мисс Николсон его мне показала. Очаровательный малыш, правда, я так растерялась — просто не знала, что сказать. Вдруг Мюриель прикоснулась к ее руке. — Ребекка! — окликнула она. — Это же был наш поворот. Ты пропустила поворот. Ребекка? Сначала Ребекка была уверена, что Майло закрутил роман с этой девушкой, Тессой Николсон. Вот почему он вздрогнул, когда ее фамилия, Николсон, прозвучала за столом в тот день. Это объясняет его хорошее настроение весной и летом, звонки, которые он переводил к себе в кабинет, его длительные отлучки. Стоило переложить кусочки головоломки, и они сложились в целостную картину. Если Тесса Николсон манекенщица, она наверняка молода и красива. Школа Вестдаун всего в шести милях от Милл-Хауса. Майло мог познакомиться с ней во время одной из своих прогулок — она могла проколоть шину, и Майло, рыцарь в сверкающих доспехах, предложил ей свою помощь. Может, она спросила у него, как ей проехать; вполне вероятно, что она из тех женщин, которые в гордом одиночестве заходят в паб, и тогда они могли познакомиться там, когда он заглянул выпить кружечку пива и разговорился с ней. Дальше, как обычно, ее начали терзать сомнения. Что если воображение опять сыграло с ней злую шутку? Ее подозрения смехотворны. Мюриель рассказала ей про девушку, родившую внебрачного ребенка, и она тут же решила, что его отец — Майло. Эти мысли даже не смехотворны, хуже — они безумны! Она не может держать себя в руках, теряет самоконтроль. Утро понедельника: Майло должен ехать на лекцию в Оксфорд. Ребекка с трудом дождалась, пока он выйдет из дома; она проснулась в семь, после беспокойной ночи, подала ему чай, потом приняла ванну и оделась. Пока он был в душе, она спустилась вниз. Солнечные лучи, проникая в холл через витражное окно над входной дверью, плясали на плитках сапфировыми и рубиновыми бликами. Их красивый дом как будто чего-то ждал — судьбоносных событий наступающего дня. В кабинете Майло Ребекка подняла жалюзи, присела за стол, выдвинула ящик и достала его записную книжку. Она провела пальцем по срезу страниц до буквы Н. Несбит, Нил, Нэш… фамилии Николсон там не было. Ребекка открыла страницу с буквой Т: Тейлор, Торн, Тэттерселл… Имени Тесса она тоже не увидела. Ребекка прикрыла глаза, опустила голову и услышала собственный громкий выдох. Но что-то заставило ее перевернуть страницу. Там, отступив от списка фамилий, Майло написал букву Т. и телефонный номер: Хайбери, 259. С аппарата в кабинете Ребекка вызвала оператора и попросила соединить ее с номером в Хайбери. Последовала пауза, щелчки на линии, а потом женский голос ответил: «Квартира мисс Николсон. Могу я вам помочь?» Ребекка бросила трубку, будто та ее ужалила, оборвав соединение. Прижав кулаки ко рту, она посмотрела в окно. Низкое утреннее солнце превратило росу на траве в россыпь звезд. Какой прекрасный день! Из своего убежища она услышала, как хлопнула дверь, и миссис Хоббс крикнула из холла: «Доброе утро!» Вот она поставила на плиту чайник, вот начала доставать из кладовой пылесос, ведро и веник… Ребекка вышла из кабинета и поднялась наверх. Майло все еще был в ванной. Она оглядела свою спальню, останавливая глаза на носках, брошенных на спинке стула, флаконах с духами на туалетном столике, пиджаке Майло, висящем на дверце гардероба. Все вокруг казалось ей странным, незнакомым — как будто она впервые в жизни видела эти вещи. Ребекка присела на краешек кровати. Потрясение сразило ее, будто удар тока, и теперь она чувствовала себя совсем слабой, обессиленной, выжженной изнутри. В спальню вошел Майло. Сначала он ее не увидел; напевая себе под нос и вытирая полотенцем волосы, он подошел к гардеробу и начал одеваться. Потом, боковым зрением заметив Ребекку, сидящую на постели, обернулся. — Что случилось? — Тесса Николсон. Он застыл на месте. — Что? — Ее номер записан у тебя в телефонной книжке. Он быстро сказал: — Мы как-то встретились на вечеринке в Лондоне, только и всего. Она окинула его взглядом: в одних трусах, с волосами, клочьями прилипшими ко лбу, он выглядел немного смешным. — Я тебе не верю, — сказала Ребекка. Он уже натягивал брюки. — Давай не будем ссориться, Ребекка, пожалуйста. — Единственное, что я хочу знать — был ли у тебя роман с этой женщиной. И если да, ты ли отец ее ребенка. Он слабо усмехнулся. — Ребекка, бога ради… — Майло пересек комнату и взял ее вялые руки в свои. — Конечно, у меня нет с ней никакого романа. И никогда не было. Она отстранилась. — Тогда я ей позвоню. Спрошу у нее сама. — Ребекка поднялась на ноги. С внезапным проворством Майло опередил ее, перегородив выход из спальни. — Ребекка! — произнес он. — Прошу тебя! Что-то у нее внутри увяло и умерло; она до последнего надеялась, что ошибается. Ребекка прошептала: — Так мне позвонить ей, Майло? На мгновение он будто окаменел. Потом покачал головой. Отшатнувшись от него, она рухнула на кровать и закрыла глаза. Голос — ее голос — произнес «Как долго?», а когда он не ответил, она выкрикнула этот вопрос изо всех сил. — Я тебя спрашиваю, как долго это длится? — Год. Примерно год. — Ты что, не знаешь точно? — Миссис Хоббс, — прошипел он; дрожа, она прислушалась к реву пылесоса, которым миссис Хоббс чистила на лестнице ковер. Майло зашептал: — Мы познакомились в прошлом году в январе, но мы не… между нами ничего не было… некоторое время. — Голос его упал. — В январе. — Ребекка вытерла ладонью пот со лба. — Мюриель, — сказала она. — Вы познакомились через Мюриель. — Нет. — Но Мюриель знает эту женщину. — Еще одна ужасная мысль: что если сестра знала, что Майло — любовник Тессы Николсон? Может, именно поэтому она сделала то странное замечание, когда они ехали в машине. «Совсем не обязательно, чтобы все всегда было прекрасно. Не обязательно, чтобы все было замечательно». — Нет, — повторил он. — Я пошел прогуляться. Тесса была на пруду — сразу за школой. Она каталась на коньках. Мюриель тут совершенно ни при чем. «Тесса». От того, как легко он произнес ее имя, сердце Ребекки чуть не разорвалось на части. Ее глаза застилали слезы. Она потянулась к тумбочке, взяла носовой платок, высморкалась и промокнула глаза. — А ребенок? — прошептала она. Майло не отвечал, и Ребекка заставила себя взглянуть на него. Вина была написана в его глазах. Она выдохнула: — Он твой? Муж кивнул, а потом опустил голову. — Мне очень жаль. Он сделал шаг к кровати — сейчас, если она позволит, он подойдет и прикоснется к ней. — Я хочу, чтобы ты убрался отсюда, — она старалась говорить спокойно. — Оставь меня одну. — Ребекка, прошу тебя… Она закричала: — Убирайся! Катись в свой чертов Оксфорд! Или в Лондон, к ней, если тебе этого так хочется! Мне плевать! Заливаясь слезами, она свернулась клубком на кровати. Последнее, что она услышала, был стук двери, закрывшейся за ним. Утро понедельника. У Ребекки началась мигрень. Она приняла несколько таблеток аспирина и сварила себе крепкий кофе. Потом села в дальней комнате с чашкой кофе и сигаретой. Она вздрогнула, услышав, как отворилась входная дверь. Майло заглянул по очереди во все комнаты, пока не нашел ее. — Я не думала, что ты вернешься, — сказала она. Он присел на низенький пуф у окна. — Я не знал, захочешь ли ты меня видеть. Она пожала плечами. — Ты сказал, вы познакомились в прошлом январе. Он уронил голову. — Да. — В школе у Мюриель. — Да. — А потом? Молчание. — Пару месяцев спустя я столкнулся с ней в Лондоне. — Не лги мне, Майло. Короткий вздох. — Я ей позвонил. — И лег с ней в постель. — Она встала. — Наверняка эта женщина шлюха, — злорадно сказала Ребекка. — Она ложится в постель с каждым, с кем познакомится? Тебе не пришлось дожидаться своей очереди, Майло? Она вышла из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь. Весь день у нее во рту не было ни крошки; внезапно Ребекка осознала, что голодна. На кухне она отрезала два куска хлеба и плюхнула между ними ломоть ветчины. Потом прошла в гостиную, на максимальную громкость включила радио, чтобы Майло не решился последовать за ней, и съела свой сандвич. В ту ночь он спал в комнате для гостей. Когда Ребекка проснулась на следующее утро, от ее былой решимости не осталось и следа. Слишком измученная, чтобы плакать, она лежала без сна, думая, как ей жить без него. Конечно, он от нее уйдет — теперь она это ясно понимала. Зачем ему оставаться с ней, когда его ждет эта красивая девушка, Тесса Николсон? Ребекка знала, что без него она — ничто. Несмотря на его недостатки, несмотря на предательство, она все еще любила мужа. С первого дня их знакомства она знала, что хочет провести с ним остаток жизни. Ни с кем она не смеялась так, как с Майло. Ни с кем не чувствовала себя такой желанной, красивой, остроумной. Даже сейчас какая-то часть ее мечтала пойти в комнату для гостей, забраться к нему под одеяло, почувствовать объятия его рук, услышать заверения в том, что все будет хорошо — он по-прежнему ее любит и всегда будет любить. Вторник: она ненавидела его. Ненавидела то, как он двигается, говорит, ненавидела слабость характера, написанную у него на лице, ненавидела все в нем. Она взращивала свою ненависть до полудня, пока не ушла миссис Хоббс. Развал их брака — мрачно пошутила про себя Ребекка — зависел от графика работы прислуги. — Я хочу знать все, — сказала она. — Ты должен мне рассказать. Она красивая? Как она выглядит? Она молода? Они сидели за большим столом и ели ланч, оставленный для них миссис Хоббс. Точнее, делали вид, что едят. Он угрюмо заметил: — Не понимаю, чем это может помочь. — При чем тут помощь, Майло? На самом деле, я хочу заставить тебя страдать. — Она отложила приборы. — Сколько ей лет? Это ведь простой вопрос, не так ли? Уж это-то ты должен знать? — Двадцать два, — ответил он. «Двадцать два». — Бог мой! Дальше ты будет совращать школьниц? — Она закурила сигарету. — И как она выглядит? Его рука, лежащая на краю стола, слегка дернулась. — Я не знаю. — Но ты должен знать, Майло. Ты же был с ней в постели, да? Или ты предпочел не смотреть ей в лицо? Он вышел из себя. — Незачем мне грубить! — Правда? Ну так скажи, какая она? Брюнетка, блондинка, рыжая — ты должен был заметить. — Блондинка. Волосы медового цвета. — Медового цвета, — саркастически повторила она. — Как поэтично. А глаза? — Зеленые, — прошептал он. — С золотыми крапинками. — Она красивая? Он помолчал, потом сказал, без всякого выражения: — Да. Очень. Майло поднял голову и посмотрел ей в глаза. — Я не понимаю, зачем тебе это. Зачем ты хочешь это знать? — Не хочу, — хрипло ответила она. — Но мне надо знать. Потом Ребекка составила тарелки в стопку и понесла на кухню. Начала соскребать несъеденный обед в мусорное ведро. «Медового цвета. Зеленые с золотыми крапинками». Несколько кусочков моркови полетели мимо ведра и упали на пол. Она размахнулась и швырнула тарелки на плитку, глядя, как они разлетаются на осколки у ее ног. Утро среды: она повела собаку на прогулку. Ребекка шла очень долго, выбирая самые укромные тропы среди холмов, потому что никого не хотела видеть. Ее туфли скользили по грязи, когда она взбиралась на продуваемые всеми ветрами вершины. Она помнила, как гуляла здесь с Майло, когда они только купили Милл-Хаус, как он забегал вперед и победно махал ей руками, добравшись до гребня холма. На карте он заметил название «Херн-Хилл», и они отправились на поиски; она видела, что он пытается найти приметы древности среди густой травы и синих колокольчиков. Сейчас она шла вслепую, без всяких карт. Холмы с их подъемами и спусками ничего ей не говорили. Деревни в долинах, казалось, плыли над землей, нереальные, словно миражи. Шагая, она размышляла о том, что считала жизнь Мюриель жалкой, хотя на деле это ее следовало пожалеть. «Бедняжка Мюриель»: ее жениха убило на войне, она никогда не была с мужчиной, питала безнадежную безответную любовь к школьному врачу… Тем не менее, все это было реальностью. Бедняжкой оказалась Ребекка — несчастная глупая Ребекка, которая воображала себя счастливицей, а сама жила среди сплошной лжи. Замерзнув, она вышла на проселочную дорогу. Стоя у обочины, Ребекка прикурила сигарету: пришлось сложить ковшиком ладони, чтобы спичка не потухла. «Ребенок, — подумала она, — а ведь от меня он никогда не хотел детей». Слезы блестели у нее на глазах. У Майло был сын, а у нее — нет. Ее выдуманный ребенок, Арчи или Оскар, никогда не появится на свет. Эта мысль обожгла ей сердце, разрывая его на части. Машина, зеленый «хамбер», внезапно притормозила у обочины. Водитель открыл дверцу и обратился к ней: — Простите, вы не знаете, это дорога на Оксфорд? Ребекка выпустила дым. — Нет, вы пропустили поворот. — Эти сельские проселки все одинаковые. А вы не могли бы подсказать мне, куда ехать? — Конечно. — Она объяснила водителю дорогу. — Ужасно сложно, — ответил он. — А вам, случайно, не в ту же сторону? Это было бы огромной удачей. — Я живу в Литтл-Мортон. В паре миль отсюда. — Если хотите, я мог бы вас подвезти. — Что ж, я не против…. Но собака… — Обожаю собак. Он потянулся и открыл перед ней пассажирскую дверь. Она бросила окурок на обочину и забралась в машину. Спаниель прыгнул ей на колени. Мужчина за рулем спросил: — Как ее зовут? — Джулия. — Красивое имя. Он завел мотор и сказал: — Позвольте представиться: Эдвард Робинсон. Друзья обычно зовут меня Нед. У него было худое привлекательное лицо, темные волосы, зачесанные вверх, карие глаза и тонкие красные губы. На руках курчавились темные волоски. Если подать ему нужный сигнал, он пригласит ее пообедать, потом попробует лечь с ней в постель. «Будет ли это достаточной местью?» — спрашивала она себя. Будет ли Майло так же больно, как больно сейчас ей? Однако Ребекка промерзла и устала, поэтому вести светскую беседу и уж тем более изображать страсть было выше ее сил. Она сказала: — Меня зовут Ребекка Райкрофт. Если свернете направо на этом повороте, мы выедем к моему дому. Оттуда я покажу вам простой путь до Оксфорда. — О! — он, похоже, был разочарован. — Благодарю! Подъехав к Милл-Хаусу, мужчина остановил машину на обочине. — Вот вы и дома, — сказал он. — В целости и сохранности. Она поблагодарила его и, стоя у ворот, посмотрела вслед удаляющемуся «хамберу». Потом пошла к заднему крыльцу. В буфетной она сняла с Джулии поводок и вытерла ее грязные лапы старым полотенцем. Пройдя в кухню, Ребекка увидела жаркое, булькающее на горячей плите, и стопку отглаженных чайных полотенец. Миссис Хоббс, судя по всему, уже ушла; Ребекка поняла, что потеряла счет времени. Она прошлась по дому. Кабинет Майло был пуст, дверь открыта нараспашку. Мужа она нашла в столовой: он стоял, глядя на улицу в застекленные двери. — Полагаю, — заговорила она, — ты собираешься уйти от меня и жениться на ней. Он обернулся. — Нет. — Майло, у нее от тебя ребенок. — Она не хочет за меня замуж. — Почему-то мне трудно в это поверить. Сегодня он выглядел таким же усталым и расстроенным, как она сама. Майло слабо махнул рукой. — Это правда. — Вы планировали завести ребенка? Его глаза расширились. — Ну конечно нет! Ребекка, это была случайность — не более того! — Ты уверен? — Неужели ты могла подумать, что я хотел ребенка? — Я не имела в виду тебя, я говорила о ней. Ты уверен, что она забеременела не для того, чтобы заставить тебя жениться? — Нет, — он изо всех сил потряс головой. — Нет, ты не понимаешь. Майло сел на диван. Рядом на столике стоял его стакан. «Виски», — подумала Ребекка. Он сделал глоток. — Тесса не намерена выходить ни за меня, ни за кого-либо другого. Она ясно дала это понять с самого начала. Она очень независимая, оригиналка — условности ничего для нее не значат. — У нее много любовников? Он крепко сжал веки. — Не знаю. — Пауза. — Да. Она резко бросила: — Думаю, ты все неправильно понял, Майло. Думаю, никто из ее любовников не хочет жениться на ней, потому что они знают, что это за женщина. Ни одному достойному мужчине не захочется иметь дело с использованным товаром. Она наверняка забеременела, чтобы загнать тебя в ловушку, заставить жениться на ней. Он поднял глаза. — Нет, это не так. Я же говорил: Тесса не хочет за меня замуж. В его взгляде была такая боль, что она, обескураженная, отступила. — Ты ее любишь? — прошептала Ребекка. Опять пауза, теперь более длительная. Потом он ответил: — Я не знаю. Четверг: их пригласили на торжественный обед выпускников Мертон-колледжа. Окна зала выходили во внутренний дворик с газоном, стены закрывали панели из темного дерева. В зале пахло воском и старинными книгами. «Пусть бы я была отличницей в школе, — думала Ребекка. — Пусть бы меня дразнили синим чулком. Моя голова была бы забита фактами, биографиями, разными сведениями, которые отвлекали бы меня от этих мыслей. Пусть бы я была монашкой и жила в монастыре. Пусть бы я была молода и красива и мои фотографии печатали на обложке Вог…» — Так кто же она для тебя? — выкрикнула Ребекка. Они уже вернулись домой; на обеде выпускников Мертона Ребекка выпила слишком много портвейна, и у нее опять разболелась голова. — Еще одно чертово достижение? Твоя муза? Для этого тебе нужны все эти женщины, Майло? Ты описываешь их в своих книгах? Твои слезливые непутевые героини списаны с этих шлюх? Что они тебе дают — силы, вдохновение, чтобы ты мог кропать свои слащавые книжонки? Они были в холле; Майло снял шарф и вешал его на крючок. Внезапно он подскочил к Ребекке и прижал ее спиной к стене; она оказалась в ловушке. — Нет, — язвительно прошипел он ей в лицо. — Я скажу тебе, зачем они нужны. Они — мое спасение от тебя, Ребекка. А ты знаешь, почему мне приходится спасаться от тебя? Потому что с тобой невозможно жить. Твоя ревность, твои истерики, постоянное недовольство всем и вся — это стало невыносимым! Если рушится брак, всегда виноваты двое, ты этого не знала? Ты изменилась; ты уже не та женщина, на которой я женился. Ты хочешь, чтобы все вокруг было идеально, да? Дом, сад, даже я. Так вот, я не идеален. То, что я сделал, было ошибкой. Но и ты не идеальна тоже — и не смей думать, что это не так. — Ублюдок, — бросила Ребекка, занесла ладонь и дала ему пощечину. — Мерзкий ублюдок. — Она бросилась бежать: через весь дом, через раздвижные двери на террасу, в сад, по лужайке, мимо старого кедра, к речке, которая в старину крутила мельничное колесо, а сейчас обозначала границы их владений. Перед глазами у нее поплыли разноцветные круги, окрашивая воды ручья в золото, пурпур и лазурь. «Ты хочешь, чтобы все вокруг было идеально». Что если Майло прав? А Мюриель — она ведь говорила о том же самом? В кого она превратилась — во въедливую грымзу, чьи беспочвенные придирки оттолкнули от нее мужа? У себя за спиной она услышала шаги. Ребекка обернулась и увидела, что по лужайке к ней направляется Майло; от пощечины у него на щеке остался красный след. — Прости, что ударила тебя, — прошептала она. — Я сам виноват, — сказал он. — Это целиком и полностью моя непростительная вина. Я никогда больше не увижусь с ней, обещаю. Она закрыла глаза, пытаясь избавиться от пляшущих огней, но они никуда не делись, продолжая сверкать перед ней в темноте. — А ребенок? — спросила Ребекка. Он покачал головой. Лицо его было пустым, безрадостным. Она поняла, что не знает имени ребенка. «Так даже лучше», — подумала Ребекка. Пусть он останется для нее безымянным, этот мерзкий плод порочной связи. Мигрень у Ребекки продолжалась два дня, так что им пришлось если не примириться, то дать друг другу передышку. Майло приносил ей воду и аспирин, задергивал шторы, следил, чтобы в доме было тихо. Когда ее перестало тошнить, он принес ей чаю и тост. Он присел на край кровати, пока Ребекка, обложенная подушками, разламывала тост на кусочки и пыталась хоть немного поесть. — Я никогда не хотел ребенка, — сказал он. — Я был в ужасе, когда Тесса сообщила, что беременна. Я не знал, что делать. Она думает, я должен любить ребенка, но я не люблю его — просто не могу. Я понимаю, почему она ждет от меня любви к нему, понимаю, что она разочарована, понимаю, что подвел ее. — Он закрыл лицо ладонями. — Конечно, я собираюсь оплатить образование ребенка, это будет справедливо. Я не прошу тебя простить меня, Ребекка. Я знаю, что не имею права об этом просить. Но пожалуйста — не злись так, потому что я не могу выносить, когда ты злишься на меня. Он протянул руку и кончиками пальцев коснулся ее руки. Она не отстранилась; теперь Ребекка понимала, что произошло. Эта женщина, эта коварная соблазнительница Тесса Николсон воспользовалась слабостью Майло. Она забросила крючок, и он заглотнул наживку. Майло был для нее словно приз: красивый, обаятельный, известный — наверняка он казался ей серьезным завоеванием. «Я никогда не хотел ребенка. Она думает, я должен любить его, но я не люблю». Впервые за эту длинную, изматывающую неделю она ощутила собственное превосходство. В понедельник утром у Ребекки была назначена примерка в магазине «У Зели» в Оксфорде. После приступа мигрени у нее еще кружилась голова, поэтому Майло вызвался отвезти ее в город. Он поработает, пока она сходит на примерку и прогуляется по магазинам, потом — предложил он — они могли бы пообедать. Он забронирует столик в ее любимом ресторане. Майло старался изо всех сил. Когда они ехали в Оксфорд, начался дождь. Он не утихал целое утро; в канавах бежали потоки воды, уносившие окурки и обертки от конфет. Она испытала облегчение оттого, что занимается обычными делами, оттого, что ее жизнь, по крайней мере с виду, кажется нормальной. «У Зели» она рассмотрела ткани, потом походила по магазинам, выпила чашку кофе. Стоя перед газетным киоском, поискала глазами Вог. Не тали женщина сфотографирована на обложке? Нет, у манекенщицы на фото были темные волосы и голубые глаза. Без двадцати двенадцать она вышла на Сент-Майкл-стрит, чтобы встретиться с Майло. На тротуаре было полно народу; по зонтикам, словно по шляпкам грибов, барабанил дождь. Обходя очередь у ларька, она заметила мужа — он стоял на углу, там, где улица упиралась в рынок. Майло говорил с девушкой. Ребекка застыла на месте. Когда девушка, развернувшись, двинулась прочь, она узнала ее бледную кожу и светлые волосы — это была Грейс Кинг. «Они не поцеловались на прощание, — отметила Ребекка про себя, — не прикоснулись друг к другу». Мисс Кинг перешла дорогу и двинулась по Шип-стрит. Майло даже не посмотрел ей вслед. Что ж, не она — значит, другая. Не попадись ему Тесса Николсон, или Аннетт Лайл, или Грейс Кинг — был бы кто-нибудь еще. Она никогда не будет в безопасности. Ярость, мощная, разрушительная, снова закипела у нее в душе, переливаясь через край. Развернувшись на каблуках, она зашагала обратно, в том направлении, откуда пришла. Заметив телефонную будку, Ребекка сложила зонт и вошла внутрь. Она подняла трубку и попросила оператора соединить ее с номером 259 в Хайбери. Раздался треск, щелчки, а потом женский голос сказал: — Алло, Тесса Николсон у телефона. Из трубки доносился приглушенный детский плач. Ребекка заговорила: — Думаю, вы знаете моего мужа, Майло Райкрофта. Он должен был сказать вам, что не собирается больше с вами встречаться. Правда, мог и не сказать — он всегда был трусом. После секундного молчания голос в трубке произнес: — Миссис Райкрофт? — Я звоню, чтобы сообщить вам, что он уже нашел другую. Новую женщину. Какую-то потаскушку из Оксфорда. Тесса Николсон сказала: — Я вам не верю. — Не верите? Серьезно? Ее зовут Грейс Кинг. Она живет на Вудсток-роуд. Можете поинтересоваться у нее сами, если не верите мне. — Ребекка рассмеялась. — Вы должны понять, мисс Николсон, что у Майло всегда должна быть какая-нибудь шлюха под рукой — такова уж его натура. Тесса повесила трубку. Звонок телефона разбудил Анджело, у которого была простуда. Она взяла ребенка из кроватки и прижала к себе; его птичья грудка поднималась и опускалась рядом с ее колотящимся сердцем. Гесса присела на диван. Она тряслась, как в ознобе, кожа ее была холодна как лед. Ребекка Райкрофт знает. Но как давно? Тесса попыталась подсчитать. Они не виделись с Майло почти месяц. Довольно давно — неделю, а может, десять дней — он ей не писал и не звонил. Что же случилось? Как его жена узнала обо всем? Почему он ей не сообщил? Анджело притих, поэтому Тесса положила его назад в кроватку. Телефон, стоявший на столике в холле, напоминал толстую черную жабу. Сегодня понедельник, значит, Майло работает в Оксфорде. Тесса попросила оператора соединить ее с его оксфордским номером. В трубке раздались гудки. «Он должен был сказать вам, что не собирается больше с вами встречаться. Правда, мог и не сказать — он всегда был трусом». Что если он сидит сейчас за столом и боится взять трубку, дожидаясь, чтобы она дала отбой? Может, он обещал жене больше никогда ей не звонить — покорно, смиренно вернулся к семейному очагу, снова стал образцовым мужем, как будто ничего между ними не было? После дюжины звонков Тесса поблагодарила оператора и повесила трубку. Потом подошла к окну и закурила. По стеклу бежали струйки дождя, за окном все было коричневым и серым. Внезапно ей страстно захотелось вернуться в итальянскую весну с ее зеленью и голубизной, со светом, который пьянил, словно шампанское. Существует масса способов положить конец роману. Ссора, письмо, просто молчание. Многие — большинство — сказали бы, что у нее нет права обижаться. Она смотрела в окно, прижав пальцы к губам, потом перевела взгляд на кроватку с ребенком. Итак. Жена Майло узнала об их романе. Что еще она сказала? Что у Майло появилась новая женщина. Любовница или — как она сказала? «У него всегда должна быть какая-нибудь шлюха под рукой». Солгала ли она, чтобы задеть Тессу, или сказала правду? Тесса не знала, верить ей или нет. К несчастью, полагаться на Майло было нельзя. «Он уже нашел другую. Новую женщину. Какую-то потаскушку из Оксфорда. Ее зовут Грейс Кинг. Она живет на Вудсток-роуд». Так значит, теперь Грейс оказалась у него «под рукой»? Ты можешь избавиться от меня, Майло Райкрофт, раз уж так произошло, но не от своего сына. В ярости она заметалась по квартире, хватая плащ, зонтик, часы, бутылочку и подгузники. Она должна все выяснить! Как смеет он скрываться от нее! Почему не наберется достоинства, мужества и не скажет правду ей в лицо! Она не собирается болтаться на своем конце телефонной линии, словно рыба, попавшая на крючок. Пускай бы так завершился любой другой из ее романов, но только не этот! Однажды Анджело спросит ее о своем отце. И что она должна будет сказать? Что отец настолько мало интересовался своим сыном, настолько мало питал к нему чувств, что отказался от него, когда тому не было еще и трех месяцев? Тесса подхватила корзину с ребенком и вышла из квартиры. На лифте она спустилась на первый этаж, раскрыла над корзиной зонтик и побежала под дождем к своему «MG». Она поставила корзину на пассажирское сиденье, завела мотор и отъехала от дома, направляясь на юго-запад, к Харроу-роуд. Вращение руля, движение ноги на педалях акселератора и тормозов, мерный шорох дворников на лобовом стекле, сметающих в сторону струи дождя, приносили успокоение. Ей всегда нравилось путешествовать. Она нуждалась в движении, в езде, в пункте назначения. Добравшись до Харроу, она остановилась у гаража, чтобы заправить машину и купить сигарет. Дожидаясь, пока в цепи автомобилей появится промежуток, Тесса подумала о том, чтобы возвратиться домой — какой смысл в этой поездке, если она уже его потеряла! — но поняла, что это будет лишь отсрочкой. Лучше выяснить все сейчас. Она поехала дальше. Пешеходы в бесформенных плащах, прячась под зонтами, толпились на перекрестках и автобусных остановках. Она миновала пригороды, постоянно притормаживая в длинной веренице автомобилей, которая вилась между ничем не примечательными домиками: все они были оштукатуренные, с балками, с черным Остином или Моррисом на подъездной дорожке и живой изгородью из бирючины, обозначающей границы прилегающих садиков. «Я не подхожу для этой страны, — думала она. — Когда Фредди исполнится двадцать один, я вернусь в Италию». Поток машин стал не таким плотным, и Тесса смогла оглядеться по сторонам. В Рикменсуорте она повернула на юг, чтобы выехать на дорогу, которая шла через Биконсфилд и холмы Чилтерна до Оксфорда. Анджело заворочался в своей корзинке. В пригородах Хай-Уайкомба она остановилась у кафе, заказала чай и кувшин горячей воды, чтобы подогреть бутылочку для ребенка. Официантка, на вид не старше шестнадцати лет, с завивкой перманент на волосах, выбивавшихся из-под невзрачной шапочки, залюбовалась Анджело, пока Тесса кормила его. «Он такой славный! Сколько ему? Когда я выйду замуж, у меня будет четверо мальчиков. Я не хочу девочек — мама говорит, с ними одни проблемы». Она погладила Анджело по щечке. «Папочка наверняка очень тобой гордится». Не допив до конца молоко, Анджело задремал. Тесса положила его обратно в корзинку и размешала ложечкой чай. Воспоминание оцарапало ее, словно осколок стекла: как Майло поцеловал ее в тот день, когда она сказала ему, что беременна. Тот ужасный ланч, когда ее начинало тошнить от одного вида еды, потрясение в его глазах в ответ на новость о том, что она ждет ребенка. Но потом, когда Майло провожал ее в студию фотографа, он у всех на виду привлек ее к себе, положил руки ей на талию и крепко обнял. Они так отчаянно прижимались друг к другу, словно пытались врасти в землю, слиться навеки. Тело не лжет: Тесса знала, что в тот момент он ее любил. Она оставила официантке трехпенсовую монетку, взяла корзину с ребенком и вышла из кафе. В машине она несколько минут сидела без движения, обессиленная. Ей хотелось, чтобы рядом с ней были Фредди, Рей или Макс — только бы не оставаться одной. Она поехала дальше, на Чилтернс. Грузовик обогнал машину Тессы, обдав ее потоками коричневой воды, так что несколько секунд через ветровое стекло ничего не было видно. Анджело захныкал в своей корзинке. «Тише, — прошептала она, — осталось совсем немножко». На подъеме грузовик поехал медленней, и «MG» пришлось ползти следом за ним. Когда грузовик притормозил на перекрестке, Тесса была вынуждена остановиться; крики Анджело становились все громче. Грузовик снова тронулся. Гесса откинулась на спинку водительского сиденья, высматривая прямой участок дороги, где она могла бы пойти на обгон. Пятна оранжевого и синего, промелькнувшие сквозь дождь, превратились в вывеску «Лайонс Ти», пляшущую на ветру. Велосипедист в желтом непромокаемом плаще катился вниз по склону им навстречу; свет его единственной фары расплывался, дробился на осколки у нее перед глазами. Сколько еще ей ехать? Анджело громко плакал, сжимая руки в кулачки. «Еще чуть-чуть, дорогой, — прошептала Тесса. — Мы скоро приедем, обещаю». Сердце колотилось у нее в груди; она протянула руку и погладила ребенка по щеке, пытаясь его утешить. Дождь барабанил по тонкой крыше машины. Грузовик сбросил скорость перед поворотом, и Тесса поняла, что сейчас закричит — в точности как Анджело. Поворачивая следом за грузовиком, она наконец увидела прямой отрезок пути, на котором не было ни одной машины, поэтому изо всех сил надавила на акселератор и выехала на встречную полосу. Сквозь пелену дождя она увидела лошадь, запряженную в повозку, которая выезжала с поля у дороги. Ее рука потянулась к гудку; на мгновение Тесса замешкалась: что если гудок напугает лошадь? Ей показалось, что она еще может вернуться в свой ряд, и Тесса резко вывернула руль. Колеса потеряли сцепление с дорогой и заскользили по мокрому асфальту. Тесса попыталась выправить автомобиль, прекратить занос, но «MG» развернуло поперек полосы. Тесса услышала свой крик, и тут все вокруг слилось в какой-то странный водоворот: крики ребенка, скрежет тормозов, барабанная дробь дождя, обочина дороги и живая изгородь, а потом ветровое стекло закрыло что-то зеленое и коричневое. Кювет и живая изгородь остановили ее «MG». Сила инерции швырнула Гессу на рулевое колесо, потом назад на спинку сидения и снова на руль. Ей показалось, что ее накрыло волной; свет раздробился на осколки, и на нее со звоном посыпалась крошка ветрового стекла. А потом она погрузилась куда-то на глубину, в темноту и холод. И наступила тишина. Позвонив Тессе Николсон, Ребекка ощутила, что у нее словно гора упала с плеч. Ей казалось, что она уравняла между ними счет. Теперь мисс Николсон тоже знает, что это такое, когда тебя предают. В последние несколько дней они с Майло вели себя друг с другом осторожно; было сделано и сказано много обидных вещей, и теперь они бродили по дому, словно калеки, оберегая свои открытые раны. Просыпаясь по ночам, Ребекка понимала, что теряет его. Каждый раз, когда Майло выходил из дома, у нее на глазах появлялись слезы. Она боялась, что он не вернется назад. В четверг вечером она накрывала стол к ужину, когда зазвонил телефон. Ребекка взяла трубку. — Алло, говорит миссис Райкрофт. — Миссис Райкрофт, — раздался девичий голос, — мы с вами незнакомы, но меня зовут Фредерика Николсон. Ребекка вся подобралась. Фредерика Николсон продолжала: — Я нашла телефон мистера Райкрофта в записной книжке моей сестры. Я обзваниваю всех друзей Тессы. Надеюсь, вы не против, что я позвонила вам, но случилась авария, и я должна всех известить… — Авария? — Моя сестра попала в автокатастрофу. — О! — А потом сдержанно: — Мне очень жаль. — Это произошло три дня назад. Машина свалилась в кювет. Мне сказали, дорога была очень скользкая. — Три дня назад? — Ребекка попыталась подсчитать, но не смогла. — Да. В понедельник вечером. Тесса сильно пострадала. Она лежит в госпитале в Редклиффе. К ней никого не пускают, кроме меня. Слова иссякли, и наступила пауза; обе они помолчали. Тесса Николсон — катастрофа — госпиталь в Редклиффе. Ребекка отказывалась воспринимать эту новость. Потом голос на другом конце линии произнес: — Видите ли, ее ребенок погиб. Анджело мертв. Вот почему я звоню: вдруг мистер Райкрофт захочет присутствовать на похоронах? Тесса не сможет пойти, но я подумала, что ее друзья… — голос девушки снова затих. Ребекка переспросила: — Ребенок мертв? — Да, боюсь что так. Его выбросило из машины. Мне сказали, он умер мгновенно. Последовало долгое молчание, во время которого Ребекка слышала в трубке прерывистое дыхание. Потом сестра Тессы Николсон быстро сказала: «Простите, мне пора идти. Я извещу вас о похоронах» — и положила трубку. Самым тяжелым в длинной череде страшных событий оказалась необходимость упаковать детские вещи. В квартире Тессы Фредди сидела на полу спальни и складывала крошечные кофточки и ползунки, чепчики и носочки, убирая их в чемодан, который ей дал Рей. Рей предложил сохранить чемодан у себя дома, на случай, если… На случай, если… Если Тесса поправится. Если она попросит посмотреть вещи сына. Если найдет в себе силы взглянуть на них еще раз. Рей предлагал уложить вещи ребенка вместо нее, но Фредди не позволила. Она хотела сделать это для него, для Анджело, который засыпал, свернувшись клубочком у нее на груди, а однажды принял ее щеку за материнскую грудь и присосался к ней с такой силой, что на коже осталось красное пятнышко, как след от поцелуя. Она сложила последнюю распашонку и убрала ее в чемодан. По-прежнему сидя на полу, Фредди подтянула колени к груди и ладонями утерла слезы со щек. Потом захлопнула крышку чемодана и защелкнула замки. Занавеси вокруг кровати Тессы были задернуты, но за ними Фредди слышала приглушенные разговоры других пациентов с посетителями и постукивание каталок. У Тессы были сломаны нога, рука и одна ключица, три ребра треснули, а от удара о лобовое стекло произошло сотрясение мозга. Сестры состригли ей волосы надо лбом и наложили на него повязку; на лбу осталась глубокая резаная рана от осколков стекла. Вокруг глаз расплылись черные синяки. Первые два дня, пока Тесса лежала без сознания, Фредди сидела у ее кровати, уговаривая сестру жить. «Ты не можешь уйти, не можешь оставить меня одну, я тебе не позволю». Когда часы посещений заканчивались и медсестра напоминала Фредди, что ей пора уходить, та готова была наброситься на нее с кулаками. Она боялась, что ночью Тесса тихо угаснет, потому что некому будет позвать ее обратно. На третий день Тесса открыла глаза и стала на время приходить в сознание. Иногда она спрашивала про Анджело, и тогда Фредди сжимала ее руку и мягко говорила: «Тише, постарайся уснуть». Тесса закрывала глаза и проваливалась в небытие. Фредди казалось, что ее сестра словно корабль, который пытается зайти в порт, но никак не может причалить. Потом в один из дней медсестра отвела Фредди, когда та пришла проведать Тессу, в уголок и сказала, что они сообщили Тессе о ребенке. «Бедняжка», — добавила медсестра, и Фредди не поняла, кого она имеет в виду, Тессу или Анджело. В тот вечер Тесса не плакала, она вообще не проронила ни слова. В следующее посещение она рыдала не останавливаясь, пока сиделка не сделала ей укол. Еще через день она лежала неподвижно; синяки вокруг глаз из черных стали желто-малиновыми. Она задавала вопросы, делая между ними долгие паузы, пытаясь понять, что Фредди ей отвечает. Иногда она задавала одни и те же вопросы по нескольку раз. Похоронная церемония состоялась в церкви Христа в Хайбери через девять дней после аварии. Перед службой соболезнующие собрались на церковном дворе. Там были подруги Тессы, модели, в элегантных черных костюмах и шляпках с вуалями, итальянцы, владевшие магазинами деликатесов и кондитерскими в Сохо, музыканты, художники, писатели, знакомые Тессы из аристократических кругов, из Мейфера и Белгревии. Так много людей! Фредди пожимала всем руки, говорила «доброе утро» и «спасибо, что пришли». И запоминала: у нее была прекрасная память. Высокая темноволосая женщина подошла к ней и представилась: «Ребекка Райкрофт». — Боюсь, мой муж не сможет прийти — ему нездоровится, — сказала миссис Райкрофт. — Он шлет вам свои извинения и соболезнования. Я решила прийти сама, — казалось, она подбирает нужные слова, — от его имени. Надеюсь, вы не против. — Вы очень добры, — ответила Фредди. — Я глубоко вам признательна. Думаю, Тесса будет тронута. Она лгала: Тессу больше ничто не трогало, ничто не волновало. Она лежала на своей постели в госпитале, почти не говорила, делала все, что ей велели. Она превратилась в бледное подобие себя прежней, в женщину, которая внешне немного напоминала Тессу, говорила как она, но на самом деле была совсем чужой. Миссис Райкрофт спросила о ней, и Фредди повторила затверженную формулировку, которую произносила, кажется, в тысячный раз за это утро. — Доктор говорит, состояние постепенно улучшается. — По телефону вы сказали, что ваша сестра лежит в госпитале в Редклиффе. Но я думала, она живет в Лондоне. — Авария произошла на оксфордской дороге, — объяснила Фредди. — Госпиталь в Редклиффе был ближайшим. Я не знаю, зачем она поехала в Оксфорд. Скорее всего, чтобы навестить меня, однако она никого не предупредила, к тому же обычно она не приезжала в понедельник по вечерам. Но вообще это ей свойственно — принимать внезапные решения. — А она сама не помнит? — Нет. У нее ранена голова. К тому же не имеет значения, почему она оказалась там; для нее самой лучше, что она ничего не помнит. — Мысль о том, что Тесса может вспомнить свою последнюю поездку с Анджело, была слишком страшной, чтобы лишний раз возвращаться к ней. Миссис Райкрофт казалась расстроенной; она сжимала и разжимала пальцы, словно из холодного воздуха можно было выловить подходящие слова. Наконец она спросила: — Могу я чем-нибудь помочь? — Спасибо, ничего не нужно. После похорон в квартире будет подан холодный ужин. Пожалуйста, присоединяйтесь. — Нет, благодарю. Очень любезно с вашей стороны, но я не смогу. Мне очень жаль. — Миссис Райкрофт сжала губы. — Бедный малыш! Мне действительно искренне жаль. Она развернулась и пошла прочь; вскоре ее черное пальто растворилось в море черной одежды других людей. Участники церемонии начали проходить в церковь: Макс, Падди Коллисон, Антонио, Джулиан Лоренс. Французский любовник Тессы, Андре, прибыл прошлым вечером из Парижа на пароме. «Так много мужчин, — думала Фредди. — Кто же из них был отцом Анджело?» «Если ты женат, — мысленно давала клятву она, идя под руку с Реем по проходу в церкви, — я все расскажу твоей жене. Если тебе важна репутация, я ее разрушу. Если другие люди тебя уважают, я сделаю так, чтобы они отвернулись от тебя». Ослепленная яростью, Фредди споткнулась и чуть было не упала, но Рей поддержал ее, и они продолжили свой путь. Часть вторая АНГЕЛ РЕБЕККИ 1938–1939 Глава шестая Три месяца спустя Ребекка ушла от Майло. Ранним июльским утром, пока он еще спал, она позвонила Мюриель в Вестдаун. Мюриель — безотказная Мюриель — в ответ на слова Ребекки о том, что ей нужно где-нибудь остановиться, сказала: «Ну конечно. Я свободна с половины первого до двух, так что будет хорошо, если ты приедешь в это время. Иди сразу в квартиру». В десять Майло уехал в Оксфорд — на такси, поскольку Ребекка сказала, что машина понадобится ей, чтобы отвезти их пожилую соседку к врачу. Если за Майло оставался Милл-Хаус, она, черт побери, имела полное право забрать себе «райли». Остаток утра Ребекка провела, собирая вещи и наводя порядок в доме, что, конечно, было смешно: какое значение имел порядок в Милл-Хаусе, если она не собиралась больше там жить? Она написала Майло записку и оставила ее на столе в его кабинете, потом пошла прогуляться по саду, чтобы успокоить нервы и попрощаться с ним; Ребекка знала, что сада ей будет очень не хватать. Когда миссис Хоббс ушла домой, Ребекка сложила чемоданы в багажник машины и двинулась в путь. Она думала, что будет с тоской оглядываться назад, однако по дороге бежала соседская собака, и пока Ребекка объезжала ее, Милл-Хаус скрылся из виду. Мюриель жила в белом оштукатуренном доме в некотором отдалении от главного здания школы. Она сама открыла сестре дверь и взяла один из ее чемоданов. Ее объемистый зад в темно-синей юбке маячил перед Ребеккой, пока они поднимались по лестнице. — Я достала для тебя раскладушку, — через плечо сказала сестре Мюриель. — Она вполне удобная. Я всегда на ней сплю, когда хожу в походы, которые устраивает Женская ассоциация. Раскрасневшись и тяжело дыша, они добрались наконец до ее квартиры. Мюриель заварила чай и предложила Ребекке сандвич, но та отказалась. Потом Мюриель объявила: — Боюсь, мне пора бежать. Урок математики с отстающими. Представь, они даже складывать не умеют. — Она пристально посмотрела на Ребекку. — Ты тут не заскучаешь? У меня масса книг, а если захочешь, можешь прогуляться по территории школы. — Ну, конечно, спасибо. Не задерживайся, иди. — Я отпросилась на вечер, чтобы поужинать с тобой, а не с ученицами. — Мюриель неловко обняла сестру. — Спасибо, — снова повторила Ребекка. — Ужасно мило с твоей стороны. Мне очень приятно, честное слово. Когда Мюриель ушла, Ребекка немного осмотрелась в квартире. Хотя она была маленькая — гостиная, спальня, ванная и крошечная кухонька, — там было уютно, а окна выходили на игровые площадки в обрамлении живых изгородей из конского каштана. На одном из полей девочки играли в хоккей на траве. Ребекка, которая в школе тоже обожала хоккей, внезапно ощутила тоску по тем беззаботным дням. На самом деле, напомнила она себе, они вовсе не были беззаботными; безжалостная дружба и ревность школьных дней были не менее тяжелым испытанием для духа, чем брак, к тому же ей приходилось вести двойную жизнь, скрывая странности своих родителей. Может, именно тогда она научилась держать все в себе. Правда, никогда раньше ей не приходилось таить столь страшный секрет, как сейчас. Она взяла с полки книгу и забралась на диван, чтобы почитать. Однако внезапно ее сморил сон — вероятно, дело было в облегчении, которое она испытала, уехав из Милл-Хауса, — поэтому Ребекка отложила книгу, свернулась клубочком на диване и сладко уснула. Они поужинали жареными яйцами на тостах и фруктовым салатом в половине седьмого, потом Мюриель пошла проследить за тем, как ученицы делают уроки. В половине девятого она вернулась домой и, устало вздыхая, переобулась из туфель в домашние шлепанцы. — Дальше воспитательница и старосты справятся сами, — сказала она. — Я бы чего-нибудь выпила, а ты? Мюриель приготовила два коктейля с джином. Они немного поговорили о том, как прошел у нее день, а потом Мюриель, усевшись в кресло, спросила: «Итак?» — и посмотрела на Ребекку. — Я ушла от Майло, — ответила она. — Да, ты говорила. Хочешь рассказать мне об этом? Ребекка не хотела, но нечестно было бы навязаться Мюриель, даже вкратце ничего не объяснив. Она заметила: — Я знаю, что он никогда тебе не нравился. — Я бы так не сказала. Майло умный, забавный, обаятельный и всегда старался по-доброму ко мне относиться, а ведь я знаю, что я не из тех женщин, ради которых он стал бы делать над собой усилие. Ребекка залпом допила свой коктейль. — Что ты имеешь в виду? — Майло нравятся красивые женщины. Общение с остальными он считает пустой тратой времени. Приготовь себе еще коктейль, если хочешь. — А ты? — Не откажусь. — Она протянула Ребекке свой бокал. Ребекка смешала джин, содовую, сахар и лимонный сок. — Ты хорошенькая, Мюриель, — сказала она. — У тебя красивые глаза. — Чушь! Я не красивее фонарного столба. Меня это ничуть не расстраивает — я привыкла. К тому же мне кажется, женщине проще чего-то в жизни добиться, если она не распыляется на мужчин, замужество и все в этом роде. Ребекка не могла понять, задело ее замечание Мюриель или нет, поэтому она продолжила: — Проблема в том, что Майло чересчур нравятся красивые женщины. — Против воли в ее голосе послышалась горечь. Недоумение на лице Мюриель сменилось потрясением. — Ох! Мне очень жаль! Я и подумать не могла… — Честно? — Ребекка в упор посмотрела на сестру. — Честно. Если хочешь знать правду, я всегда считала, что он до безумия в тебя влюблен. — Был влюблен. Говорит, что влюблен и сейчас, но проблема в том, что одновременно он может безумно влюбляться и в других женщин. А я больше не в силах это выносить. В первый раз за этот день слезы подступили к ее глазам. — Боже, дорогая, какой ужас! Подлец! — Понимаешь, я больше его не люблю. Любила много лет, а теперь — нет. После последнего раза мне показалось, что любовь еще осталась, а потом я поняла, что она умерла. Он стал мне противен. — Но ты не думала… может, вам стоит поговорить? — Я с трудом могу на него смотреть, не то что разговаривать. Последние три месяца были сущим кошмаром. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. — Что ты собираешься делать? — Видимо, подам на развод. — Ребекка села на диван и отпила глоток джина. — Лично я в этом не нуждаюсь — я не собираюсь выходить замуж во второй раз, — но я с трудом могу представить, чтобы Майло долго пробыл один. — Она усмехнулась. — Забавная штука: ему нравится быть женатым, хотя брак совсем не для него. — Ты сказала ему, что уходишь? Ребекка покачала головой. — Я оставила ему записку. Не хотела проходить через еще один скандал. Думаешь, я проявила слабость? Но я до того устала… Мюриель потрепала ее по плечу. — Можешь оставаться у меня столько, сколько понадобится. — Это очень мило с твоей стороны, но я решила, что поеду в Лондон. — На самом деле она ничего такого не решала: эта мысль только что пришла Ребекке в голову, к ее собственному удивлению. Тем не менее, она казалась здравой. — Когда я училась в художественном колледже, — сказала она, — мне нравилось жить в Лондоне. К тому же мне пойдет на пользу смена обстановки. Тем не менее, спасибо, что приютила меня. Мне надо было где-то прийти в себя. — А как у тебя с деньгами? Прости, что спрашиваю вот так, напрямую, но у меня отложена некоторая сумма… — Спасибо тебе, Мюриель, но мои расходы оплатит Майло, — с горечью ответила Ребекка. — Денег у него достаточно. В последние два года он отлично зарабатывал. К тому же он мне должен. — Развод… — Знаю, мама придет в ярость. — Ребекка допила коктейль. — Я поеду к ней и все расскажу с глазу на глаз. — Я бы не стала этого делать. Лучше напиши ей письмо. Тогда она привыкнет к этой мысли до твоего следующего визита. — Мой развод будет на первом месте в списке наших провалов, да? Первый развод в семье. Они выпили еще по коктейлю, а потом стали готовиться ко сну, по очереди отправляясь в ванную. Мюриель быстро заснула. Лежа в нескольких шагах от нее на узкой раскладушке, Ребекка слышала легкое похрапывание сестры. Сама она еще долго вертелась, пытаясь найти удобное положение; казалось, джин, вместо того чтобы, как она надеялась, вызвать сонливость, наоборот взбодрил ее. Мысли, которых она избегала днем, снова выплыли на поверхность. Она могла не опасаться столкнуться с Фредди Николсон в Вестдауне, потому что, по словам Мюриель, некоторое время назад Фредди уехала из школы, чтобы ухаживать за сестрой. К печали и сожалениям оттого, что ее брак распался, примешивался ужас содеянного. «Тесса ничего не помнит. У нее ранена голова, — сказала Фредди на похоронах. — Она не помнит, зачем поехала в Оксфорд». В день похорон, узнав о том, что Тесса Николсон потеряла память, Ребекка на какое-то мгновение подумала, что спасена, но она жестоко ошибалась. С течением времени она все отчетливее понимала, что находится в ловушке и спасения нет. Может, стоило сказать мисс Николсон правду тогда, на похоронах? Подойти к ней и заявить: «Я знаю, почему ваша сестра поехала в Оксфорд тем вечером. Потому что я ей позвонила». Ведь именно к этому выводу она неизбежно приходила: тот телефонный звонок заставил Тессу броситься в Оксфорд, чтобы увидеться с Майло. Она не рассказала Фредди Николсон о звонке, потому что у нее не хватило смелости. А если бы и хватило, кому стало бы лучше от ее признания? Оно только сняло бы груз с ее души, но нисколько не облегчило бы страдания сестер Николсон. Она ничего не рассказала Майло о своей роли в событиях, приведших к аварии. Ребекка пыталась убедить себя в том, что Тесса могла оказаться в тот дождливый вечер на оксфордской дороге по совсем другим причинам — их можно было сочинить не меньше дюжины. Может статься, что она неслась вовсе не в Оксфорд, а спешила к одному из своих многочисленных любовников, обитавшему где-то по пути. И потом, напоминала себе Ребекка, разве у нее не было всех оснований для подобного звонка? Разве Тесса Николсон не поступила преступно, заманив в постель чужого мужа? Она мирилась с шашнями Майло много лет — неужели у нее не было права на ответный удар? К тому же не ее вина, что машину занесло на мокрой дороге. Тем не менее, ее мысли неизбежно возвращались к пугающим фактам, которые не давали покоя Ребекке с тех самых пор, как Фредди Николсон сообщила ей об аварии. Она хотела причинить боль Тессе, потому что ненавидела ее. Она позвонила ей в тот дождливый вечер с сообщением о новом романе Майло, чтобы отомстить. Майло отказался идти на похороны ребенка. — Но это же был твой сын! — крикнула она ему в лицо, но он лишь вздрогнул и пробормотал: — Я не могу. Просто не могу. Думай обо мне что хочешь, Ребекка, но мне этого не вынести. — В следующие несколько недель он целыми днями сидел в Милл-Хаусе, отменил вечерние лекции в Оксфорде, сказавшись больным, и лишь по вечерам ненадолго выходил прогуляться. Однако время шло, и он постепенно возвращался к своей прежней жизни. Американский издатель приобрел права на три его романа, и Майло откупорил бутылку шампанского, чтобы отпраздновать это событие. Принял приглашение выступить на радио. Он никогда не упоминал о ребенке, не заговаривал про Тессу. Ребекка включила фонарик, который дала ей Мюриель, и посмотрела на часы. Почти час ночи. Она уже привыкла к таким ночам: терзания, разрывающие сердце, рваный сон на рассвете и усталость на следующий день. «Лондон, — думала она. — Я должна ехать в Лондон. Прошлого не вернешь, поэтому надо подумать о будущем. Мне надо найти какое-нибудь жилье, приятную гостиницу или пансион. Начать все заново, зажить новой жизнью — вот что мне сейчас нужно». Она почувствовала, как веки ее тяжелеют, а сердце начинает биться ровней. Ребекка пробыла у Мюриель неделю. Майло звонил несколько раз, но она отказывалась говорить с ним. В школе заболела ученица, и к ней вызывали доктора Хьюза; Ребекка придумала какой-то предлог и тактично удалилась, чтобы Мюриель с доктором могли спокойно выпить по чашке чаю у нее в квартире. Квартирка была слишком тесная, чтобы жить там вдвоем. Ребекка понимала, что если сейчас они с сестрой еще не ссорятся, то скоро начнут. К тому же она устала спать на этой чертовой раскладушке. Мюриель рекомендовала ей гостиницу, в которой останавливалась, наезжая в Лондон, поэтому Ребекка позвонила туда и заказала комнату. Она впервые занималась подобными вопросами, потому что раньше обо всем заботился Майло. Отель — он назывался «Вентуорт» — находился на Элгин-кресент в Ноттинг-Хилле. Портье помог ей занести в комнату чемоданы, и Ребекка полезла в сумочку за чаевыми. Прикрыв за собой дверь, портье ушел; Ребекка не знала, дала она ему слишком много или слишком мало. В комнате был шкаф, комод, прикроватный столик и раковина. Узкая односпальная кровать смотрелась тоскливо. Ребекка провела пальцем по каминной полке — по крайней мере, в комнате было чисто. Она присела, утомленная долгой дорогой, и сбросила туфли. Ребекка почувствовала приближение приступа хандры, которая стала ее привычной спутницей; настроение ее стремительно падало. План — необходимо составить план. В Лондоне можно заниматься разными увлекательными вещами. Можно пойти по магазинам, заглянуть в художественную галерею или в парк. Студенткой она обожала гулять по лондонским паркам. Ребекка посмотрелась в зеркало, проверила макияж и вышла из отеля. По пути в Кенсингтон-Гарденс она купила сандвич и яблоко. Было тепло и солнечно; постепенно уверенность в том, что она приняла правильное решение, снова вернулась к Ребекке. Она съела свой ланч, сидя на скамье в Итальянском саду, а потом отправилась пешком до Найтсбриджа, где обошла весь «Харви Николс», внимательно рассматривая одежду. «Как здорово, — думала она, — спокойно ходить по магазинам, не беспокоясь о том, чтобы Майло не заскучал». Выйдя из магазина, вдохновленная успехом своей вылазки, она зашла в телефонную будку и набрала номер Тоби Мида. — Да? — проворчал недовольный голос в трубке. — Тоби, это ты? — Нет, это Гаррисон. — А могу я поговорить с Тоби Мидом? — Не можете. «Какой грубиян», — возмутилась Ребекка. Из трубки доносился приглушенный шум голосов. Она спросила: — Это квартира Тоби? — Тоби вышел. Какие-то проблемы с галереей. — Гаррисон говорил с акцентом уроженца севера. — Вы можете передать ему сообщение? — Постараюсь. — Он чем-то зашуршал. — Проклятие, куда запропастился этот чертов карандаш? Ага, вот он. Так как вас зовут? — Ребекка Райкрофт. — Она уже здорово рассердилась. — Пожалуйста, передайте Тоби, что я звонила. Скажите, что я в Лондоне. — Тут Ребекка поняла, что не знает номер телефона отеля. — Я остановилась в «Вентуорте», на Элгин-кресент. Пусть он мне перезвонит. — Ладно. — Благодарю. Гаррисон ответил: — Я ему все передам. Кстати, Ребекка, у вас приятный голос. — О! — изумленная, воскликнула она. Однако Гаррисон уже повесил трубку. Одинокий ужин Ребекки в ресторане отеля тем вечером прервало сообщение официанта о том, что ей звонят. Она подошла к стойке, чтобы взять трубку. Звонил Тоби Мид. Они коротко поговорили — Ребекку сдерживало то, что администратор, девушка с недовольным лицом, пышной челкой и густыми черными бровями, стояла в нескольких футах от нее, — а потом Тоби сказал: — У меня тут собралось несколько человек, что-то вроде вечеринки. Может, заглянешь выпить с нами? Ребекка приняла приглашение. Она решила не возвращаться в ресторан к своему недоеденному яблочному пирогу и поднялась к себе в комнату. Ей было непривычно выходить куда-то без Майло. Вся ее светская жизнь была связана с ним; он мог ездить на вечеринки в Лондон без нее, она же шестнадцать лет не выходила в свет без мужа. Что если она будет чувствовать себя ужасно, придя туда в одиночку? Но ведь они с Тоби добрые друзья, напомнила она себе, так что все должно быть хорошо. Она пригладила щеткой волосы, подкрасила губы. Последний взгляд в зеркало — зеленая шелковая блузка определенно ей очень идет, — и Ребекка вышла из комнаты. На такси она доехала до студии Тоби в Челси. На верхних этажах здания горел свет. Она постучала в дверь, но ей никто не открыл, поэтому она осторожно нажала на ручку. Дверь распахнулась, и Ребекка зашла внутрь. Гоби жил в девятой квартире. По мере того как она поднималась, шум голосов, музыка и смех становились все громче. Периодически ей приходилось огибать группки людей, усевшихся на ступеньках. Номер квартиры — 9 — был написан на кости, похоже, челюстной, поскольку из нее торчали зубы, которая висела на крючке рядом с открытой дверью. Гости курсировали между коридором и лестничной клеткой. Разговоры и смех заглушали звуки пианино. Ребекка начала протискиваться сквозь толпу, пытаясь отыскать Тоби. Лампочки украшали импровизированные абажуры из фиолетовой тисненой бумаги; гости сидели на диванах и стульях или толкались вокруг стола, на котором стояли тарелки с угощением. В углу стояло пианино; за ним сидел мужчина со светлыми волосами, доходившими почти до плеч, — почему-то он был в шинели. Тоби стоял на другом конце комнаты и разговаривал с девушкой, невысокой и изящно сложенной, но с пышными формами и светлой кожей, усыпанной веснушками. Длинные рыжие кудри, как на полотнах прерафаэлитов, струились по ее спине. На девушке была вышитая фольклорная блуза и длинная темная юбка, из-под которой выглядывали ноги без чулок в сандалиях. — Привет, Тоби, — поздоровалась Ребекка, и он повернулся к ней. — Бекки, дорогуша! — Тоби обнял ее. — Как поживаешь? — Отлично, спасибо. — Я так рад тебя видеть. — Тоби взглянул ей через плечо. — Для Майло компания слишком богемная, я правильно понимаю? — Он не поехал со мной. Я одна в Лондоне. Он бросил на нее любопытный взгляд, но сказал: — Ну и прекрасно. Знакомься — это Артемис Тейлор. — Девушка в вышитой блузке улыбнулась. — Артемис, это моя старая знакомая Ребекка Райкрофт. Мы вместе учились в колледже. Девушка спросила: — А чем вы занимаетесь? Мгновение Ребекка не могла сообразить, что та имела в виду, а потом рассмеялась. — В данный момент, боюсь, что ничем. Я не писала уже много лет. А вы художница, мисс Тейлор? — Скульптор. Сейчас работаю с плавником. В выходные мы ездили в Олдборо, нашли великолепные образцы на тамошнем пляже. — Обратно мы везли их на поезде, — сказал Тоби. — Похоже, остальные пассажиры приняли нас за сумасшедших. Одной рукой он обнимал Артемис за плечи; внезапно Ребекка отчетливо поняла, что они любовники, и почему-то ощутила разочарование. Когда-то, много лет назад, задолго до Майло, Тоби объяснился ей в любви — конечно, с тех пор все изменилось. Тоби спросил, что она хочет выпить. Ребекка попросила пива, и он принес ей пиво в эмалированной кружке. Они немного поговорили о его работе, однако к Тоби все время подходили другие гости, и постепенно Ребекку оттеснили от него. Кружка ее опустела, и она подошла к столу, чтобы налить себе еще чего-нибудь. На тарелках остались лишь капли красного желе, крошки от пирога и несколько сандвичей, зачерствевших по краям. Голос у нее за спиной произнес: — Вы, должно быть, Ребекка. Обернувшись, она увидела пианиста. — Я Гаррисон Грей, — представился он. — Мы с вами говорили по телефону. Значит, это тот самый грубиян, который взял тогда трубку. Тот, кто сказал: «У вас приятный голос». Она холодно поздоровалась: — Добрый вечер, мистер Грей. — Добрый вечер, мисс Райкрофт. — Его глаза, светлые, прозрачные, насмешливо смотрели на нее. У него было худое лицо со впалыми щеками, длинный тонкий нос и маленький рот. — Вообще-то, миссис, — ответила она. — Прошу прощения, миссис Райкрофт. — Он заговорил медленней, забавно растягивая слова; похоже, он над ней насмехался. «Что за невыносимый тип», — подумала Ребекка. — Боюсь, я вынуждена вас покинуть… — Вы же не собираетесь оставить меня одного? — Вы совсем не один. — Но я ненавижу вечеринки. А вы, миссис Райкрофт? Похоже, это не совсем ваш способ времяпровождения. — Почему вы так говорите? Вы ничего обо мне не знаете. — Нет, но догадываюсь. У вас такой приятный аристократичный голос. Вы поете, мисс Райкрофт? — Только в церкви. — Вы ходите в церковь? — Время от времени. Не очень часто. Он, присвистнув, усмехнулся. — Вы слишком хороши, чтобы быть реальной. И к какой же церкви вы принадлежите? Римско-католической, из-за буржуазных угрызений совести, или англиканской, потому что вам нравятся слова и музыка? — Англиканской, — резко ответила она. — Да, мне нравятся слова и музыка. Это так ужасно? — Думаю, любая религия — опиум для народа, однако мы можем обсудить это как-нибудь в другой раз. К тому же в свое время я любил хорошие гимны. — Он примирительно кивнул головой. — Просто в последние пару дней я плоховато спал. А от этого у меня портится настроение. Она ощутила сочувствие: — После бессонной ночи все вокруг ужасно раздражает, да? — О, вы меня понимаете! Он с ней флиртовал — странным образом, немного поддразнивая, но все равно флиртовал; от этой мысли настроение у Ребекки немедленно начало подниматься. — Что вы пьете? — поинтересовался Гаррисон. — Пиво. — У меня есть кое-что получше. Из кармана шинели он вынул ополовиненную бутылку джина и щедро плеснул ей в кружку. — Боюсь, ни лимона, ни льда у меня нет. Это не слишком нецивилизованно для вас, миссис Райкрофт? — Ничего страшного, спасибо. Откуда вы знаете Тоби? — О, знакомство на вечеринке, вопрос номер три. Мы что, пропускаем происхождение и род занятий? — Нет, если вас это смущает. Вы не из Лондона, не так ли? — Я родился в Лидсе. А вы? — В Оксфордшире. — Старые добрые «ближние графства».[2 - Графства, окружающие Лондон. — Примеч. пер.] Я работаю в инженерной компании. Официально в должности управляющего, но на самом деле я просто успешный торговый агент. Работа не ахти какая, но на жизнь хватает. Мы с Тоби познакомились в пабе. Я играл на пианино, и он попросил подобрать одну мелодию. А что насчет вас, миссис Райкрофт? — Он изобразил великосветский прононс: — Как давно вы знакомы с хозяином праздника? — Восемнадцать лет. Мы вместе учились в колледже. Чуть дольше, чем продлился ее брак с Майло. Так много лет, но вдруг это время съежилось и исчезло, как будто ничего значительного в эти годы и не произошло. Радость, ненадолго посетившая ее, лопнула, словно воздушный шарик, и Ребекка чуть не расплакалась. — Ваш муж, — сказал Гаррисон Грей, — счастливчик мистер Райкрофт, он здесь? — Нет. — Что ж, не могу сказать, чтобы его мне не хватало. — Я тоже. Он улыбнулся, потом чокнулся с ней. — Тогда за здоровье! — Как вы догадались, что это я? — спросила она. — Как вы узнали, что именно со мной разговаривали по телефону? — Это было несложно. Вы здорово выделяетесь из здешней компании. Как Ребекка успела заметить, наряд Артемис Тейлор был более типичным для женской половины гостей, нежели ее твидовая юбка, шелковая блузка и туфли на каблуках. — К тому же я поинтересовался у Тоби, придете ли вы, — добавил он. — Я вас ждал. Можно сказать, возлагал большие надежды. — Тогда мне жаль, что я вас разочаровала. — Разочаровали? — Ну да… аристократичный голос… походы в церковь. — Вообще-то, вы ничуть меня не разочаровали. — Он улыбнулся, оскалив зубы. — На самом деле, вы опасно близки к идеалу. Позднее тем вечером один абажур из фиолетовой бумаги внезапно загорелся, и все бросились срывать его с лампочки и затаптывать ногами огонь. Ребекка помнила, что стояла у пианино, и Гаррисон Грей пел «Ты у меня под кожей». Потом они танцевали. Гаррисон все еще был в шинели. Долговязый, неуклюжий, он оказался никудышным танцором, но в танце крепко прижимал ее к себе, а когда музыка закончилась, взял ее руку и поцеловал. — Мне пора идти, — объявил он. — Очень приятно было с вами познакомиться, миссис Райкрофт. Постараюсь при случае вам позвонить. Он явно ожидал от нее какого-то ответа, однако удовольствие, которое она испытывала, танцуя, уже покинуло ее, поэтому Ребекка выдавила из себя только: — Да-да, до свидания. Вскоре после ухода Гаррисона начали расходиться и остальные гости, так что в конце они остались втроем: Ребекка, Тоби и Артемис. И тут Ребекка начала плакать. Слезы брызнули у нее из глаз и побежали по щекам, словно суп, переливающийся через края кастрюли. Тоби воскликнул: «Боже, Ребекка», а потом «Прошу, дорогая, не плачь» и «Это Майло виноват, да?» — но она продолжала рыдать. Ребекка даже не заметила, как мисс Тейлор тактично покинула студию, оставив их наедине; потом Тоби приготовил ей чай и дал таблетку аспирина. Она отпила чай, проглотила аспирин, и тогда он сказал: «Ну давай же, расскажи все дядюшке Тоби». И она рассказала. Конечно, не все — Ребекка ни словом не упомянула о Тессе Николсон, о ребенке и о телефонном звонке, потому что эти вещи не могла доверить никому. Однако она поведала Тоби о неверности Майло, а он в ответ бросил: «Подонок» и «Без него тебе будет только лучше», — однако это ее почему-то нисколько не обрадовало. Носовой платок, который дал ей Тоби, превратился у нее в руке в мокрый комок. Ее браку пришел конец, но она не знала, что теперь делать со своей жизнью, которая без Майло утратила всякий смысл. Ребекка не представляла, чем занять свои дни. Ей не нравилось сидеть одной в этом ужасном отеле. Не нравилось, как девушка за стойкой смотрит на нее, не нравилось, что официант, видя, что она пришла одна, сажает ее за самый маленький столик в самом темном уголке ресторана. Она перестала плакать. Постепенно опьянение отступало. Тоби сказал: — Ты хочешь вернуться к Майло? — Нет. — Они сидели бок о бок на диване посреди следов былого веселья: грязных тарелок, бокалов и клочков обгоревшей бумаги. — Теперь я понимаю, что все было кончено много лет назад, — жалобно произнесла она, — а я этого просто не замечала. И теперь я не знаю, что мне делать. — Я не понимаю, зачем тебе вообще что-то делать, Бекки, — заметил Тоби. — Тебе ведь не надо работать, я правильно понял? — Слава богу, нет. Майло в этом смысле всегда был щедр. У него много недостатков, но скупость не входит в их число. — Они пользовались общим банковским счетом; Ребекка подумала, что после развода счет придется разделить — еще один нелегкий шаг, который им предстояло совершить. — Тогда почему бы тебе просто не жить в свое удовольствие? Почему не подождать и не посмотреть, что предложит тебе жизнь? — Тоби улыбнулся. — Я вот никогда ничего не планирую. Живу себе день за днем — это совсем неплохо. — Я не уверена, что способна на такое. — А ты попробуй. К тому же я всегда буду рядом на случай, если тебе понадобится выплакаться. — Тоби, дорогой мой! Мне ужасно стыдно, что я устроила такую сцену. Он крепко ее обнял. — Чепуха! Зачем же тогда друзья? — Я попытаюсь, — с неожиданной решимостью ответила Ребекка. — Попробую последовать твоему совету; просто жить — кто знает, может, мне и понравится. Тоби приготовил ей еще чаю, а потом сказал, что она может лечь на диване, если хочет. Выпив чай, Ребекка свернулась клубочком под одеялом и, к своему великому облегчению, крепко заснула. На следующее утро у нее раскалывалась голова; она стерла пальцем размазанную под глазами тушь в тускло освещенной общей ванной, потом поблагодарила Тоби и на автобусе вернулась в Элгин-кресент. Входя в холл отеля в той же одежде, в которой уходила вчера вечером, она чувствовала себя неприбранной, неряшливой; передавая ей ключ, администратор бросила на Ребекку пронзительный взгляд, но та с вызовом посмотрела ей в глаза, и девушка отвернулась. Убогая тесная комната показалась ей до странности знакомой, даже уютной. Ребекка выпила несколько стаканов воды, повесила на дверь табличку «Не беспокоить», потом забралась в постель, натянула на себя покрывало и снова погрузилась в сон. Она старалась — старалась изо всех сил. «Почему бы тебе просто не жить в свое удовольствие?» Она ходила в Национальную галерею и в галерею Тейта, на вечерние концерты в Вигмор-Холл. В хорошую погоду отправлялась на прогулку в парк или на набережную, совершала вылазки в магазины и возвращалась в отель с новой одеждой в красивых пакетах. Ежедневные трапезы в ресторане отеля оказались для нее самым тяжелым испытанием. Интересно, ей казалось, или официанты действительно посматривали на нее с насмешкой, а другие постояльцы — с любопытством? Ребекка никак не могла этого понять. Хотя она собиралась навестить друзей, она никому не позвонила: эти люди некогда бывали на вечеринках в Милл-Хаусе, знали их с Майло как Райкрофтов, светскую чету, которой восхищались и завидовали. Вряд ли они одобрят их разрыв. Еще хуже будет, если они начнут ее жалеть. Гаррисон Грей не позвонил и не написал. Она думала, что он вскоре с ней свяжется, но нет — похоже, он флиртовал с каждой одинокой женщиной, попадавшейся ему на пути. «У вас приятный голос, Ребекка», — наверное, это одна из его излюбленных фразочек. Она переехала в другой отель, на Лендбрук-гроув. «Кавендиш», в отличие от отеля, где она жила раньше, был совсем непретенциозным; в ее крошечном номере с трудом можно было протиснуться между кроватью и стеной, но ей там нравилось — в «Кавендише» легче было сохранять инкогнито, а ей именно этого и хотелось. В баре там обычно сидели коммивояжеры и клерки из разных компаний, приехавшие в командировку. Иногда по вечерам она спускалась туда чего-нибудь выпить. Ребекка научилась придумывать разные истории, объяснявшие, почему она одна остановилась в Лондоне, чтобы избежать прикосновения рук к ее колену или предложения выпить на посошок у мужчины в номере. Майло писал ей; она рвала его письма, не читая. Однажды поутру, вернувшись в отель, она обнаружила его у стойки портье. Им надо поговорить, сказал он, так дальше продолжаться не может. У них состоялся отвратительный ланч в «Мраморной арке», а потом не менее тяжелая прогулка по Гайд-Парку, во время которой они пререкались вполголоса, чтобы их не расслышали люди, проходящие мимо. «Я не верю, что ты добровольно выбрала себе такую участь, — говорил Майло. — Жить в отеле, вдали от своего дома, друзей. Я знаю, что поступил плохо, причинил тебе боль, и я готов извиниться еще хоть тысячу раз, только бы ты вернулась ко мне. Я был глупцом, и я обещаю, что никогда, никогда в жизни больше не посмотрю на другую женщину». — Дело в том, — ответила Ребекка, — что я больше тебя не люблю. У меня нет к тебе даже ненависти — я вообще ничего не чувствую. Лицо Майло затуманилось; его самолюбие было задето. Они расстались; ему нужно было успеть на поезд. В тот вечер она легла в постель с агентом из Болтона, с которым познакомилась в баре отеля. Он был моложе ее, чуть за двадцать, почти совсем мальчишка. У него было приятное дружелюбное лицо, четко очерченные губы и мягкие серо-голубые глаза, а тело худое и до того белое, что казалось чуть зеленоватым. Утром, смущенный — судя по всему, оттого, что проснулся в постели с женщиной, — он набросил на плечи пальто, схватил скомканную одежду и, прижимая ее к груди, бросился по коридору в общую ванную, чтобы одеться. Его звали Лен, он дал ей свой адрес и попросил писать, но она, конечно, так и не написала. Ребекка чувствовала, что проваливается куда-то, опускается все глубже, задыхается без воздуха. Еще немного, и она утонет. В один из дней она так и не вышла из номера. Она проснулась рано утром, со слезами на глазах. Ей была невыносима мысль о том, чтобы пойти в ванную; она слышала, как другие постояльцы снуют туда-сюда по коридору. Ребекка впала в ступор; она с ужасом думала, что сейчас ей предстоит спуститься в ресторан, где коммивояжеры и торговые агенты, поедающие по утрам свою яичницу с беконом, как по команде поднимут головы и уставятся на нее. На следующее утро у себя в дневнике она написала план. Завтрак в ближайшем кафе избавит ее от необходимости сидеть в ресторане отеля вместе с остальными постояльцами. В хорошую погоду она будет покупать себе на ланч сандвич и есть его в парке; в плохую погоду станет обедать в «Лайонс». Запишется в салон красоты на стрижку и маникюр. По четвергам будет ходить в кино, а вечером в пятницу — на концерты. Она купит альбом для эскизов и начнет рисовать, а не бесцельно слоняться по городу. Она всерьез обдумает предложение Тони о том, чтобы снять квартиру и выселиться из отеля, хотя в этой затее присутствовало постоянство, которое ее пока только отпугивало. Она постарается строго придерживаться этого плана, потому что альтернатива — летаргия, которая заставляла ее целыми днями валяться в кровати, внушала Ребекке ужас. Она понимала, что должна за что-то уцепиться, но не знала за что. Как-то вечером, вернувшись в отель, она получила письмо. Гаррисон Грей спрашивал, не согласится ли она с ним поужинать. Ребекка согласилась; они условились, что он заедет к ней в отель в восемь вечера в пятницу. По дороге от отеля до станции метро Гаррисон сказал: — Тоби доложил мне, что вы съехали из предыдущего отеля. Я думал, вы меня забыли. Чертова компания услала меня в чертов Бирмингем на целый месяц. — Они вошли на станцию, и он купил билеты. На эскалаторе, стоя позади Ребекки, он прошептал ей на ухо: — В Бирмингеме мне всегда кажется, что я умер и попал в ад. Думаю, меня отправляют туда в наказание. — Правда? — спросила она. — И за что? — Боюсь, таким образом руководство пытается проверить, принадлежит ли моя душа целиком и полностью компании «Саксби и Кларк». Она рассмеялась. — И как же? — Конечно, нет. У платформы стоял поезд, они поспешили войти в вагон. Свободных мест не было, поэтому Ребекка с Гаррисоном остались стоять у двери. Она спросила: — Вы предпочитаете Лондон Бирмингему? — Если честно, я вообще не люблю города. — Тогда где бы вам хотелось жить? — Я люблю представлять себя на солнечном пляже… как я время от времени ныряю в воду, а потом иду в кафе перекусить. Я был бы не против жить в деревне. Мне всегда хотелось самому выращивать себе пропитание. По-моему, это гораздо более естественно, более честно. «Оттого что мы в Милл-Хаусе выращивали собственные овощи, наша жизнь с Майло не стала ни естественнее, ни честнее», — подумала Ребекка. — В прошлое воскресенье, — сказала она, — я возила Тоби с Артемис в Саффолк, на побережье. — Значит ли это, что у вас есть автомобиль? — Да, «райли». Я обычно оставляю его на боковой улочке, сразу за отелем. На Кингс-кросс они пересели на другую ветку, потом вышли из метро на Пикадилли-серкус. Сверкали огни; Ребекка немного взбодрилась, почувствовав былое оживление при виде вечернего Лондона. Они уселись за столик в ресторане на узкой улочке близ Хеймаркет. На закуску оба заказали креветок — она крупных, «Мари-Роз», он мелких. Попробовав их, Гаррисон спросил: — Итак, где же все-таки пребывает достопочтенный мистер Райкрофт? — Думаю, в Оксфордшире. В нашем доме. — Она сказала это без иронии; Ребекка с гордостью думала, что уже простила Майло и теперь начинает свою собственную, новую и интересную жизнь. — А вы тем временем здесь, в Лондоне. — Как видите. Он взмахнул вилкой с полудюжиной креветок. — В чем он провинился? — В неверности. — Она поджала губы. — Патологической. Думаю, будь он женат даже на Грете Гарбо, он изменял бы и ей тоже. — Значит, из-за этого вы от него ушли. Что ж, все верно. Вы по нему скучаете? — Совсем нет. — Она подняла бокал и чокнулась с ним. Она ожидала новых вопросов — деталей его измен, ее планов на будущее, — но вместо этого Гаррисон сказал: — Вечно я жалею, что заказал мелких креветок. Звучит заманчиво, но есть в них что-то отталкивающее. — Если хотите, мы можем поменяться. — Правда? Вы не против? — Нет. — Они обменялись тарелками. Ребекка сказала: — Вы надолго в Лондон, Гаррисон, или вам надо возвращаться в Бирмингем? — Бог мой, надеюсь, что нет. — Он улыбнулся, пристально глядя на нее. — Очень, очень надеюсь. Ему нравилось подшучивать над тем, как она разговаривает — «аристократично» — и над ее происхождением — «этот мещанский средний класс». Его дед был шахтером; это означало тяжелое детство, борьбу за выживание. Иногда она ходила с ним по клубам и пабам, где он играл на пианино. Гаррисон рассказывал, что хотел стать музыкантом, но удача отвернулась от него: когда ему предложили регулярные выступления на радио, он свалился с бронхитом, а потом завистливый коллега перехватил у него из-под носа контракт с джазовым оркестром. Ребекка жалела его; ей были знакомы разбившиеся мечты и упущенные возможности. Гаррисон был нетребовательным и, если не воспринимать всерьез его ворчание, приятным спутником. Ей нравилась его неспешная походка, изящные руки, то, как он улыбался, растягивая губы и щуря глаза. Он никогда не выходил из себя, не повышал голос. По выходным они выезжали на ее машине за город, в Бокс-Хилл или Уитстейбл. Она заметила, что, несмотря на тягу к сельской жизни, Гаррисон не очень-то любил ходить пешком: короткая прогулка и они уже направлялись к ближайшему пабу. Он не интересовался ее прошлой жизнью, что было для нее большим облегчением. Он пытался обучать ее пению — правильному дыханию, фразировке, извлечению звука. Гаррисон говорил, что у нее красивый голос с приятной хрипотцой — жаль только, что иногда она меняет тональность. Ребекка подумала, что его слова хорошо отражают ее сущность: даже свои немногочисленные врожденные таланты она и то не в силах использовать до конца. В одном из пабов Фицровии она спела «Братец, одолжи монетку»; Гаррисон выстукивал пальцами ритм, чтобы она не сбивалась. Ей поаплодировали, и Ребекка почувствовала облегчение; позднее в тот же вечер они в первый раз поцеловались. Он снова уехал, на этот раз на две недели. За это время Гаррисон ни разу не написал ей и не позвонил. Ребекка напоминала себе, что не должна обижаться: стремление завладеть другим человеком — ее плохая черта, ставшая одной из причин развала ее брака с Майло. В августе в Лондон на денек приехала Мюриель, и они вместе поужинали. Мюриель рассказывала о том о сем: как путешествовала по Шотландии с подругой, о том, что доктор Хьюз вернулся в Оксфордшир после двухнедельного отпуска в Корнуолле. Дебора в конце концов решила, что не хочет там селиться — это очень порадовало Мюриель. «У мамы все в порядке», — вскользь заметила она, но Ребекка, охваченная чувством вины, пообещала вскоре ее навестить. Она регулярно писала матери, но не звонила и не заезжала к ней с тех пор, как ушла от Майло. — Все нормально, я прекрасно справляюсь с ней одна, — заверила ее Мюриель. — Я знаю, но это слишком великодушно с твоей стороны и слишком трусливо с моей. — Ты не очень-то хорошо выглядишь, — без обиняков сказала сестра. — Ужасно похудела. Ты уверена, что у тебя все в порядке? Ребекка ответила, что у нее все замечательно. Она пообещала в ближайшее время заглянуть в Вестфилд, а потом они распрощались: Мюриель поехала на метро до Паддингтонского вокзала, а Ребекка вернулась в отель. Гаррисон снова был в Лондоне. Они сходили на шоу, а потом, разгоряченные бутылкой хорошего вина и красивой музыкой, оказались в постели. Гаррисон занимался любовью так же, как целовался: неспешно, немного нерешительно, несмело. Ребекка сравнивала его страсть с весенним ветерком, в отличие от урагана Майло. С большим облегчением она поняла, что все еще способна на ответную страсть, что не все умерло у нее внутри. Их пригласила на обед подруга Гаррисона, некая миссис Симона Кэмбелл, жившая в кирпичном домике в Стоук-Ньюингтон. Домик казался неряшливым, был весь заставлен мебелью, повсюду валялись вещи и книги. Симоне Кэмбелл было около пятидесяти; у нее было приятное округлое лицо и вьющиеся темные с проседью волосы. Ростом она оказалась ниже Ребекки, с величественной грудью, полными бедрами и внушительными складками в области талии. В тот вечер она нарядилась в фиолетовое платье в цветочек и бесформенный черный жакет. Одежда сидела на ней кое-как, мялась и морщилась. По пути Гаррисон рассказал Ребекке, что Симона — вдова. «Ее мужа убило на войне, — сообщил он. — В каком-то сражении… я не помню точно». У нее были дети, девочка и мальчик. На обеде присутствовала еще супружеская пара и две одинокие женщины: «Подружки-лесбиянки», — прошептал Гаррисон на ухо Ребекке, не слишком-то заботясь о том, что их могут услышать, прежде чем гостей представили друг другу. Угощение было отменным: густое рагу из баранины и лимонный пирог. Гости сидели в столовой, окна которой выходили в очаровательный заросший садик. Разговор за обеденным столом быстро обратился к политике: к бескровному захвату Австрии нацистской Германией в начале года, к нарастающему напряжению, связанному с притязаниями Германии на часть территории Чехословакии, Судеты, о которых шло много споров. Ребекка была в курсе событий: положение дел в Европе часто обсуждалось в Милл-Хаусе, она безусловно сочувствовала евреям — как ужасно, когда у тебя отнимают твой дом, работу и страну! — однако у нее было такое ощущение, будто между ними и ею стоит стена, заметная только ей. Ребекка следила за тем, чтобы периодически вставлять в разговор реплику-другую, иначе другие гости сочли бы ее немного странной; она выпила больше вина, чем обычно, надеясь, что оно поднимет ей настроение, но это чувство — что она здесь чужая — никуда не делось. Казалось, будто какой-то жестокий бог, забавляясь, схватил ее и забросил сюда, в этот дом, к этим незнакомцам. После ужина Симона попросила Ребекку помочь ей сварить кофе. Кухня оказалась еще более неопрятной, чем остальные комнаты. В раковине горой была навалена посуда; на большой доске, приколотые булавками, топорщились многочисленные фотографии, записки и рецепты, вырезанные из журналов. Симона окинула кухню безнадежным взглядом. — Я обожаю готовить, но совсем не люблю потом мыть и убирать. — Давайте я вам помогу? — Ни в коем случае. Я позвала вас в свой дом не для того, чтобы вы весь вечер мыли посуду. — Мне кажется, вы вообще меня не приглашали, так ведь, миссис Кэмбелл? Подозреваю, что Гаррисон просто прихватил меня с собой. Я была бы рада помочь. Мне нравится приносить людям пользу. «Вот оно, — внезапно промелькнуло у Ребекки в голове, — я люблю приносить пользу, но сейчас я никому не нужна, и, если я исчезну с громким хлопком и облачком дыма, никто не станет меня искать». Она отвернулась, стиснув кулаки, так что ногти впились в ладони, чтобы не разрыдаться. На глаза ей попались записки на доске: «Позвонить Дороти», «Печенье для книжного клуба», «Подготовить рассаду». — Я очень рада, что вы приехали, — ответила Симона. — Вы стали украшением сегодняшнего вечера, миссис Райкрофт. Я преклоняюсь перед женщинами, которые умудряются правильно подбирать туфли к сумочкам. Ребекка наконец взяла себя в руки. — О, это совсем несложно. Любой бы справился. — Нет, неправда. Чтобы выглядеть ухоженной и привлекательной, требуется масса усилий. Я захожу в магазин одежды и покупаю первое платье, в которое могу влезть, потому что выбор для меня — ужасно трудная задача. Дочь вечно меня за это ругает. — Симона наполнила чайник и поставила его на конфорку. — Можно задать вам вопрос: вы вдова? — Нет, разошлась с мужем. — Это, должно быть, нелегко. Люди считают, что вдове живется труднее, однако, я думаю, есть что-то особенно жестокое в том, что один из супругов решает положить браку конец или понимает, что его любовь прошла. Вы любите работать в саду? — Очень. — Ребекка с болью вспомнила свой сад в Милл-Хаусе. Листья, наверное, уже начали опадать — она почти чувствовала запах дыма от костра. — Хотите посмотреть мой сад? — С удовольствием. Они вышли на улицу. Была середина сентября, в небе таяли последние закатные лучи. Сад Симоны как будто застыл, окутанный тайной, — это впечатление создавалось благодаря продуманному расположению деревьев, садовых решеток и дорожек. Они обсуждали обрезку ветвей и способы борьбы с мучнистой росой до тех пор, пока миссис Кэмбелл не сказала со вздохом: «Кажется, пора идти домой. Гости наверняка ждут не дождутся свой кофе». На кухне Ребекка поставила на поднос чашки и блюдца. — А как давно вы знакомы с Гаррисоном? — спросила ее Симона. — Несколько месяцев. — Он очень милый, но ленивый — такая, знаете ли, леность духа. Но, думаю, вы уже заметили это сами. — Симона налила кипятка в кофейник. Потом нацарапала что-то на странице блокнота, вырвала ее и протянула Ребекке. — Вот вам мой телефон. Обязательно заезжайте повидаться со мной, если у вас будет время. Я очень люблю беседовать с умными женщинами. Через полтора часа Ребекка с Гаррисоном отправились восвояси. Ребекка чувствовала себя усталой. Она слишком много выпила, а разговор с Симоной Кэмбелл, по непонятной причине, ее сильно расстроил. Она выезжала с боковой улочки на главную дорогу и не заметила велосипедиста, который ехал, не включив фару. Ребекка ударила по тормозам, чтобы его не сбить; велосипед вильнул, а потом поехал дальше. Ребекка посмотрела на свои трясущиеся руки, вцепившиеся в руль. Голос у нее в голове произнес: «Ты чуть было не убила еще одного человека». — Я слишком устала, — сказала она. — Мне трудно вести машину. Ты не мог бы сесть за руль? — Нет, — Гаррисон выглядел испуганным. — Я не умею водить. Совершенно. Она сделала глубокий вдох, потом медленно вывела машину на дорогу, и они поехали в Эрлз-Корт, где находилась его квартира, со скоростью двадцать миль в час. Вечера стали для нее самым тяжелым временем суток. Поначалу она пыталась чем-нибудь их заполнять — планировала ходить по ресторанам, встречаться с Тоби и его друзьями, читать книгу или разгадывать кроссворды в гостиной отеля. Однако все чаще она запиралась у себя в комнате, заказывала сандвич и какой-нибудь напиток в номер, а вдогонку — коктейль, чтобы побыстрее заснуть. Она была не создана для одиночества, теперь Ребекка это понимала. Возможно, ей лучше вернуться к Майло. Любой брак, пусть даже неудачный, лучше, чем такая жизнь. Единственными значимыми событиями в ее жизни теперь были свидания с Гаррисоном. Они ужинали вместе, а потом отправлялись к нему на квартиру, где занимались любовью: он был все также медлителен и слегка ленив. Он нравился ей, с ним она чувствовала себя в безопасности, потому что Гаррисон оказался полной противоположностью Майло. Ему не хватало его энергии, драйва, амбиций. «И слава богу», — думала она. Они лежали в постели, когда Гаррисон рассказал ей про коттедж. Его приятель, Грегори Эрмитейдж, владел домиком в Дербишире. В нескольких милях от ближайшего селения, на вершине холма, вокруг ни души. Гаррисон перевернулся на бок и заглянул ей в лицо. Разве не замечательно было бы сбежать из города на пару недель? Почему бы ей не поехать с ним? В воображении Ребекке рисовался очаровательный маленький домик посреди поля с яркими цветами. — О да, — ответила она. Три дня спустя Ребекка заехала за Гаррисоном; они погрузили его рюкзак, пакет из «Хэрродса» и нотную папку в багажник «райли» и покатили в Дербишир. Коттедж знакомого Гаррисона находился в округе Пик, на полпути из Шеффилда в Манчестер. Надо было свернуть с манчестерской дороги на узкий однорядный проселок, который постепенно превратился в заросшую травой дорожку; по обеим сторонам от нее густо рос боярышник с тяжелыми гроздьями алых ягод. Потом дорожка превратилась в узкую тропу: Ребекка остановила машину и, не обращая внимания на ворчание Гаррисона, объявила, что дальше не поедет. Наверняка она ошиблась поворотом, сказал он. Ребекка развернула на руле карту — она была уверена, что ехала правильно. Им придется бросить машину здесь и проделать оставшуюся часть пути пешком. Продолжая ворчать и жаловаться, Гаррисон забросил на плечо рюкзак и взял пакет из «Хэрродса». Ребекка подхватила свой чемоданчик, и они зашагали по тропинке вперед. Вскоре они уже поднимались по склону холма. Настроение у Ребекки постепенно улучшалось. День выдался ясный; с одной стороны от них простиралась долина, где в лавандовой дымке прятались фермы и амбары, с другой — возвышались холмы. Солнечный свет золотился на каждой травинке. Через полчаса, после нескольких остановок, которые требовались Гаррисону, чтобы отдышаться, они добрались до вершины холма. Она была плоская, словно кто-то срезал ее ножом. Среди кочек, заросших темно-зеленой колючей травой, петляли узкие тропки. В центре вересковой пустоши Ребекка заметила одинокий домик. — Это, наверное, тот самый коттедж, — сказала она. Через заросли вереска они направились к дому. Он оказался небольшим, однако массивная каменная кладка придавала ему величественный вид. Поставив чемоданчик на пороге и дожидаясь Гаррисона, у которого был ключ, Ребекка подняла голову и увидела причудливый фамильный герб, вырезанный в граните над входной дверью. Гаррисон отпер двери, и они вошли в дом. Когда он, со вздохом облегчения, опустил свой рюкзак на широкий прямоугольный стол, в воздух поднялось облачко пыли. Они оказались на кухне; из темноты выступали силуэты шкафов, спертый воздух пах плесенью. — Тут малость мрачновато, — заметил Гаррисон. Ребекка отодвинула занавески и теперь сражалась с оконным шпингалетом. — Так лучше, правда? На каменные плиты пола полились солнечные лучи. Стол окружали разномастные стулья, деревянная качалка стояла возле черной чугунной печки. У дальней стены притаилось пианино. Под окном находилась раковина, а рядом с ней — буфет. Ребекка обратила внимание, что электричества в коттедже нет; на стеклянных колпаках масляных ламп скопилась серая пыль. Гаррисон открыл крышку пианино и взял несколько аккордов. — Оно расстроено. — Может, осмотрим пока дом? Он пожаловался на свои натертые ноги, но Ребекка проигнорировала его слова и поднялась наверх. В гостиной она раздвинула занавески и распахнула окна. Мебель была старая, вся в пыли, коврик перед камином засыпан угольной крошкой. Еще один пролет каменных ступенек вел на последний этаж. Ребекка высунулась в окно. Пустоши и холмы сверкали в солнечном свете, на небе ни облачка. Она глубоко вдохнула холодный сладкий воздух, и впервые за много месяцев какая-то до предела натянутая струна у нее внутри потихоньку начала ослабевать. Она крикнула: — Что у нас на ланч? Гаррисон взялся закупить для них продукты. — У тебя есть пластырь Ребекка? У меня все ноги стерты. Она спустилась обратно на кухню. Он сидел в качалке без ботинок и без носков. Она открыла свой чемоданчик, нашла пластыри, вату и бутылку с антисептиком. Когда она начала обрабатывать мозоли антисептиком, лицо Гаррисона искривилось. — Не будь ребенком, — сказала она. — Где продукты? — В пакете из «Хэрродса». Я хотел нас немного побаловать. В пакете оказались сухое печенье, консервированные артишоки, оливки, сардины, банка персикового компота, плитка шоколада, две бутылки вина и полбутылки виски. «Где же чай, сахар, молоко, хлеб?» — подумала Ребекка, но вслух произнесла: — Давай-ка я поищу, где нам поесть на улице. Здесь надо как следует прибрать, к тому же жаль упускать такую дивную погоду. В саду, огражденном низкой каменной стеной, росли черная смородина и яблони с узловатыми ветвями, искривленными от ветра. В укромном уголке карабкалась по стене вьющаяся роза с последними цветами. Ребекка не смогла отыскать скатерть, но у нее были с собой чайные полотенца, поэтому она разложила их на граве. Поев, Гаррисон улегся на землю и закрыл глаза. Грег сказал, что они могут пожить в коттедже три недели. Похоже, он нечасто наезжал сюда; что если попросить его сдать им коттедж на год? Они могли бы навести тут порядок, посадить овощи, купить свинью… Когда Гаррисон заснул, Ребекка пошла в дом, чтобы прибрать и составить список покупок. Как приятно снова иметь собственную кухню! Она так устала жить в отеле! Ей не подходила такая жизнь, не подходил Лондон. На клочке бумаги она записала: «Молоко, чай, уголь». Надо обязательно купить фонарик, чтобы не пришлось со свечкой в руке спускаться ночью по лестнице в уборную во дворе. Она сидела в пятне солнечного света, падавшего из открытого окна, покусывая кончик карандаша. Они загорали, читали романы, покупали продукты в ближайшем магазине. Хорошая погода продержалась четыре дня. На пятый Ребекка, проснувшись, почувствовала, что у нее болит горло. Она заварила себе чаю и приняла аспирин. После завтрака они прошли по пустоши, спустились к машине и поехали в деревню. Она отдала список продавщице в магазинчике. «Уголь», — жалобно воскликнул Гаррисон: уж не собирается ли она заставить его тащить мешок с углем вверх на чертову гору? «Если хочешь есть, понесешь», — ответила Ребекка. Он попытался было заикнуться о доставке, но она оборвала его: «Гаррисон, прошу, не глупи». Они пообедали в пабе, а потом заглянули на ферму, где купили молоко, яйца и цыпленка. Солнце закрыли плотные облака, на мощенном каменными плитами дворе стало темней. Первые капли дождя упали на землю, когда они тащили свои покупки от машины к коттеджу. Ребекка несла рюкзак, а Гаррисон волок за собой мешок с углем. Ее горло разболелось сильнее, жалобы Гаррисона мешались с шумом дождя. Добравшись до дома, Гаррисон поднялся наверх, чтобы отдохнуть, а она решила разжечь огонь в печи. Ребекка заново открывала для себя удовольствие растапливать печь: комкать бумагу, аккуратно раскладывать щепки и уголь, смотреть, как загорается дерево. Она поджарила цыпленка, почистила картофель и морковь, а потом приняла еще аспирин и уселась в качалку. Позднее они поели, прислушиваясь к барабанной дроби дождя по оконному стеклу и наслаждаясь теплом от печки. Потом Гаррисон играл на пианино, а она пела, но недолго, потому что горло болело все сильней. Ночью Ребекка несколько раз просыпалась. Ей было больно глотать; она понемногу отпивала воду и слушала шум дождя. Утром все вокруг было коричневым и серым; зелень и золото пустоши скрылись в тумане, а небо свинцовой крышей нависло над холмом. Дождь лил весь день. На дорожке перед домом и тропах на пустоши образовались громадные лужи. Они поиграли в рамми и немецкий вист, доели холодного цыпленка. Ребекка читала Унесенных ветром, сидя в кресле-качалке; лежать она не могла, потому что ее одолевал кашель. На следующий день у них кончился уголь; на завтрак Гаррисон обсасывал косточки от цыпленка. Ему придется отправиться в магазин, сказала она. Гаррисон выглянул в окно. — Льет как из ведра. — Правда? А я-то не заметила! — Сарказм дорого ей стоил — горло страшно болело. — Боже мой! Ты только посмотри! — Я плохо себя чувствую. Мне надо лечь в постель. Постарайся привезти хотя бы уголь, немного хлеба и молоко. Обернувшись, он уставился на нее. — Но я не могу ехать один! — Гаррисон, — сказала Ребекка, — я больна. — Это всего лишь простуда. Ты должна поехать. Ты будешь вести машину. — Ты что, совсем не умеешь водить? — Нет. Как-то раз пробовал, но это оказалось так сложно. — Я все тебе объясню… — Не будь смешной! — Это ты мне говоришь? — Слова вырвались сами, на одном дыхании. — Как можно было дожить до тридцати девяти лет и не выучиться водить машину?! Вот это действительно смешно! Закашлявшись, она с яростью натянула на себя плащ, застегнула пуговицы и сунула ноги в резиновые сапоги. Схватила свою сумку, швырнула Гаррисону в руки рюкзак, набросила на голову капюшон и выскочила из дома. В молчании они пересекли ровный участок пустоши. Дождь превратил ее в болото; у себя за спиной Ребекка слышала, как Гаррисон бормочет под нос проклятия — он не захватил резиновые сапоги, а его ботинки пропускали воду. Она сидела в машине, пока он покупал уголь, масло для ламп, сосиски и аспирин. Все ее тело болело — наверное, у нее был грипп. На обратном пути, немного успокоившись под действием мерного шелеста дождя по крыше, они достигли временного перемирия. Вернувшись в коттедж, Ребекка поняла, что забыла про газеты. Во всем доме не нашлось и клочка бумаги, поэтому Гаррисон вырвал первые несколько глав из Унесенных ветром и использовал для растопки. «Мы уже жжем книги, — подумала Ребекка, — что дальше?» На следующее утро она проснулась от приступа кашля. Подушка промокла насквозь. Ребекка подняла глаза и увидела, как на потолке набухает капля воды, потом срывается вниз и падает на постель. Она разбудила Гаррисона. Крыша протекает — он должен что-то предпринять. — Но что? — Починить крышу. Наверное, какая-то плитка расшаталась. Он моргнул: — Господи, Ребекка… — В уборной во дворе я видела стремянку. Тебе надо будет выглянуть наружу и проверить. — Наружу? — Через люк в крыше, — разъяренная, бросила она. — Через чертов люк, Гаррисон! Она спустилась на кухню за ведром и тряпкой. Ей казалось, что голова ее набита соломой, грудь болела. Когда Ребекка вернулась в спальню, Гаррисон устанавливал стремянку под люком. — У меня может закружиться голова, — сказал он. — Не будь таким слабаком. — Я боюсь высоты. — Но мы не можем спать, когда нам на голову льется вода. Мы оба умрем от пневмонии. — Тогда надо вернуться в Лондон. — В Лондон? — изумленная, она уставилась на него. — Я скажу Грегу, что погода испортилась. — Но я не собираюсь возвращаться в Лондон. Мне нравится здесь. — Здесь нет никаких удобств, — пробормотал Гаррисон. — А как ты себе это представлял? — язвительно поинтересовалась она. — Думал, тут будет как в отеле? Просто почини крышу, и все. — Чини сама, — бросил он и пошел вниз. Ребекка вскарабкалась по лестнице, открыла задвижку люка и подтолкнула его плечом. Люк открылся; она ощутила запах паутины. Скат крыши был не слишком крутым, и она заметила, что край одной из каменных плит сколот. Привстав на цыпочки, она подтолкнула отколовшийся кусок на место. Потом, пригнувшись, нырнула обратно в люк и захлопнула его. Ребекка спустилась по лестнице; напрягая все силы, отодвинула кровать подальше от места протечки. Ее знобило; она забралась под одеяло и долго лежала, откашливаясь и пытаясь согреться. Когда она спустилась вниз, Гаррисон стоял у печки и пил чай. Он налил и ей кружку. — Прости, — сказал он. — Видишь ли, я ужасно боюсь высоты. — Неважно, я уже все починила. — Она села в качалку, грея о кружку руки. — Нам лучше вернуться в Лондон. Я не думал, что здесь будет так. — Нет, — упрямо ответила она. — Ты обещал, Гаррисон. Три недели. Дождь не будет идти вечно. Он поджарил для них хлеб, сварил яйца. Ребекка не могла есть, поэтому он проглотил ее порцию. Доев завтрак, Гаррисон сказал: — У нас кончаются продукты. После возни с крышей и кроватью она чувствовала себя совсем обессиленной. — На этот раз придется тебе ехать самому, — сказала Ребекка. — Мне слишком плохо, чтобы садиться за руль. Гаррисон вымыл посуду, потом надел свой плащ и шапку, забросил за плечо рюкзак и вышел из дома. Сидя у печки, она смотрела, как он шел по пустоши, пока его силуэт не растворился в тумане. Ребекка приняла аспирин и вернулась в постель. Она свернулась клубком на его стороне кровати, оставшейся сухой, и задремала. Потом проснулась, кашляя и ежась от озноба. Посмотрела на часы — было уже три. Она проспала почти пять часов. Ребекка набросила теплый свитер и спустилась вниз. Гаррисона не было. Она не увидела ни его плаща, ни рюкзака. Наверное, заглянул пообедать в паб. Прошел еще час, потом два, и она поняла, что Гаррисон ушел — бросил ее одну и вернулся в Лондон. «Какого черта, — подумала она. — Без него гораздо лучше». Она все равно останется тут. Зачем возвращаться в Лондон, если ее там никто не ждет. Похоже, приятель Гаррисона редко здесь появлялся. Надо узнать, не разрешит ли он Ребекке провести зиму в коттедже. Майло наверняка забрался бы на стремянку и попытался починить крышу. Гаррисон был мягким и бесхребетным. Он понравился ей, потому что казался непохожим на Майло, она думала, что он специально не задает ей вопросов об ее прошлом, но на самом деле ему было все равно. Он избегал любых сложностей, любых стычек. Она думала, что после Майло именно этого и хочет, но все оказалось совсем не так. Спорить с Гаррисоном было все равно что препираться с дверным ковриком. Ребекка собрала себе ужин из остатков продуктов, но поняла, что не голодна, поэтому накрыла еду тарелкой и поставила на подоконник, в холодок. Она с облегчением думала о том, что ей больше не придется, превозмогая плохое самочувствие, поддерживать разговоры. В тот вечер она заснула с помощью трех таблеток аспирина и остатков виски, но проснулась рано утром от кашля. Теперь она уже не видела ничего хорошего в своем одиночестве. Конечно, она никчемный и отвратительный человек, Гаррисон правильно сделал, что ушел от нее. У себя в голове она перебирала события последних месяцев. Ее телефонный звонок, когда она узнала, что Майло изменяет ей с Тессой Николсон. Ее тоску, озлобленность, ярость — и последствия этой ярости. «Видите ли, ребенок погиб. Его выбросило из машины. Мне сказали, он умер мгновенно». Ужас, обуявший ее от этих воспоминаний, был таким же острым и всеобъемлющим, как в тот день, когда Фредди Николсон позвонила в Милл-Хаус. Вина лежала на ней тяжким грузом — Ребекке было трудно дышать. Следующие два дня она провела в постели. Ребекка не видела смысла подниматься. Ей не с кем было говорить, нечего делать. Она чувствовала себя ужасно одинокой; ей хотелось, чтобы рядом кто-нибудь был — кто угодно. Она жалела, что, уходя от Майло, не взяла с собой собаку — Джулия составила бы ей компанию. Она высушила промокшую подушку на печке, улеглась в кровать, подложив под спину две подушки и свернутый свитер, стараясь поменьше кашлять. Заваривая на кухне чай, она заметила вдалеке двоих человек, медленно бредущих через пустошь: судя по рюкзакам за спинами, это были туристы. Между ними и Ребеккой стеной стоял дождь. Она ни с кем не говорила уже несколько дней. Наверное, если бы ей пришлось сейчас заговорить, она издала бы только хриплое карканье. В ту ночь ей приснилось, что ребенок Тессы, громко плача, лежит на крыше, а она пытается дотянуться до него. Она стояла на цыпочках на верхней ступени стремянки и тянула руки с такой силой, что они болели. Но ребенок был слишком далеко. Ребекка проснулась в слезах; у нее в ушах еще стоял детский крик. Она понимала, что ей недалеко до нервного срыва, поэтому, несмотря на кашель и слезы, повиновалась инстинкту самосохранения, приказавшему ей выбраться из кровати и одеться. Ноги у нее подкашивались; спускаясь по лестнице, она упиралась одной рукой о стену, чтобы не упасть. На кухне она увидела, что в ведре кончилась вода, поэтому вышла на улицу и набрала воды из колодца. Дождь перестал; яркое солнце заставило ее зажмурить глаза. Вернувшись в дом, Ребекка бросила последние несколько кусков угля поверх розовеющей золы в печи, налила воду в чайник и заварила себе чай. «Надо поехать в деревню, — думала она, — и купить микстуру от кашля». На улице было теплей, чем дома, поэтому она вытащила из кухни стул и уселась на крыльце. Заболоченные земли переливались под солнцем, словно шелк. Солнце отражалось в лужах, ручьях, на мокрых камнях. Пустошь казалась новенькой, чисто промытой. Ребекка подумала о несчастном крошечном ребенке, который никогда не увидит этой красоты, и снова заплакала. «Утрата, — думала она, — какая бессмысленная, глупая, невосполнимая утрата». Подняв глаза, вытирая слезы, она заметила какого-то человека: он шел через пустошь к ее дому по узкой тропинке между зарослями вереска. На мгновение ей показалось, что это Гаррисон вернулся проверить, как она, но тут же Ребекка увидела, что этот человек ниже ростом и старше, чем Гаррисон. У каменной изгороди он остановился и снял с головы свою кепку. — Доброе утро. Отличный сегодня денек, правда? — У него были седые волосы и загорелое морщинистое лицо. На спине мужчина нес заплечный мешок. — Великолепный, — откликнулась Ребекка. — Вы не нальете мне немного воды? — Конечно. — Ребекка прошла в кухню и налила воду в кружку. Она протянула кружку незнакомцу, и тот выпил ее до дна. — Давно вы так идете? — Много дней, — с улыбкой ответил он. — Несмотря на дождь? Мужчина кивнул. — Дождь мне не мешает. — Вокруг голубых глаз у него разбегались веселые морщинки. — Промокаешь, а потом высыхаешь, только и всего. Его улыбка оказалась заразительной; Ребекка заметила, что улыбается тоже. — Наверное, так и есть. — Когда я увидел вас, — сказал мужчина, — мне показалось, что вы плачете. Смутившись, Ребекка отвела глаза. — Ничего страшного. — Она помолчала мгновение, а потом, неожиданно для самой себя, произнесла: — Нет, неправда. Но ничего уже не изменишь. Она увидела, что его кружка пуста. — Принести вам еще воды? — предложила она. — А может быть, вы хотели бы чашку чаю? Я как раз заварила свежий. — Если вас это не затруднит, чай был бы очень кстати. Она открыла калитку, впуская его в сад, потом приготовила чай и налила две чашки. Протягивая ему чашку с блюдцем, Ребекка заметила, что манжеты его пиджака обтрепались, а локти залоснились от долгой носки. У него был местный акцент. «Наверное, раньше он работал на одной из фабрик Манчестера или Шеффилда, — подумала она, — но потом фабрика разорилась, и теперь он проводит время странствуя». Она вынесла ему стул, и мужчина присел. — Какое блаженство, — выдохнул он. Гость бросил свой посох и мешок на траву и ослабил шнурки на ботинках. Ребекка маленькими глотками пила свой чай. — Куда вы направляетесь? — В Бейкуэлл — наверное. А может, доберусь до самого Давдейла. — У вас нет четкого плана? — Я иду, куда ведут меня ноги. Планы не всегда воплощаются в жизнь, вам так не кажется? — Планы, которые я строю, кончаются ничем, — горько заметила она. — Почему же, дорогая? — Понятия не имею. Думаю, мне просто не везет. — Мама мне всегда говорила, что наше везение зависит только от нас. — Значит, я сама виновата. — И опять, неожиданно для себя, Ребекка вдруг сказала: — Как вы думаете, если из-за вашего поступка происходит нечто ужасное, это ваша вина? Даже если вы этого совсем не хотели? Мужчина задумался. — Трудно сказать. — Но я чувствую, что это моя вина. — А чего вы хотели добиться? — Только не этого. — В порыве честности Ребекка добавила: — Но я хотела причинить боль. — У нее из глаз снова полились слезы, затуманивая лицо незнакомца и окружающий пейзаж. — Я жалею, что нельзя изменить прошлое. Мне хотелось бы стереть его, чтобы все вышло по-другому. Хотелось бы снова понимать, что мне делать и куда идти. Смутившись, Ребекка негромко усмехнулась. — Простите, даже не знаю, зачем я все это вам говорю. Еще раз прошу прощения. — Думаю, вам необходимо с кем-то поговорить. — Его улыбка была очень мягкой, добродушной. — Может быть. — Пытаясь оправдаться перед ним, Ребекка добавила: — Видите ли, я только что была очень больна. — Да, вы выглядите не совсем здоровой. Да и место тут уж больно отдаленное. — Коттедж не мой. Мне просто разрешили в нем пожить. — Я люблю одиночество, люблю бродить по холмам, но всегда приятно вернуться домой, к семье и друзьям. Проводя слишком много времени наедине с собой, порой начинаешь воображать всякие вещи… Кто это сказал — он или она? Ребекка не была уверена. Ей казалось, что его голос эхом звучит у нее в голове. Сияние солнца на пустоши было призрачным, нереальным. Они посидели еще немного, допивая чай. Отставив чашку, он сказал: — Вы прекрасно завариваете чай. Благодарю вас. Думаю, мне пора. Надо пользоваться хорошей погодой, вы согласны? — Может быть, я соберу вам с собой немного еды? Сегодня я возвращаюсь домой, так что она мне не пригодится. — Было бы здорово, — ответил он. Пока Ребекка собирала их чашки и блюдца, он снова заговорил с ней. — Вы сказали, что не знаете, что вам делать. Думаю, первым делом обратитесь к доктору. Кашель у вас нехороший. — Мужчина встал со стула. — А потом сделайте следующий шаг. Следующий шаг? Что, ради всего святого, он имеет в виду? Хотя, надо признать, насчет доктора незнакомец, пожалуй, прав. — Да. Спасибо, — вежливо ответила она. — Пойду соберу, что у меня осталось: печенье и все такое. На кухне Ребекка завернула остатки крекеров, сыра и других продуктов в вощеную бумагу. В голове у нее крутились его слова. «Всегда приятно вернуться домой, к семье и друзьям». Но у нее было не так уж много настоящих друзей, с матерью они не ладили, а у Мюриель для нее не оказалось места. Муж разбил ей сердце. Она чуть было снова не расплакалась, но сумела сдержаться. Ребекка вышла на крыльцо. Солнечный свет ослепил ее; она закрыла глаза. А когда открыла, мужчина уже ушел. Стул стоял пустой, на траве не было ни его посоха, ни заплечного мешка. Озадаченная, она пошла к калитке, высматривая его. Незнакомец словно испарился. Она двинулась вдоль изгороди, окружавшей дом, надеясь, что он ушел не слишком далеко. Пустошь расстилалась перед ней, плоская и безлюдная. Она могла видеть на несколько миль вокруг — мужчины нигде не было. Возможно, она провозилась на кухне дольше, чем ей казалось, ему надоело ждать, и он ушел. Ребекка вернулась к крыльцу. И там, глядя на дорожку, ведущую к воротам, поняла, что на земле не осталось его следов. Были только ее собственные — и ни одного чужого. В кухне она присела к столу, пытаясь осмыслить то, что с ней произошло. Путешественник остановился возле ее дома, они немного поговорили, а потом он растворился в воздухе, не оставив и следа. Что если она его выдумала? Неужели она так сильно больна? Неужели у нее галлюцинации? И все равно, его слова отпечатались у нее в памяти, поэтому, за неимением лучшего, она решила последовать совету незнакомца. Она начала собираться, складывать вещи и убирать их в чемодан. Первым делом к врачу, а потом — что он сказал дальше? «Сделать следующий шаг». Бессмыслица, конечно; он точно ей привиделся. Она вспомнила вечер в доме Симоны Кэмбелл. Миссис Кэмбелл приглашала ее заглядывать к ней. «Я люблю беседовать с умными женщинами». Ребекка спрятала обрывок бумаги с телефоном Симоны в кошелек: интересно, он еще там? Да, вот он; бумажка забилась в дальний уголок. Она долго бежала, но достигла своего предела. Ей пора остановиться. Конечно, она еще слишком слаба для того, чтобы пешком добраться до машины, а потом доехать до Лондона, но надо попытаться. У нее бывали и худшие времена, напоминала себе Ребекка: детство без любви, брак с человеком, который никогда не любил ее так, как она его. В деревне она остановится у телефонной будки, позвонит Симоне и спросит, не приютит ли та ее на пару деньков. Если ответ будет отрицательным, она придумает что-нибудь еще, но, вспоминая Симону и то, как легко им было общаться, когда они вдвоем бродили по саду, Ребекка думала, что найдет у нее пристанище — хотя бы временное. Покидая коттедж и отправляясь в свое долгое путешествие, она снова подумала: «Следующий шаг? Что это могло означать?» Как странно, что он сказал именно так. А потом ей пришло в голову, что она как раз и делает следующий шаг: под ярким солнцем, переставляя ноги, сначала одну, потом вторую, среди сладкого аромата вереска, останавливаясь передохнуть — и пускай назначение ей пока неизвестно, она движется к нему, шаг за шагом. Глава седьмая Выздоровление Тессы шло медленно. С самого начала она винила в смерти Анджело только себя. Будь она не такой плохой матерью, не таким плохим водителем, не такой глупой и самонадеянной, все могло бы сложиться по-другому. Рыдания, продолжавшиеся по нескольку часов, сменялись замкнутостью и молчанием, которое пугало Фредди сильнее слез. Часто в первые месяцы после катастрофы Тесса могла подолгу лежать на своей кровати, закрыв глаза и не произнося ни слова. Некогда такая общительная, теперь она предпочитала не покидать своей квартиры. Ее настроение постоянно менялось. И без того худенькая, теперь она совсем высохла. Длинные светлые волосы Тесса остригла и носила «боб» с челкой, скрывавшей рваный красный шрам на лбу. Хотя физическое ее состояние постепенно улучшалось, она уже не была прежней. Тесса стала тихой, неразговорчивой, замкнутой. Она редко заговаривала об Анджело и о своей жизни до катастрофы. Когда друзья приходили ее навестить, она делала вид, что рада, но взгляд у нее был отсутствующий. Фредди ушла из школы в конце весны, отказавшись от своих планов поступить в университет. Поначалу она нанималась на вечернюю работу, чтобы проводить весь день с Тессой; вечерами друзья посменно дежурили у них, составляя Тессе компанию в отсутствие сестры. Потом мисс Фейнлайт, с которой Фредди иногда переписывалась, порекомендовала ее мисс Пэриш, жившей в Эндсли-Гарденс, близ Рассел-сквер, в качестве ассистентки. Мисс Пэриш работала в журнале Деловая женщина, публиковавшем статьи и полезные советы для одиноких работающих женщин. Счета от врачей поглотили все оставшиеся у Тессы накопления, так что им пришлось продать ее драгоценности. Каждый пенни, который зарабатывала Фредди, был на счету. Чулки надо было штопать, туфли отдавать в починку. Фредди старалась по возможности ходить пешком, чтобы сэкономить на транспортных расходах. От квартиры в Хайбери она отказалась, еще когда Тесса лежала в больнице, поскольку понимала, что не осилит плату; кроме того, воспоминания, связанные с этой квартирой, могли расстроить сестру. Рей предложил им занять одну из его квартир, совершенно бесплатно, но она вежливо отказалась. Они должны справиться; надо привыкать жить по средствам. Именно это предстояло им в обозримом будущем, так что пора было начинать приспосабливаться. Тесса никогда не вернется к работе манекенщицы; вполне возможно, она вообще не сможет больше работать. Тем не менее, Фредди согласилась принять помощь Рея в поисках нового жилья, и он нашел им квартирку в Южном Кенсингтоне. Она была небольшая, гораздо скромней квартиры в Хайбери, и располагалась на втором этаже большого георгианского особняка. Там было всего две комнаты и общая ванная, но в целом их новое жилье казалось чистеньким и светлым, а окна выходили в сад. В конце августа Рей повез Тессу отдохнуть на юг Франции. Она посылала открытки из гостиниц, в которых они останавливались во время своего неспешного продвижения по стране. Фредди казалось, что, чем южней был город на открытке, тем больше послания сестры напоминали о прежней Тессе. Она с юмором описывала американскую супружескую пару, встреченную ими в Лионе, а из Марселя прислала набросок, изображающий элегантную француженку с пуделем в сумочке. На открытке из Ниццы была еще одна зарисовка: Рей, который задремал в пляжном шезлонге, сдвинув на лицо соломенную шляпу. Впервые больше чем за полгода Фредди позволила себе надеяться. Ее оптимизм возрастал, несмотря на ухудшение политической ситуации: Мюнхенский кризис поставил Европу на грань войны. Она цеплялась за свою надежду, хотя в лондонских парках уже рыли траншеи, а с крыш, словно вороны, смотрели зенитные орудия. И вот в конце сентября Невилл Чемберлен возвратился из Германии, торжествующе потрясая в воздухе документом, гарантировавшим, по его словам, «мир нашему поколению». В начале ноября город заволокли мягкие серые туманы. Уходя с работы, Фредди доезжала на метро до Южного Кенсингтона, а потом шла пешком, периодически протягивая руку и прикасаясь к поручням или стенам, чтобы убедиться, что они по-прежнему на месте, а не растворились в небытии. Однажды, вынимая из сумочки ключи, она услышала, как у нее за спиной хлопнула дверца машины. Фредди обернулась и увидела Рея, идущего к ней сквозь туман. — Вы вернулись! О, Рей! Как вы? — Фредди глазами поискала сестру. — А где же Тесса? — В Италии, — ответил он. — В Италии? — Боюсь, что да. Можно мне войти? — Да-да, конечно. Она впустила его в здание. Поднимаясь по лестнице, она повторяла про себя «Италия», но вежливость заставила ее поинтересоваться у Рея: — Вам долго пришлось ждать? — Примерно полчаса. — Он поежился. — Ужасно холодно. В квартире Фредди включила газ и поставила на конфорку чайник. Пока он закипал, она спросила: — Значит, Тесса поехала в Италию кого-то проведать? Я думала, она вернется вместе с вами. Но как она доберется домой? Когда она планирует вернуться? — Думаю, — сказал он, расстегивая пуговицы пальто, — она собирается остаться там. — Ох! — Кое-как она приготовила чай, расплескав воду на пол и вытерев ее своим носовым платком. В чашку Рея Фредди добавила два кусочка сахару и протянула ему. Потом сказала: — Рей, я не понимаю. Что произошло? Он отпил большой глоток. — В последние две недели мы жили в Ментоне. Я нашел отличный отель недалеко от побережья. Мы мало выходили, разве что иногда ездили прокатиться по окрестностям. Большую часть времени сидели на пляже, иногда купались, если было достаточно тепло. Я думал, что Тессе лучше. Она уже не казалась такой напряженной. Ты же знаешь, она всегда любила солнце. Она правда выглядела лучше, Фредди, честное слово. Я, конечно, был идиотом, когда думал, что за пару недель на юге Франции Тесса станет прежней, но надежда ведь умирает последней, да? А потом, как-то раз, когда мы сидели за ланчем, она спросила, как далеко отсюда Италия. Я сказал, что в нескольких милях к востоку. Помню, она тогда надолго затихла. Я спросил, все ли с ней в порядке, а она ответила, что просто немного устала. Мы вернулись в отель, и она провела остаток дня у себя. Вечером, когда мы встретились в баре, она сказала, что решила поехать в Италию. Я подумал, что она имеет в виду небольшое путешествие, поэтому ответил, что постараюсь разузнать, можно ли нам пересечь границу и пробыть там пару дней. Но она ответила, что речь не об этом. Она хочет снова там жить. Фредди застыла на месте, глядя на него. — О, Рей! — Я пытался ее отговорить. Она сказала, что не может жить в Англии. Ей казалось, что может, но потом она поняла, что нет. Сказала: многие люди, которых она считала своими друзьями, перестали разговаривать с ней, потому что она забеременела, а другие перестали разговаривать, когда ребенок умер. Что ж, таковы все мы. Сначала не знаем, что сказать, а потом решаем не говорить ничего вообще. Но у нее же есть друзья, Фредди, настоящие! Люди, которые ее любят. — Рей громко высморкался. — Я старался ее переубедить. Она сказала, что должна поехать туда, где ее никто не знает, где никто не знает про Анджело. Сказала, что хочет начать новую жизнь. Я спросил, как она собирается устраиваться — как зарабатывать, где жить и все прочее. Напомнил про политику: Муссолини не поклонник Британии, так что для англичан в Италии настали суровые времена. В конце она обещала мне еще раз подумать. Обещала не принимать поспешных решений, черт ее побери! На следующее утро она уехала. Встала в пять и села на первый поезд из Ментоны. Она оставила мне письмо. Можешь прочесть его, если хочешь. Фредди быстро пробежала глазами письмо. Тесса благодарила Рея за его долготерпение, щедрость и доброту, просила у него прощения. «Я знаю, что поступаю правильно, — писала она. — Я давным-давно ничего не хотела — разве что обратить время вспять, — а сейчас хочу: хочу вернуться домой». В самом конце Тесса приписала: «Пожалуйста, скажи Фредди, чтобы она не беспокоилась, я очень скоро ей напишу». Фредди сложила письмо и вернула его Рею. — Вы не виноваты, — сказала она. — Вы же знаете Тессу. Она делает то, что хочет, и никто не в силах ее переубедить. А что было дальше? — Я бросился на вокзал. Служащий в билетной кассе вспомнил ее. — Он горько усмехнулся. — Да, такова уж Тесса — все ее помнят. Он сказал: она купила билет до Генуи, поэтому я решил поехать за ней, разыскать ее в Генуе, попытаться отговорить… — Ну и как? Вам удалось ее отыскать, Рей? — Нет. Я так туда и не попал. — Рей был в ярости. — Чертов пограничник был так груб, что я сорвался и врезал ему. Он, видите ли, считал, что у меня не в порядке паспорт — полная чушь, с ним нет никаких проблем, он это сам придумал. Мне пришлось вернуться в отель в Ментоне. Портье, славный парень, обзвонил полдюжины отелей в Генуе, но ее и след простыл. Она может быть где угодно, Фредди. Рей нахмурился, а потом сказал: — Она не хотела, чтобы я ее разыскивал. Я много думал и понял, что она специально позаботилась об этом. Я снова хотел просить ее выйти за меня. Глупец! Абсолютный, законченный глупец! Вскоре после этого Рей ушел. «Я хочу вернуться домой», — написала Тесса в своем письме. «Как давно начала она думать о возвращении в Италию? — гадала Фредди. — Было ли это решение внезапным, или она размышляла о нем уже некоторое время?» Случайная мысль, точнее, подозрение заставила Фредди пройти в спальню и выдвинуть ящик, в котором Тесса хранила свои драгоценности. Там, под грудой широких браслетов и повязок для волос, она обнаружила кожаный футляр, в котором когда-то хранилось мамино гранатовое ожерелье. Фредди подняла крышку. Ожерелье лежало на месте — темно-красные камни загадочно поблескивали. «О Тесса», — подумала она. Из всех своих драгоценностей сестра больше всего любила это ожерелье. Все остальные были распроданы, когда им понадобились деньги на оплату врачей и счетов за квартиру, но мамины гранаты удалось сохранить. Тесса не могла забыть их здесь. Получается, она оставила их для нее, как утешительный приз? А может, как обещание, что однажды она вернется? Пока готовился ужин, Фредди вспоминала письмо сестры к Рею. «Я хочу вернуться домой», — писала она. А что же сама Фредди? Где ее дом? Какое из тех многочисленных мест, где она успела пожить с момента своего рождения, Фредди могла бы, не кривя душой, назвать своим домом? Ребекка переехала на ферму Мейфилд в конце ноября. Ферма, состоящая из нескольких кирпичных построек, крытых черепицей, находилась на холме в Уилде, к югу от Лондона, в пяти милях от Танбридж-Уэллз. Ее хозяевами были Дэвид и Карлотта Майклборо. Пейзажи Дэвида украшали стены фермерского дома. Семья жила в Испании; когда разразилась гражданская война, Дэвид вступил в Интернациональные Бригады. В 1937 он получил ранение, после чего вместе с женой и двумя сыновьями, Джейми и Феликсом, возвратился в Англию и купил ферму. Дэвид Майклборо был другом Симоны Кэмбелл. Ребекка прожила у Симоны больше месяца, поправляясь после бронхита. Как только ей стало получше, она начала подыскивать себе какое-нибудь подходящее место жительства, и тут Симона рассказала ей про Мейфилд. «Большинство людей, которые там живут, художники, — говорила она. — Они помогают на ферме, и за это бесплатно занимают студии. Они вместе едят и выполняют необходимую работу. Условия там не ахти, но местность очень живописная, и у тебя будет время немного прийти в себя». Ребекка решила, что все это звучит устрашающе, однако из вежливости не стала отказываться сразу. К тому же какие у нее были альтернативы? «Пожалуй, я попытаюсь, — сказала она. А потом, чтобы Симона не сочла, что Ребекка недовольна, добавила: — Спасибо тебе, Симона. Ты ко мне очень добра». В последние дни перед отъездом в Мейфилд, Ребекка устроила в доме Симоны генеральную уборку — так она на свой лад благодарила ее. Провожая Ребекку, Симона строго сказала ей: — Надеюсь, на этот раз ты будешь следить за собой. Старайся не заболеть и не связывайся с мужчинами вроде Гаррисона Грея. Прошу, обещай мне, Ребекка. Ребекка покорно обещала; еще она обещала писать Симоне и заглядывать к ней, наезжая в Лондон. Потом она погрузила свои вещи в багажник машины и выехала из столицы. Петляя по деревенским дорогам, которые становились все уже по мере приближения к пункту назначения, заглядывая в разложенную на коленях карту, Ребекка не ощущала никакой радости или приятного предвкушения, однако была настроена решительно: пускай даже ей там совсем не понравится, но она проведет на ферме не меньше года. Если она не выдержит и сбежит, то окончательно разочаруется в себе. Еще одна неудача — и она будет погребена под неподъемным грузом вины и комплекса неполноценности. Однако, к ее большому удивлению, ферма не произвела на Ребекку отталкивающего впечатления. Условия там действительно оказались не ахти: ее поселили в комнате с наспех оштукатуренными стенами и полом из кирпичей, выложенных «елочкой»; в ванной был всего один кран, с холодной водой, а если кому-то была нужна горячая, ее приходилось греть на плите. На ферме имелся собственный электрический генератор, но он постоянно ломался; Карлотта готовила еду на дровяной плите и стирала белье в медном тазу. Однако фермерский дом был солидный, основательный, и это нравилось Ребекке. Что-то в ней сейчас приветствовало и эту простоту, и физический труд. Всего в Мейфилде жило десять человек. Помимо четверых членов семьи Майклборо и Ребекки, там был еще Ноэль Уэнрайт, который, как и Дэвид Майклборо, писал пейзажи, с женой Олвен — она делала коллажи из ткани. Джону Поллену и его сестре Ромейн перевалило за пятьдесят, оба были тихие, серьезные и немногословные. Джон занимался керамикой; свои чаши и блюда он раскрашивал в землистые красно-коричневые, кремовые и светло-серые тона, напоминающие пейзажи Сассекса. Ромейн, хромавшая на одну ногу после перенесенного в детстве полиомиелита, делала витражи, пользуясь для этого его печью для обжига. Хотя у Ребекки сложились хорошие отношения со всеми обитателями фермы, дальнейшего сближения она избегала. Близость подразумевала объяснения, попытки разобраться в себе, а ее пугало и то, и другое. Раны в ее душе были еще свежи, многих своих поступков она по-прежнему стыдилась. Ребекка работала на огороде, сражаясь с половиной акра продуваемой всеми ветрами липкой глины, помогала ремонтировать дом. Былые навыки, приобретенные во время восстановления Милл-Хауса вместе с Майло, очень ей пригодились. Она счистила облупившуюся краску и заново покрасила двери и подоконники. Как-то раз Дэвид показал ей, как класть кирпичи, и она все утро простояла на коленях в грязи, замешивая раствор и выкладывая кирпичи по линии, обозначенной туго натянутой веревочкой. По вечерам, после ужина, она уходила к себе в комнату, читала или писала письма. Десятый постоялец фермы жил в сарае на некотором удалении от основных построек. Коннор Берн был ирландцем, скульптором. Высокий, широкоплечий, с морщинистым загорелым лицом, он постоянно носил запыленные поношенные вельветовые брюки и фланелевую рубаху. Он редко улыбался и мало говорил. В первый день, когда Ребекка приехала на ферму, он бросил на нее беглый взгляд, кивнул головой и вернулся к своему ужину. Ребекке показалось, что он недоволен появлением новичка. Он выходил из своего сарая только чтобы поесть или помочь Дэвиду Майклборо с самой тяжелой работой. Коннор мог просидеть весь ужин, не проронив ни слова. Тем не менее, когда он улыбался, в его глазах светились доброта и незлобивый юмор. Проходя мимо сарая по дороге на огород, Ребекка слышала звон зубила о камень. Под Новый год на ферму прибыл грузовик с глыбой гранита, закрепленной прочными тросами. Она смотрела, как Коннор и Дэвид сооружают импровизированный подъемный механизм, чтобы перенести камень в студию. Как-то утром, идя мимо сарая, она заглянула в окно и увидела в темноте бледное лицо. Она приостановилась, вглядываясь в его черты. Тут до нее донесся голос Коннора. — Хотите взглянуть на него? Ребекка приотворила дверь. — Можно? — Проходите. Она вошла в сарай. Там оказалось почти так же холодно, как на улице. Потолок был высокий; на грубых деревянных скамьях лежали инструменты. Гранитная глыба стояла на постаменте. Серое каменное лицо, монументальное, с резкими чертами, воззрилось на нее. Ребекке показалось, что камень оживает, что существо, которое создает Коннор, пытается вырваться из него. — Кто это? — спросила она. — Мэненнан МакЛир, морской бог острова Мэн. Он подарил королю Кормаку Ирландскому волшебный кубок и ветвь. — Вид у него суровый. — Боги должны быть суровыми, иначе какой от них прок? — Коннор одарил ее одной из своих редких улыбок, а потом снова взялся за молоток и зубило; он явственно давал понять, что намерен вернуться к работе, поэтому Ребекка деликатно удалилась. Однако после этого случая, отправляясь на поле, она обязательно заглядывала в сарай, приносила Коннору чашку чаю и следила за тем, как каменный бог высвобождается из камня. Ребекка думала, что Коннор — темноволосый, неряшливый и молчаливый — является полной противоположностью Майло, элегантному общительному блондину. В его компании ей было легко; она любила ненадолго оторваться от работы и посмотреть, как он трудится. Ей казалось, что у Коннора с его богом есть что-то общее: внутренняя сила и сдержанность, которые говорили сами за себя. Она съездила в Лондон лишь однажды, в конце февраля 1939, чтобы встретиться с Майло в конторе адвоката. Накладывая макияж и надевая элегантную юбку, Ребекка думала, что отвыкла от всего этого; теперь она ходила в брюках и свитерах, а волосы схватывала на затылке шарфом. Подкрашивая губы, она присмотрелась к своему отражению в зеркале. Она менялась — это было очевидно, — хотя пока не могла понять, в кого должна в конце превратиться. Майло согласился признать себя стороной, виновной в разводе. На встрече они подписали документы и достигли соглашения по разделу имущества. В какой-то момент Ребекка поймала себя на мысли, что эти вежливые разговоры по поводу банковских счетов и алиментов означают официальный конец их брака. Майло то и дело поглядывал на часы; Ребекка гадала, не спешит ли он на свидание. Выйдя из конторы, они остановились попрощаться на тротуаре. Майло согласился передать ей половину средств, которые будут выручены от продажи Милл-Хауса: Ребекке показалось, что он чувствует себя до невозможности щедрым. Он сказал, что она должна уехать с фермы, купить себе достойное жилье. «Мне нравится на ферме», — ответила она тем же упрямым тоном, каким предыдущей осенью объявила Гаррисону Грею в дербиширском коттедже: «Мне здесь нравится». Майло пожал плечами. В доме остались книги, ее одежда — как ему с ними поступить? «Пришли мне мои краски и альбомы, — сказала она. — Остальное сдай на хранение». Распрощавшись с Майло, Ребекка уехала обратно на ферму. В своей комнате она легла на кровать, перебирая в голове события прошедшего дня. Пришло время кормить кур, поэтому она переоделась, сунула ноги в резиновые сапоги, набросила плащ и вышла на улицу. Что она испытывает к Майло — злость? Ненавидит она его или все еще любит? Она думала о своем бедном Милл-Хаусе — заброшенном, обреченном перейти к чужим людям — и о своих вещах. Она попросила Майло отправить их на хранение, потому что они напоминали ей о нем. Значит, в глубине души она все еще его любила. Она через многое прошла и все равно сохранила частицу любви. Неделю спустя на ферму доставили посылку с ее альбомами и красками. Она снова начала писать: в основном потому, что именно этим занимались все, кто жил в Мейфилде, даже сыновья Дэвида и Карлотты — они рисовали, писали маслом, делали скульптуры и сидели за гончарным кругом. Ребекка писала все, что попадалось ей на глаза. Вид из окна своей спальни, чередующиеся полосы полей, живых изгородей и дальних холмов, заросли ольхи на закате, склонившиеся под ветром. Стопку книг, часы и груду чулок, брошенных в стирку. Однажды, работая на огороде, она внезапно поняла, что выбирает сюжет для картины, которую напишет вечером. В середине марта Ребекка поехала в Танбридж-Уэллз, чтобы вернуть книги в библиотеку. Возвращаясь к машине, она обратила внимание на заголовки газет в киоске. Она купила газету и села в машину, чтобы ее прочесть. Германская армия оккупировала оставшуюся часть Чехословакии. Мюнхенское соглашение, подписанное Гитлером годом раньше, в сентябре, и считавшееся гарантией мира, было разорвано. Чехословакия перестала существовать. Солнечным субботним вечером Фредди с Максом сидели на стульях в парке Сент-Джеймс, слушали оркестр и ели мороженое. — Каждый раз, когда я пишу Тессе, — сказала Фредди, — я прошу ее вернуться домой. Макс выбросил обертку от мороженого и доедал его, держа за вафли с обеих сторон. — И что она отвечает? — Как правило, ничего. Просто игнорирует. С письмами всегда так: можно не обращать внимания на то, что написал другой человек. — А где она сейчас? Все еще в Болонье? Фредди покачала головой. — Во Флоренции. Собирается прожить там, по меньшей мере, все лето. Она устроилась на работу в магазин готового платья. — Тесса всегда славилась своим упрямством. Если она не хочет возвращаться в Англию, значит, не вернется. Я бы посоветовал тебе не трогать ее, оставить в покое, но… — Что, Макс? — В последние несколько лет меня до крайности раздражала уверенность британцев в том, что война должна начаться тогда, когда им будет угодно. Правда, теперь люди потихоньку начали прозревать. Похоже, Чемберлен расстался с иллюзиями по поводу Гитлера и Муссолини — раньше он считал, что с ними достаточно просто вежливо поговорить и они сразу начнут исправляться. Боюсь, у Тессы осталось совсем немного времени, если она собирается вернуться в Англию до начала войны. Фредди была подавлена. — Я все это ей говорила. Я писала, что ей опасно оставаться в Италии, что она не может делать вид, будто ничего не происходит. Она ответила, что предпочитает подвергаться опасности в Италии, чем безопасно жить в Англии, к тому же, если будет война, то во Флоренции может оказаться спокойней, чем в Лондоне. Из-за бомбежек, понимаешь? Может, она и права. — Если Германия развяжет войну, а Италия выступит на ее стороне, Тесса окажется иностранкой в стране на военном положении. Вот что меня беспокоит. Фредди взглянула ему прямо в глаза. — Тебя это тоже может коснуться, Макс? Макс взял свой фотоаппарат и навел его на пожилую пару, устроившуюся на траве. На женщине была соломенная шляпа; мужчина соорудил себе головной убор из носового платка с узелками по углам. Щелкнул затвор. — Да, я часто об этом думаю, — ответил Макс. — Мой самый страшный кошмар — что меня депортируют в Германию. Вот о чем разговариваем мы, иностранцы, чужаки, когда собираемся вместе. Если начнется война, британское правительство вышлет нас назад в Германию? — Если только они попробуют, я спрячу тебя у себя в кладовой, Макс. — Спасибо, Фредди. — Оркестр заиграл бравурный марш. — Я бы предпочел что-нибудь менее воинственное, — пробормотал Макс, нахмурившись. — Но больше всего меня беспокоит то, что Тессе, похоже, вообще все равно, будет ли она жить или погибнет. Несмотря на солнышко, Фредди поежилась. — Прошу, не говори так. Мне не все равно. Если Тесса не вернется домой, я поеду и привезу ее. — Серьезно? — Макс улыбнулся. — Попытайся, только не откладывай слишком надолго. Он навел на нее «лейку» и покрутил колесико на объективе. — У тебя на носу мороженое. Нет-нет, не вытирай, выглядит очень мило. «Если Тесса не вернется домой, я поеду и привезу ее». Это замечание Фредди сделала отнюдь не под влиянием момента; тем не менее, пока у нее не было сложившегося плана, только туманные намерения. Ее сестра должна вернуться домой. Тесса игнорирует ее письменные просьбы, значит, она, Фредди, должна отправиться во Флоренцию и привезти ее назад. Первым делом ей надо накопить достаточно денег. Она безжалостно экономила, составила график выплат и показала его своей нанимательнице, мисс Пэриш. Если та будет так добра и выдаст ей часть зарплаты авансом, она будет расплачиваться в соответствии с этим графиком. Но Фредди понимает, что ее предприятие может быть опасным, поинтересовалась мисс Пэриш. Она отдает себе отчет в том, что простые итальянцы, конечно, не будут враждебно настроены к британцам, но власти наверняка начнут вставлять ей палки в колеса? Она будет вести себя осторожно, отвечала Фредди, поступать разумно, она привыкла к путешествиям, провела детство в Европе, да и потом неоднократно выезжала туда на каникулы с сестрой. По вечерам она занимается итальянским и изучает расписания поездов и морских судов. Мисс Пэриш строго посмотрела на нее, а потом сказала: «Я бы поехала на поезде. Гораздо приятней и никакой морской болезни». 22 мая, во время своего визита в Берлин, Бенито Муссолини, премьер-министр Италии, подписал союзнический договор с Гитлером. Этот договор получил название «Стального пакта»; Германия и Италия обязывались оказывать друг другу всестороннюю поддержку в случае войны. На следующий день Фредди снова обратилась к мисс Пэриш. Та разрешила ей взять недельный отпуск. Из этой недели четыре дня должно было уйти на дорогу; соответственно, у нее было три дня, чтобы убедить Тессу вернуться домой. Фредди купила билеты в компании «Томас Кук и сыновья», собрала чемодан и в последний день мая уехала из Англии. Поезд, паром через Ла-Манш, потом снова поезд — из Дьеппа в Париж. Фредди проехала через весь город на метро, за ночь на экспрессе пересекла сердце Франции и Альпы и добралась до Турина, где, ощущая одновременно усталость и приятное предвкушение, вышла из вагона и купила себе кофе и немного фруктов в киоске на платформе. Час спустя она села в неспешный местный поезд, который покатил по равнинам Северной Италии, через Болонью, во Флоренцию. Фредди прибыла в город ближе к вечеру. Вокзал Санта Мария Новелла, гигантское строение из стекла и камня, был переполнен. Выйдя на улицу, она зажмурилась от яркого солнечного света. Внезапно Фредди начали одолевать дурные предчувствия. Она не предупредила Тессу, что собирается приехать во Флоренцию; интуиция подсказывала, что этого лучше не делать. Что если Тесса уехала из города? Однако пока Фредди шла через площадь и дальше по улице к реке, ее опасения улеглись. Каждый шаг рождал детские воспоминания. На этом тротуаре она упала и разбила коленку, и тогда мама перевязала ее своим носовым платком. На той узенькой улочке находилась пекарня, в которой они покупали круассаны с кремом, — они с Тессой обожали этот крем. Добравшись до берега Арно, она оперлась локтями о парапет и стала смотреть на воду. Солнце садилось, мягкий вечерний свет золотил терракотовую черепицу на крышах домов, а водную гладь превращал в переливчатый шелк; казалось, в воздухе висит золотая пыль. Еще немного — и она окажется рядом с единственным в мире человеком, который разделяет ее воспоминания и переживания, который знает всю ее жизнь, который является для нее лучшим другом и защитником, смеется над теми же шутками, соглашается с необходимостью редактировать их прошлое, чтобы оно не шокировало окружающих. Пускай в последние годы им пришлось поменяться ролями, пусть теперь она выступала в роли защитницы Тессы, что из того? Значит, пришел ее черед. Стоя на южном берегу реки, она сверилась с картой и двинулась вперед по переплетающимся улочкам и переулкам. По обеим сторонам от нее возвышались монументальные каменные стены с арками, которые закрывали массивные ворота, окованные железом; на стенах тут и там пестрели политические лозунги. Покрытые паутиной окна подвальных этажей были забраны металлическими прутьями. Кое-где в камне были высечены фамильные гербы, из ниши смотрела статуя Девы Марии. Просторное палаццо с фасадом, покрытым затейливой черно-серебристой росписью, выглядело заброшенным; на витрине лавки сверкали в вечерних лучах разноцветные подвески канделябра. Фредди свернула с Виа Маджио в переулок шириной не больше пары ярдов. Высокие стены защищали его от солнца. С другого конца переулка ей навстречу двигался чей-то темный силуэт. Фредди прищурилась, чтобы лучше его рассмотреть. Женщина — высокая, стройная — несла в руках сумки с покупками. Поставив сумки на землю, Тесса воскликнула: — Фредди? О, Фредди, неужели это ты? Тесса занимала две комнаты над лавкой букиниста. В меньшей стояли узкая кровать и комод; окно выходило во внутренний дворик, где громоздились мусорные баки, были свалены пустые винные бутылки и ржавел сломанный детский велосипед. В большой комнате, выходившей на фасад дома, были камин, диван с креслом и небольшой столик. В углу стоял буфет, в котором Тесса хранила продукты и посуду, а рядом керосинка. Свет из окна, глядевшего в переулок, заливал комнату всеми оттенками охры. Тесса приготовила ужин. Одновременно она задавала вопросы: почему Фредди не сообщила, что собирается приехать? Она проделала такой путь одна? Как она добиралась? Третьим классом, просидела всю ночь? «Боже мой, Фредди, бедняжка! Давай-ка я налью тебе бокал вина, и ты сразу почувствуешь себя лучше. А как дела у всех там, дома? Как поживают Макс, Рей и Джулиан?» Фредди начала рассказывать сестре о своем путешествии, и оно постепенно превратилось из утомительного, а подчас и тревожного, в изумительное приключение. Случай с мужчиной, который сидел напротив Фредди в парижском метро, пока она ехала от Гар-дю-Нор до вокзала Берси, и постоянно пялился на нее, а потом шел за ней, пока она не села в поезд, теперь показался ей забавным, а не опасным; рассказывая о том, как она просидела всю ночь, пытаясь заснуть, в купе между громко храпевшим толстым фермером и женщиной, шептавшей молитвы и перебиравшей в руках четки, она вспоминала разные смешные подробности, а не свою смертельную усталость. На границе в вагон вошли итальянские полицейские и стали проверять у всех документы; Фредди специально оделась так, чтобы выглядеть как можно моложе. Она не накрасила губы и завязала волосы ленточкой, а когда полицейский взял в руки ее паспорт, Фредди сделала такое лицо, будто вот-вот расплачется, и он погладил ее по голове и подошел к следующему пассажиру. — Тесса, — обратилась она к сестре, и та сразу обратила внимание на ее изменившийся голос, потому что сказала: — Я знаю, зачем ты приехала. Ты хочешь, чтобы я вернулась с тобой в Англию, не так ли? Мы не станем говорить об этом сегодня. Поговорим завтра, когда ты немного отдохнешь. После ужина они забрались на диван; глаза у Фредди слипались, воспоминания о проделанном пути мелькали в голове, словно стоп-кадры из кинофильма. Она почувствовала, как Тесса накрывает ее одеялом, свернулась калачиком и тут же провалилась в сон. У Фредди было три дня на то, чтобы убедить Тессу возвратиться домой. Они вместе пообедали — панцанелла и тарелка салями — в небольшой траттории неподалеку от магазина, где работала Тесса. Стену траттории украшала поблекшая фреска с облачками и херувимами. Полдюжины бизнесменов в темно-синих полосатых костюмах громко разговаривали и хохотали за столиком у лестницы. Периодически они посматривали в сторону Фредди и Тессы. — Прости, что я уехала вот так, — сказала Тесса. — Но если бы я тебе сказала, ты бы попыталась меня отговорить, правда? — Это же очевидно, — Фредди наколола на вилку ломтик помидора. — Значит, ты планировала уехать? — Не то чтобы планировала. Но я знала, что могу так поступить. А когда мы добрались до Ментоны, все было решено. На Тессе было угольно-серое хлопковое платье с белым кружевным воротничком и манжетами, совсем недорогое, которое Тесса-манекенщица ни за что бы не надела. Однако здесь оно смотрелось на ней очень элегантно. — Я переживала из-за Рея, — сказала Тесса. — Он сильно расстроился? — Не то слово. Но теперь он встречается с одной дамой из военного министерства. У нее поставленный голос, и она изрекает вещи вроде: «А сейчас концерт Вагнера и Брамса в исполнении симфонического оркестра Би-би-си». Так что и тебе нашлась замена, Тесса. Тесса улыбнулась. — Я вовсе не считала себя незаменимой. — А гранатовое ожерелье — ты оставила его специально, да? — Я оставила его тебе. Подумала, ты лучше позаботишься о нем, чем я. У меня это всегда плохо получалось. — Улыбка Тессы померкла; глядя Фредди в глаза, она сказала: — Мне необходимо было уехать. Ты же понимаешь меня, правда? — Наверное, Лондон напоминал тебе об Анджело? — Впервые за их встречу его имя прозвучало в разговоре; Фредди понимала, что Рубикон нужно перейти, пускай даже это расстроит Тессу. — Анджело вот здесь, в моем сердце. Он всегда будет со мной. — Тесса прижала ладонь к груди. Потом сказала: — Я уехала из Лондона не из-за Анджело. Я уехала из-за его отца. После смерти Анджело он ни разу не написал мне и не позвонил. Ни единого раза, Фредди! Мне невыносимо было думать, что я могу снова встретиться с ним, могу, свернув за угол, наткнуться на него, и мы будем стоять лицом к лицу, не зная, что сказать. Хотя он, наверное, сказал бы что-нибудь очень тактичное, уместное, и его слова разбили бы мне сердце. Ты ведь понимаешь меня, Фредди, правда? — Я понимаю, что он разлучил меня с тобой. И ненавижу его за это. Как бы мне хотелось, чтобы ты все-таки сказала мне, кто он такой. — Зачем? Чтобы ты знала, кого ненавидеть? «Что ж, — подумала Фредди, — почему бы и нет?» А вслух произнесла: — Я бы хотела, чтобы он понял, какую боль причинил. — То есть ты хочешь ему отомстить. Этого ли она хотела? Фредди ответила: — Я бы назвала это возмездием. — Только к чему оно теперь? — Если бы не он, ничего бы не произошло. Если бы не он, ты не была бы сейчас здесь. — Но мне здесь лучше, Фредди. — Тесса наклонилась вперед и взяла сестру за руку. — Не могу сказать, что я счастлива, но мне здесь хорошо. Я понимала, что мне надо будет все начинать сначала, а в Лондоне это было невозможно. В Лондоне я была Тессой Николсон, которая когда-то славилась своей красотой, или Тессой Николсон, родившей внебрачного ребенка. Или бедняжкой Тессой, ребенок которой погиб. Бизнесмены громко расхохотались. Один из них, поймав взгляд Фредди, поднял свой бокал. Тесса продолжала, теперь уже более мягко: — Здесь никто не знает об Анджело или о катастрофе. Я никому не рассказывала и, возможно, никогда не расскажу. У меня есть крыша над головой, есть работа, есть своя жизнь, поэтому, Фредди, пожалуйста, не злись на меня. — Я на тебя не злюсь. — Боясь расплакаться, Фредди отвела глаза. — Просто я по тебе скучаю. — Я тоже скучаю по тебе. Каждую минуту. — Тесса улыбнулась. — Ты всегда можешь остаться здесь, со мной. Подумай об этом. — Макс говорит, если начнется война, ты окажешься иностранкой во враждебной стране. Их беседа происходила в квартирке Тессы. В тот день, прогуливаясь по городу, пока Тесса работала в магазине, Фредди заметила на улицах Флоренции странную настороженность, угнетенность. В полдень, когда лучи солнца отвесно падали вниз, там, казалось, можно было видеть тени старых воспоминаний, старой вражды, притаившиеся в сине-черной тени переулков и галерей. — Я бегло говорю по-итальянски, — ответила Тесса. — Вполне могу сойти за итальянку. — Но твой паспорт… — Со мной все будет в порядке, Фредди. Тебе не надо беспокоиться. — Но я беспокоюсь. Беспокоюсь, потому что ты не понимаешь, как сильно может осложниться ситуация, не хочешь признавать, что… — Она остановилась на полуслове, увидев выражение лица сестры. Тесса перешивала какое-то платье из магазина, в котором работала. Она вытащила наметку, смотала нитку на катушку. Потом произнесла: — Скажи, Фредди, что может со мной случиться такого, что было бы хуже, нежели события, которые уже произошли? — Я не имела в виду… — Нет, имела. Ты боишься, что я не смогу сама о себе позаботиться. Боишься, что я приехала сюда, подчинившись случайному импульсу, необдуманно. Так ведь? — Нет. — Фредди положила руки на колени и, опустив голову, посмотрела на них. Она думала о том, что сказал ей Макс в тот день в парке. Потом мягко произнесла: — Я боюсь, что тебе все равно. Тесса отложила иголку и нитки. — Так и было, долгое время, это правда. Я жалела, что не погибла в той аварии вместе с Анджело. Фредди боялась задавать этот вопрос, но все-таки спросила: — А сейчас? — Время от времени что-то радует меня. Я сижу на площади, подставив лицо солнышку. Слушаю, как люди разговаривают между собой на рынке, и внезапно, на мгновение, ощущаю, что рада быть частью всего этого. Я начала здесь новую жизнь. Она неприметная, совсем не такая, какой мне когда-то хотелось, но я ею довольна. У меня есть друзья, итальянцы, которые, в случае необходимости, придут мне на помощь. Если я не смогу оставаться здесь, я уеду за город. Там кругом холмы и долины, и я легко смогу затеряться, если в этом возникнет нужда. Фредди было слишком жарко в крошечной комнатке; пот стекал у нее между лопаток, болели плечи, обгоревшие под солнцем за время ее долгой прогулки. Она сказала: — Если ты останешься здесь, я буду все время тревожиться. Если начнется война, я буду бояться за тебя. Буду бояться каждый божий день. — Мне очень жаль, — негромко ответила Тесса. — Честное слово, мне очень жаль. На автобусе они отправились во Фьезоле. Дорога вилась вверх по склону холма; с обеих сторон к ней подступали увитые бугенвиллеей и олеандрами высокие заборы богатых вилл. Сойдя с автобуса на главной площади, они дошли пешком до виллы Миллефьоре, где когда-то жили с матерью у миссис Гамильтон. Двери виллы были заперты, окна закрыты ставнями. С одной стороны дома узкая пологая тропинка, заросшая крапивой и вьюнками, спускалась к старому саду. Они пошли по ней гуськом; Тесса шагала впереди, палкой раздвигая высокую траву. Деревья, росшие по обеим сторонам тропинки, зачахли, и солнце вовсю светило сквозь их голые ветви. Протиснувшись в дыру в кованой ограде, сестры оказались среди зарослей лавра. Темные кожистые листья образовали у них над головами плотную крышу. Иглы света пронизывали кроны, острый аромат лавра мешался с запахом сухой земли. Крошечные серые мошки, словно обрывки паутины, взлетали с веток. Фредди вспомнила, что здесь, среди лавров, Фаустина Дзанетти закопала свою куклу, и они, сколько ни искали, так и не смогли ее обнаружить. Что если она все еще лежала под землей, навеки закрыв голубые фарфоровые глаза, с почерневшими от времени золотистыми волосами? За лаврами рос падуб. Кружевные коричневые листья ковром покрывали землю, колючие ветви цеплялись за рукава и подолы платьев. Пройдя через кусты, они оказались в саду. От яркого света Фредди зажмурила глаза. Сквозь гравий дорожек пробивались сорняки. Опершись руками о бортик бассейна, она заглянула в его темную глубокую чашу. Оттуда шел запах гнили, над затхлой зеленой водой кружилась мошкара. Морской змей, опутанный пышными оборками водорослей цвета хаки, глядел на них, покинутый на своем островке. — Мне нравилось здесь купаться, — сказала Фредди. — Помнишь, мы соревновались, кто дольше продержится под водой? — Гвидо. Побеждал всегда Гвидо. — Тесса надела солнечные очки и прилегла на бортик бассейна лицом к солнцу, жадно впитывая его лучи. Фредди вспомнился один полдень у бассейна: жара, солнечный свет, братья Дзанетти, Гвидо и Сандро, их загорелые руки, рассекающие воду, темные волосы Гвидо, с которых стекает вода… Она бросила в бассейн камешек. — Интересно, маме нравилось здесь жить? В конце концов, это ведь был не ее дом. — Думаю, понравилось, когда появился Доменико. Еще один камешек — хлопок, эхо. — Мне нравился Доменико, — сказала Фредди. — Он был гораздо симпатичнее других маминых любовников. — И гораздо симпатичнее отца, — сказала Тесса. — Я его почти не помню. Иногда он читал мне сказки перед сном. — Я помню, как он разбил стулом окно. И как мама порезала руку, собирая осколки. — Лицо Тессы было устремлено к солнцу; когда она отбросила волосы со лба, Фредди увидела шрам. — Когда они ссорились, я думала, что это из-за меня, потому что я плохо себя вела. — Мама как-то сказала, что, когда впервые повстречалась с отцом, он показался ей похожим на пирата. — Фредди бросила в бассейн еще один камень. — Я тогда спросила ее, зачем выходить за того, кто похож на пирата? Тесса медленно произнесла: — Когда я встретила отца Анджело в первый раз, он показался мне интересным, во второй — забавным. А на третий раз я в него влюбилась. — Два круглых черных стеклышка ее очков взглянули на Фредди. — У тебя нет выбора, Фредди. Все происходит само собой. Но Фредди в это не верила. Она подозревала, что для того, чтобы влюбиться, нужно этого хотеть, хотя бы отчасти; вряд ли все происходит само собой, словно ты спотыкаешься о ступеньку — ведь даже этого можно избежать, если внимательно смотреть под ноги. «Ты всегда можешь остаться здесь, со мной. Подумай об этом». Если Тесса не собирается возвращаться в Лондон, почему бы ей не остаться во Флоренции? Они могли бы жить вместе в квартирке над лавкой букиниста, Фредди нашла бы себе работу в магазине или конторе, ведь она свободно говорит по-итальянски. По вечерам они стали бы ужинать в комнате Тессы, залитой охристым солнечным светом. Постепенно она бы привыкла, а ее кожа перестала бы краснеть и облезать под палящим солнцем. Тем не менее, что-то не стыковалось. Какие бы картины она себе ни воображала, они не были убедительными. Стены английской чайной были исписаны политическими лозунгами, отелям Флоренции — многочисленным Эдемам, Бристолям и Британикам — давали другие, итальянские названия. Англичане покидали город, в котором их еще недавно так привечали — многие из них прожили во Флоренции десятки лет. Фредди не могла точно сказать, насколько изменилась Флоренция, потому что недостаточно хорошо помнила ее в прежние времена. В памяти остались разве что короткие вспышки, небольшие виньетки; она была совсем ребенком, когда жила здесь с Тессой, мамой и миссис Гамильтон и замечала только то, на что обычно обращают внимание дети. Возможно, в этом было все дело. Она больше не ребенок. У нее есть своя квартира, друзья и работа, по которым она будет скучать, если останется во Флоренции с Тессой. Ей нужно место, которое она может считать домом; она не похожа на Тессу, ей никогда не нравилось порхать с места на место, она научилась приспосабливаться к обстоятельствам и ладить с разными людьми. Фредди не стремилась привлекать к себе внимание и не понимала, зачем некоторые люди так хотят выделиться из толпы. Она сочувствовала тем, кто оказался белой вороной по воле обстоятельств: например, своей однокласснице, прихрамывавшей на одну ногу после перенесенного в детстве полиомиелита, или некоторым женщинам, писавшим в журнал мисс Пэриш, которых общество отторгало только потому, что им не хватило мужчин, ведь, когда они достигли брачного возраста, война лишила их женихов и мужей. Однако зачем намеренно подчеркивать свою непохожесть на других? Она не видела в этом никакого смысла. Ты можешь сохранять независимость суждений, но внешне казаться такой же, как большинство окружающих. Мама была оригиналкой, и ничего хорошего из этого не вышло. Тесса не похожа на других и ничего не может с этим поделать — такой она родилась, и всю жизнь от этого страдает. Она, возможно, сумела вписаться в этот город — Тесса всегда была космополиткой, беспокойной экзотической перелетной птицей, но Фредди совсем не такая. Ее бледная кожа, в отличие от золотистой кожи сестры, обгорает на солнце, а от жары у нее раскалывается голова. Она была англичанкой, точнее, незаметно стала ею за годы обучения в школе и жизни в Лондоне, и поэтому, с Тессой или без нее, но она должна вернуться домой. Это было главное открытие, сделанное Фредди во Флоренции: Англия — ее настоящий дом, так же как Италия — дом Тессы, и что бы Фредди ни делала и ни говорила, сестра останется здесь. Перед вокзалом Санта Мария Новелла один за другим останавливались автомобили, из них вылезали военные в форме и бизнесмены в черных костюмах и шляпах. У мужчин были носы с горбинкой и тонкие губы герцогов Медичи; они стряхивали пылинки со своих пиджаков, пока их шоферы и секретари выгружали багаж. Перед билетными кассами толпились солдаты, школьники, монахини и молодые мамаши, катившие коляски с младенцами по отполированным полам из черного мрамора. Поскольку Фредди терпеть не могла опаздывать, они пришли на вокзал заранее. — Пожалуйста, позволь мне обменять твой билет на место в спальном вагоне, — предложила Тесса. — Ты же не можешь сидеть всю дорогу до Парижа. — Нет, спасибо, — ответила Фредди. — Все в порядке. Очень мило с твоей стороны предложить мне это, но, честное слово, я отлично доберусь и так. — Тогда, может, купить тебе журнал — почитаешь в пути. — Не нужно, у меня есть книга. К тому же они все равно все на итальянском. Мне ничего не надо. — Ну да, — Тесса улыбнулась. — Конечно, нет. — Мне нужна только ты, — осторожно добавила Фредди. Тесса кивнула. — Знаю, дорогая. — Тебе пора идти. — Фредди посмотрела на часы. — Магазин… — К черту магазин. Сегодня я опоздаю. — Нет, Тесса. Прошу тебя, иди. — Фредди попыталась улыбнуться. — Или я расплачусь. Тесса коротко кивнула. Потом они обнялись, крепко прижавшись друг к другу. Тесса спросила: — С тобой все будет в порядке? — Ну конечно. Ты же знаешь. — Пиши мне, Фредди. — Обещаю. И ты тоже пиши почаще, Тесса, — горячо прошептала она. Тесса развернулась и пошла прочь. Солдаты и бизнесмены расступались в стороны, пропуская ее. Несколько минут Фредди стояла неподвижно, словно окаменев, но потом, повинуясь внезапному импульсу, захотела в последний раз взглянуть на сестру и стала пробиваться через толпу к выходу, пока не оказалась на привокзальной площади. Вот она — шагает по тротуару, потом переходит улицу… Именно такой, в своем травянисто-зеленом платье, Тесса навечно запечатлелась в памяти Фредди. Потом она свернула за угол и скрылась из виду. Глава восьмая Фредди отошла подальше от скопления автомобилей и такси перед зданием вокзала, отыскала тихое местечко, поставила на землю чемодан и, обхватив себя руками, постаралась отдышаться. Внезапно какой-то мужчина подхватил ее чемодан, сказал хорошо поставленным голосом по-английски: «Позвольте вам помочь» — и направился с ее вещами прочь. Фредди бросилась за ним. — Немедленно поставьте чемодан на место. Мужчина быстро глянул куда-то ей за спину. — Как пожелаете. — Он поставил чемодан на тротуар, а потом без предупреждения привлек ее к себе и поцеловал. Фредди вскрикнула и наступила ему на ногу. — Ой! — произнес он. — Вообще-то больно. Я действую в интересах британской короны. Где же ваш патриотизм? Он снова поцеловал ее, прямо в губы, сжимая в объятиях. Целовался он очень хорошо, поэтому на одну-две секунды она даже забыла, что целуется с совершенно незнакомым человеком. Когда он ее отпустил, Фредди мгновение молчала, оправляясь от потрясения, а потом открыла рот, чтобы позвать на помощь, однако он прошептал: — Прошу вас, не кричите. Я ничего вам не сделаю, обещаю. Меня преследуют вон те джентльмены, а мне крайне нежелательно с ними встречаться. — Он снова подхватил ее чемодан, свободной рукой обнял Фредди за плечи и пошел вперед, уводя ее от вокзала. — Они ищут одного человека, а не двух, поэтому, если нам повезет, даже не посмотрят на молодых влюбленных, покидающих вокзал, так что мы сможем скрыться незамеченными. Он увлекал ее за собой в сторону Пьяцца Адуа. — Но я не хочу уходить с вокзала! — возмутилась Фредди. — Мне надо на поезд! — Для меня здесь небезопасно. Карабинеры на подходе, — кивок головы, — скоро их тут будет полным полно. Видите ли, из меня кровь течет, как из заколотой свиньи, и я боюсь, что оставляю след. Так что мне надо поскорее убраться отсюда, мисс… — Николсон, — автоматически представилась Фредди. — А я — Джек Рэнсом. — Мне все равно, кто вы такой. Я должна попасть на поезд. — Она попыталась вырвать у него из рук свой чемодан, однако он крепко его держал. — Как пожелаете, мисс Николсон. Правда, мне казалось, что непринужденная беседа скрасит нам путешествие. Они уже шли по Виа Фиуме. По обеим сторонам улицы возвышались массивные старинные здания. — Путешествие? — голос ее зазвенел. — Какое еще путешествие? — Вы должны вывезти меня из города. Дело в том, что я ранен. — Ради всего святого! — воскликнула она. — У меня нет времени на дурацкие розыгрыши. — У меня тоже. Я совсем не горю желанием провести всю войну в итальянской тюрьме. А это еще не самый плохой вариант. — Он наконец снял руку с ее плеча и задрал одну брючину. Щиколотка была темной от крови. У Фредди перехватило дыхание. — Ничего особенного, поверхностная рана, — сказал он. — Но, как я уже говорил, за мной остается след. Фредди обернулась. По тротуару бежала цепочка малиновых капель. — Идемте, — сказал он. — Нет. Джек в упор взглянул на нее. Его прозрачные голубые глаза казались ледяными. Она сказала, стараясь, чтобы голос звучал как можно уверенней: — Мне очень жаль, что вас ранили, но я не знаю, во что вы ввязались, и не желаю знать. Если я сейчас же не вернусь на вокзал, я опоздаю на поезд. Пожалуйста, верните мой чемодан и дайте мне уйти. — Не могу. В любом случае, уже слишком поздно. Если тайная полиция нас схватит, вас будут считать моей сообщницей — как бы мы ни оправдывались. Теперь ей стало по-настоящему страшно. Итальянская тайная полиция славилась своей жестокостью. Оглянувшись назад, она заметила три мужские фигуры, отчетливо вырисовывавшиеся в солнечном свете. Фредди быстро перевела взгляд на Джека Рэнсома. Он мог быть преступником или сумасшедшим. Или ни тем, ни другим. Она сдернула с шеи шелковый шарф и протянула ему. — Завяжите вокруг щиколотки. Он обвязал шарфом рану; Фредди заметила, как он поморщился. Потом Джек снова взял ее под руку, и они двинулись вперед, к Виа Национале. Он заметно прихрамывал, опираясь на нее. Фредди показалось, что у них за спиной она услышала шаги. Они свернули на узкую улочку. По обеим сторонам в небо поднимались высокие каменные стены, окна были забраны железными решетками. Пахло свежесваренным кофе и немного — сточной канавой. Джек оглянулся; когда Фредди сделала то же самое, то увидела, что трое мужчин по-прежнему шли за ними. Эхо их шагов разносилось по всему переулку. — Черт, — пробормотал ее похититель. — Я надеялся, мы от них оторвались. — Схватив Фредди за руку, он побежал между велосипедистами и грузовичком, разгружавшим мешки с песком, обогнал занятую оживленным спором пару священников… Переулок заканчивался небольшим рынком. По проходам между рядами сновали носильщики с корзинами на головах. На прилавках пылали пирамиды алых помидоров, горели золотом ярко-желтые круги сыров. Под солнцем вяли громадные пучки ароматных трав. Невысокие упитанные торговцы громко расхваливали свой товар; женщины, с головы до ног одетые в черное, сидели за столиками, на которых были разложены вышитые скатерти и постельное белье. Джек Рэнсом одарил очаровательной извиняющейся улыбкой одну из них, пожилую даму в полотняном фартуке, а потом обратился к ней по-итальянски. Женщина отбросила ткань, закрывающую прилавок сзади, и жестом велела спрятаться там. Прилавок принадлежал торговцу рыбой; рядом с ними стоял бочонок с соленой треской. Фредди вдохнула насыщенный маслянистый аромат. — Что вы ей сказали? — шепотом спросила она. — Воззвал к романтической стороне ее натуры. Мы с вами влюблены друг в друга, но ваш отец и дядья не дают нам пожениться. Шшш! — Он прижал палец к губам. Фредди увидела всего в нескольких шагах от них, в проходе между рядами прилавков, три пары начищенных черных ботинок и отвороты темно-синих брюк. Ее сердце заколотилось. Может, надо позвать на помощь и надеяться на то, что в полиции поверят ее истории и разрешат ей сесть на поезд? Она не издала ни звука. Черные ботинки прошли мимо и исчезли в толпе. Она закрыла глаза и с облегчением выдохнула. Джек прошептал: «Нам надо идти», — и они выбрались из-под прилавка. Он поблагодарил итальянку, и они поспешили дальше, прочь с площади, по маленьким улочкам, то и дело сворачивая за угол, продираясь сквозь толпу или пережидая, пока цепочка школьников, построившихся парами, переходила дорогу на оживленном перекрестке. — Нам нужна машина, — сказал Джек. — Машина? — Фредди недоуменно воззрилась на него. — Да. Я же говорил — вы должны вывезти меня из города. Он по-прежнему нес ее чемодан. Второй рукой он крепко сжимал ее руку выше локтя. Она жалела, что на рынке не воспользовалась шансом и не убежала. Надо было позвать полицию. «„Вы должны вывезти меня из города“, — подумала она. — А что дальше?» — Мисс Николсон, — резко бросил он, — нам надо спешить. Она ощущала на себе любопытные взгляды прохожих. Они выделялись из толпы: его прихрамывающая походка, непривычный покрой одежды, английская речь, их поспешность — все это сразу же бросалось в глаза. Фредди пошла вперед; ей казалось, что за спиной у них по-прежнему раздаются шаги, но, обернувшись, она поняла, что громкий стук, отдававшийся у нее в ушах, — это биение ее собственного сердца. Вдоль всей улицы стояли припаркованные машины. Поравнявшись со сверкающим «мерседесом», Джек сказал: «Нет, слишком приметный». У старенького пикапа, притулившегося рядом с магазинчиком, он снова покачал головой: «Вокруг слишком много людей. А мне нужно несколько минут». «В интересах британской короны; я ранен; тайная полиция…» Что если все это — просто нагромождение лжи? Привлекательное лицо и аристократичный голос еще не гарантия честности: он мог оказаться кем угодно — мошенником, грабителем, убийцей. Фредди хотелось только одного — сесть в поезд и продолжить ее тщательно спланированное путешествие, почитать книгу, которую она собиралась почитать, и написать письма, которые хотела написать. Они добрались до Пьяцца Сан Марко. По периметру площади стояли автомобили; проходя мимо них, Джек проверял, не окажется ли какая-нибудь дверца открытой. В тихом уголке был припаркован ржавый черный «фиат». Джек огляделся, потом попробовал открыть машину, но она была заперта. — Вы не одолжите мне шпильку, мисс Николсон? Резким движением она вытащила шпильку, которой была приколота ее шляпка, и протянула ее Джеку. — Благодарю, — сказал он. — Будьте добры, предупредите меня, если сюда кто-то пойдет. На улице было жарко; Фредди перешла дорогу и встала в тени дерева. Она сбросила жакет, но через минуту поняла, что так и стоит, прижимая его к груди, словно для защиты. Во рту у нее пересохло, нервы были как натянутая струна. Уголком глаза она заметила полицейскую машину, медленно ехавшую по улице. Джек Рэнсом заметил ее тоже, и его рука замерла на дверной ручке «фиата». Однако полицейские проехали мимо, и Джек снова склонился над замком. Момент был идеальный: Фредди могла бросить свой чемодан и сбежать. Сумочка с паспортом, кошельком и теперь уже бесполезным билетом на поезд по-прежнему была при ней. Однако, кроме одежды и туалетных принадлежностей, в чемодане под подкладкой лежал конверт с английскими деньгами, припрятанными на крайний случай. Кроме того, сумеет ли она добраться до вокзала? Что если он попытается ее догнать? Пожалуй, он смог бы — в его лице было что-то отчаянное; Фредди решила не испытывать судьбу. Кроме того, если его преследуют люди с оружием, вполне возможно, что и сам он вооружен. Высокий, стройный, атлетического сложения, Джек стоял, склонившись над дверцей машины, сжав губы, сосредоточившись на своей задаче. Светлые волосы намокли от пота и прилипли ко лбу. Его одежда, пускай пыльная и местами порванная, явно была дорогой, сшитой на заказ; Фредди разбиралась в этом — ее научила Тесса. В памяти у нее всплыл недавний поцелуй, но она решительно отбросила эти воспоминания. Интересно, сказал ли он ей правду? Кто он на самом деле? И как собирается поступить с ней? Она услышала, как Джек мягким голосом обратился к ней: — Мисс Николсон! Он распахнул водительскую дверцу «фиата». Она перешла дорогу; Джек вернул ей шпильку, и она заколола ею шляпку. — Я довезу вас до Болоньи, — решительно объявила Фредди. — А потом вы сядете на какой-нибудь поезд, а я поеду домой. — Никаких поездов. На машине безопасней. Она покачала головой. — Я вообще не сяду за руль, пока вы мне не скажете, куда мы направляемся. — Я пока не решил. Для начала — на север. — Он пристально взглянул на нее. — Вы же не боитесь, правда? — Конечно, нет, — холодно бросила она. — Прекрасно. Вы не похожи на кисейную барышню. Именно поэтому я вас и выбрал. — Выбрали меня? — Я понял, что вы англичанка, — заметил наклейку на вашем чемодане. И вы выглядели достаточно хладнокровной. Не какой-нибудь там истеричкой. Смею предположить, вы умеете водить? Она смерила его возмущенным взглядом и села за руль. Он поставил ее чемодан на заднее сиденье, а она тем временем попыталась разобраться с управлением. Машина рывком тронулась с места; Джек уперся руками в приборную доску. Фредди нажала на педаль газа, и они покатили вперед. Она внимательно смотрела на дорогу, объезжая припаркованные машины и тележку с молочными бидонами, стоящую у тротуара. В последний раз она управляла автомобилем больше года назад, к тому же тяжелый «фиат» слушался руля совсем не так, как маленький «MG» Тессы. На перекрестке Джек Рэнсом велел ей повернуть налево. Они ехали уже примерно пять минут, когда он заметил: — У вас не очень-то получается переключать передачи? Мотор громко ревел. — Да, — призналась Фредди. — Тогда я буду переключать, а вы жмите на педали. Он переключил передачу и скомандовал ей отпустить сцепление. — Обидно будет спалить коробку, — сказал он. Она заметила, что он оберегает раненую ногу. Фредди посмотрела вниз: из-под ее шарфа, которым была перевязана рана, струйкой текла кровь. Она подумала, как нелепо будет, если по дороге ее похититель умрет. — Я постараюсь найти какое-нибудь укромное место, — сказала она, — где можно будет остановиться и получше перевязать вам рану. Он сказал, куда поворачивать; они ехали на север, подальше от города. Заметив краем глаза указатель на Фьезоле, Фредди с болью вспомнила, как всего пару дней назад была там с сестрой. Вскоре дома остались позади; вокруг расстилались поля. Фредди почувствовала, что ее тревога немного улеглась — неясно почему, ведь в безлюдной сельской местности он с легкостью мог бы убить ее и закопать в каких-нибудь зарослях. Вдалеке она заметила грузовик, поворачивающий в лесок. Она свернула следом за ним и отъехала вглубь, чтобы их машину не было видно с дороги. Фредди заглушила мотор; по обеим сторонам узкого проселка стояли раскидистые сосны. Джек выбрался из машины и, присев на траву, стал развязывать шнурки на ботинке. Фредди заметила, что он очень бледен. Что если он потеряет сознание? Она могла бы развернуть машину и снова выехать на дорогу. Добраться для ближайшей железнодорожной станции, отправиться домой… Однако, снимая ботинок, он вдруг зашипел от боли, и Фредди стало его жаль. Она вытащила из машины свой чемодан, положила на землю и расстегнула замки. — У меня есть аспирин, — сказала она. — Вот он, в сумочке. Давайте-ка я помогу вам снять носок; простите, я постараюсь, чтобы не было больно. А вы пока расскажите мне о себе — это удовлетворит мое любопытство, а вас, я надеюсь, немного отвлечет. Видите ли, я собираюсь пожертвовать на повязку предмет моего гардероба, поэтому самое малое, чем вы можете меня отблагодарить, — это рассказать, что же все-таки происходит. — Справедливо. — Он нахмурился. — Только я не знаю, с чего начать. — Ну, как обычно: возраст, происхождение, место рождения, семья, профессия… — Она стащила с его ноги носок. — Да, и не забудьте поведать о том, как получилось, что вам пришлось бежать из Флоренции с раненой ногой. Его лоб блестел от пота; немного выше щиколотки, на голени, была глубокая рваная рана. Чем ее можно промыть? Фредди покопалась в чемодане и нашла чистое полотенце и небольшой флакон одеколона. — Ладно, — сказал он. — Мне двадцать два. Родился в Норфолке. Родители до сих пор живы — по крайней мере, насколько мне известно. Две сестры и брат — я обожаю Марсию и Роуз, но братец Джордж — жуткий зануда. Профессия — никакой конкретно. Одно время я много путешествовал. Мне очень понравилось в Италии. Фредди приложила к ране полотенце. — Вы прекрасно говорите по-итальянски. — Спасибо. Прожил тут некоторое время. — Если бы у нас была вода, я бы промыла как следует. А так попытаюсь просто промокнуть. — В школе вы ходили в медицинский кружок? — Вообще-то да, — сурово ответила Фредди. — Итак? Продолжайте. — Ладно. У меня была пара знакомых в Министерстве иностранных дел. Несколько лет назад они сказали, что хотели бы поподробнее разузнать о том, что станет делать Италия, когда начнется война. — «Когда», — повторила Фредди, глядя ему в глаза. — Не «если». — Да, боюсь, что так. «О Тесса», — подумала она. Он продолжал: — Они попросили меня, пока я нахожусь в Италии, держать ухо востро. Смотреть, куда дует ветер. Я так и делал. С этого все началось. Задай пару вопросов, переговори с нужными людьми, попытайся выяснить, готов ли Муссолини к войне и что он может предпринять. Собирай любую информацию о возможных действиях Италии в случае вооруженного конфликта — все в этом роде. Сердце Фредди неприятно екнуло. — Значит, вы шпион, — без всякого выражения произнесла она. — Да, именно так. — Он вздрогнул. — Ой! Она строго посмотрела на него. — Терпите. — Британцы обхаживали Италию много лет. Это был стратегический просчет, — в его голосе промелькнуло раздражение. — Почему? — Потому что гораздо лучше было бы посвятить эти годы тому, чтобы прийти к соглашению с Советским Союзом. Причина, по которой Британия этого не сделала, очевидна — мы боимся коммунизма. Наше правительство упустило из виду то, что фашизм — гораздо более страшная угроза. Сейчас оно начинает прозревать, только, боюсь, уже слишком поздно. Макс говорил практически то же самое. Фредди как могла промыла рану, потом с сомнением посмотрела на нее. — Вам надо к врачу. Вполне возможно, что пуля застряла внутри. — Я так не думаю; уверен, она прошла навылет. — Он ухмыльнулся. — К тому же я целиком и полностью доверяю вам, мисс Николсон. — Но в медицинском кружке нас не учили зашивать огнестрельные раны. Он хрипло расхохотался. — Нет? Какая жалость! — Итак? Вы не договорили. — Поначалу все шло нормально. Я передавал нужную информацию, меня гладили по головке и снова посылали в Италию. Но в этот раз я, похоже, допустил ошибку, потому что, вернувшись вчера вечером домой, застал там пару агентов, дожидающихся меня. Мне удалось сбежать, я прыгнул на первый подвернувшийся поезд из Рима… — Рима? — Да, я живу в Риме. На поезде я добрался до Ареццо, а рано утром остановил попутную машину и доехал до пригородов Флоренции. Я думал, что оторвался от них, но на вокзале меня уже ждали. Они бросились за мной, и один ранил меня в ногу. Она попросила его зажать полотенцем рану, а сама стала рвать свою юбку на полоски. Ей нравилась эта юбка — из-за него она лишилась уже двух вещей, этой юбки и шарфа, который отдала во Флоренции. Фредди, всегда старавшаяся в своих поступках руководствоваться здравым смыслом, устало думала о том, что по воле судьбы оказалась в водовороте опасных приключений, в которые ее вовлек совершенно незнакомый человек. Пока она перевязывала рану импровизированным бинтом, Джек внезапно спросил: — А что насчет вас? — Меня? — Где вы родились? — В Италии. Он удивленно поднял брови. — Тогда куда вы собирались ехать? — В Англию, конечно же. Я живу там с двенадцати лет. — Родители? Она покачала головой. — Они оба умерли. У меня есть сестра — она живет во Флоренции. — Род занятий? Она заколола конец бинта булавкой. — Я работаю у одной дамы, мисс Пэриш. Печатаю письма, разбираю документы. Вот так — все содержание ее жизни укладывалось в несколько коротких предложений. Похоже, она была переполнена событиями. Лицо Джека было смертельно бледным. Если он упадет в обморок, бросит ли она его здесь, ведь он может умереть от потери крови или — что, пожалуй, даже страшнее — оказаться в лапах итальянской полиции? Нет, это было бы бесчеловечно, и к тому же он, по его словам, действовал в интересах страны — их страны. А это означало, что Фредди, пускай и против воли, будет вынуждена сопровождать его, пока они не выберутся из Италии. Только как им это сделать? Складывая вещи обратно в чемодан, она медленно произнесла: — Вы говорили, что на поезде ехать небезопасно. Но ведь когда мы будем переезжать через границу, полиция обыщет машину. Они могут вас узнать. Он опять ухмыльнулся. — Мы не станем переезжать через границу. — Тогда что мы станем делать? — Мы пересечем ее по воде. У Джека Рэнсома был друг, который жил на побережье Лигурии, в нескольких милях к югу от Рапалло. Джек был уверен, что его друг найдет людей, которые согласятся доставить их по морю во Францию. Рыбаки, занимающиеся мелкой контрабандой, постоянно курсируют между двумя странами, почему бы им не высадить англичанина со спутницей на безлюдном пляже Лазурного берега? Им надо проехать чуть больше сотни миль. Дорогу он знает — более или менее; северо-западное побережье Италии ему знакомо. Они двинутся на запад, проедут Пистойю и Монтекатини-Терме, а потом по побережью доберутся до Рапалло. «Хотя, — ненадолго призадумавшись, добавил Джек, — лучше будет объехать Ла-Специю, поскольку там находится военно-морская база. Вся дорога должна занять день-два». Если повезет, они найдут удобное местечко для ночлега. Дорога привела их к подножью Апеннин. Вдалеке вздымались в небо горные пики; их вершины — заметила Фредди — даже в мае были покрыты снегом. Раз или два, обгоняя мальчишку, пасшего гусей, или женщину в черном с вязанкой хвороста за спиной, они притормаживали и спрашивали дорогу. Фредди привыкла к автомобилю и вела его плавно, следуя изгибам дороги. Теперь она ловко переключала передачи; ей удавалось безошибочно направлять машину туда, куда было нужно. «Все будет хорошо», — говорила она себе. Они доедут до Рапалло, а дальше Джек может плыть во Францию — это его дело, — но она с ним не поплывет. Она не станет рисковать жизнью на лодке контрабандиста в Лигурийском море, а спокойно сядет на поезд и уедет домой. В Прато они остановились, чтобы купить хлеба, сыра и пару бутылок воды и вина. Они поели за городом, на лужайке — точнее, Фредди поела, а Джек выпил несколько глотков вина. Потом они покатили дальше, объехав Пистойю по узким проселкам. Солнце стояло высоко в небе, Джек задремал, склонив голову на плечо. Лицо у него было землистым; Фредди вспомнила рваную рану на ноге и то, что он не смог ничего съесть, а только жадно выпил свое вино. После полудня Фредди, следуя указателю, свернула в Монтекатини-Терме. Она заехала в гараж и заправила машину; Джек по-прежнему спал. Фредди спросила, где находится аптека. Оставив спящего Джека в машине, она через площадь пошла в лавку. В своем карманном словарике Фредди отыскала слова «вата» и «бинт», однако ее произношение, видимо, было далеко от совершенства, потому что аптекарь, толстяк с недовольным выражением лица, сделал кислую гримасу, показывая, что не понимает ее. После того как Фредди повторила свою просьбу несколько раз и изобразила, будто накладывает повязку, он медленно встал и бросил на прилавок несколько пакетов. Она вспомнила про аспирин — к счастью, по-итальянски его название звучало точно так же — и антисептик; увидев на витрине бутыль, в которой он, судя по всему, находился, она снова разыграла целую пантомиму, и аптекарь отлил для нее лекарство в пузырек. Затем он что-то сказал — Фредди разобрала только слово дотторе. Она покачала головой: нет, доктор ей не нужен, спасибо. Аптекарь выбил чек. Ощущая на себе его недружелюбный взгляд, она полезла в кошелек за мелочью. «Инглези?» — внезапно спросил он, но она положила монеты на прилавок, сгребла свои покупки и вышла из магазина. Идя через площадь к машине, Фредди оглянулась. Толстяк стоял в открытых дверях аптеки, глядя ей вслед. Потом наклонился и сплюнул на мостовую. Она повернулась и зашагала к машине, изо всех сил стараясь не бежать. Когда Фредди забралась в кабину и захлопнула дверцу, Джек проснулся и недоуменно заморгал. Дрожа всем телом, Фредди устроилась на водительском сиденье. — Кажется, я совершила ужасную ошибку, — сказала она. Его сонливость как ветром сдуло. — Расскажите мне. — Я зашла в аптеку купить бинты, чтобы перевязать вам ногу. Похоже, аптекарь что-то заподозрил. Не знаю — я не уверена. Он странно на меня смотрел, а еще он догадался, что я англичанка. Мне очень жаль. — Вы не виноваты. — Джек выпрямил спину. — Скорее всего, это не имеет значения, но нам лучше скорей уехать. — Он ободряюще улыбнулся. — Вывезите нас из города, я забинтую ногу и сам сяду за руль. После сна я чувствую себя гораздо лучше. Отъехав на несколько миль от Монтекатини, они свернули на проселочную дорогу. Джек вылез из машины, сел на траву и перевязал ногу; Фредди не сдвинулась с места. Она совсем обессилела; тревожный эпизод в аптеке стал для нее последней каплей. От каждого звука — гула мотора на дороге или собачьего лая — она невольно вздрагивала. Джек подошел к дверце машины. — Так гораздо лучше. Спасибо, что купили бинты. Пересаживайтесь, дальше я поведу сам. Они поменялись местами, Джек завел мотор, и автомобиль тронулся с места. Фредди закрыла глаза. Через некоторое время она проснулась и, часто моргая, спросила: — Сколько сейчас времени? — Около семи. — Где мы? — Думаю, недалеко от побережья. Его слова обрадовали Фредди; она уже предвкушала ночевку в уютном небольшом отеле, вкусный ужин, ванну, постель. Нормальную жизнь. Он бросил на нее короткий взгляд. — Простите, что вот так похитил вас. Мне очень жаль. — Я собиралась тихо-мирно поехать домой. Мне нравится путешествовать в поезде. Можно не спеша обо всем подумать. — Вы навещали сестру? — Да. — Она отвернулась и посмотрела в окно. Солнечный свет таял, глубокая полуденная синева на небе уступала место сумеркам цвета абрикоса и лаванды. Казалось, в последний раз они виделись с Тессой давным-давно; Фредди напомнила себе, что на самом деле рассталась с сестрой только этим утром. Она вздохнула. — Я приехала в Италию, чтобы убедить Тессу вернуться домой. — Но она не захотела? Фредди покачала головой. — Но я должна была попытаться. Что, по мнению ваших друзей из Министерства иностранных дел, произойдет здесь, если начнется война? Он плавно переключил передачу. — Они считают — точнее, надеются, — что Муссолини сохранит нейтралитет. — Надеюсь, они правы. — Если так, с вашей сестрой все будет в порядке. Она слушала его с признательностью, хотя и подозревала, что Джек не до конца откровенен и говорит так, скорее, чтобы ее утешить. — Думаю, некоторое время мне нельзя будет возвращаться в Италию, — задумчиво произнес он. — И что вы станете делать? Вернетесь в Норфолк? — Вот уж нет. Скука смертная. Думаю, пойду в армию. Это здорово удивит моего братца — как же, Джек наконец занялся чем-то стоящим. — Вы старший из детей? — Третий из четырех. Старший у нас Джордж, за ним идет Марсия, потом я, а потом малютка Роуз. — А остальные женаты? — Джордж и Марсия да. У Марсии два сына, мои племянники. А Джорджу и Александре — так зовут его жену — я бы посоветовал поменьше пререкаться и скорей произвести на свет наследника. Роуз всего семь лет, так что ей рано думать о браке. — Как славно иметь маленькую сестричку! — Да, Роуз у нас всеобщая любимица. Обожает собак и лошадей. — Как ваша нога? — Прекрасно. Однако, наблюдая за тем, как Джек ведет машину, Фредди не могла не заметить, что он стискивал зубы каждый раз, когда приходилось сильней нажимать на акселератор. Она сказала: — Я что-то проголодалась. Может быть, остановимся и перекусим? — Я найду удобное местечко. Он проехал еще несколько миль, а потом, увидев заросший травой холм с рощицей берез на вершине, свернул с дороги и остановил автомобиль у его подножья. Деревья отбрасывали длинные тонкие тени, по небу низко плыла ярко-желтая полная луна. Усевшись на траве в свете фар «фиата», Фредди разломила пополам оставшийся хлеб, а Джек перочинным ножом нарезал сыр. — Пожалуй, надо сменить повязку, — заметил он. Фредди поднялась на ноги, зевая, потянулась и начала собирать остатки продуктов. Было почти совсем темно, ей даже показалось, что она слышит крики совы, однако, когда она попыталась прислушаться, звуки растаяли в тихом шелесте берез. Но тут ее слуха достигло глухое рычание мотора — оно доносилось с дороги, по которой они только что ехали. Инстинкт подсказал ей, что не стоит привлекать к себе внимание: Фредди заглушила мотор «фиата» и погасила фары. Звук приближающейся машины стал громче. Они не двигались, наблюдая, как она проезжает мимо. В большом черном автомобиле сидело четверо мужчин. Фредди показалось — хотя она не могла сказать точно, — что двое из них были в форме. Когда машина скрылась из виду, Фредди спросила: — Как вы думаете, они преследуют нас? — Не знаю. Вполне возможно, что к нам это не имеет никакого отношения. — Джек положил оставшиеся бинты в карман пиджака. — Однако давайте выждем несколько минут. Они снова уселись в машину. Он шпион, думала Фредди, а она помогает ему скрыться от полиции. Она в бегах в чужой стране, за рулем угнанной машины. Пускай против воли, но она участвует во всем этом, и, если их поймают, кары не избежать. Шпионов расстреливают, не так ли? Под ложечкой у нее противно засосало. В молчании они просидели несколько минут. Потом Джек сказал: — Думаю, нам не стоит ехать вдоль берега. Надо найти другую дорогу. Фредди завела мотор, и они поехали. В ту ночь они спали в машине. Пропетляв несколько часов по узким дорогам, которые вились среди холмов и долин, они остановились у ручья, бежавшего среди раскидистых сосен. «Надо отдохнуть», — сказал Джек, а потом сложил руки на груди и откинулся на спинку сиденья, закрыв глаза. Хотя Фредди страшно устала, ей никак не удавалось заснуть. Какой длинный, невероятный и печальный день. Кадры из него отпечатались у нее в памяти, как узоры на ткани. Тесса в зеленом платье, уходящая прочь. Поцелуй. «Я действую в интересах британской короны». Аптекарь в Монтекатини, большой черный автомобиль на прибрежной дороге. Она проснулась на рассвете, после нескольких часов рваного сна. Джек все еще спал; глядя на него, Фредди мысленно набросала его портрет: решительная нижняя челюсть, прямой нос с маленькой горбинкой у переносицы, четко очерченные губы, светлые волосы, падающие на лоб. Красивое лицо. Она целовалась с ним, а теперь, в каком-то смысле, они провели вместе ночь. Фредди с удивлением осознала, что, несмотря на возмущение, которое поднималось у нее в душе при мысли о том, как бесцеремонно Джек ее похитил, она все-таки считает его привлекательным. Потом она решила, что это какое-то временное помрачение, спровоцированное обстоятельствами их вынужденного путешествия. Джек пошевелился; Фредди торопливо вытащила с заднего сиденья свой чемодан и выбралась из машины. Опустившись на колени возле ручья, она намочила в воде полотенце и умылась. Они снова двинулись в путь. В маленькой пыльной деревушке они зашли в лавку, чтобы купить какой-нибудь еды. Джек заговорил с владельцем лавки, который угостил их обжигающим крепким кофе; от него по жилам пробежал огонь. Несмотря на то что кофе оказался очень кстати, Фредди чувствовала себя крайне некомфортно. Иностранцы были редкими гостями в таких уединенных деревушках в предгорьях Апеннин. Они привлекали к себе излишнее внимание, а их неприбранный вид и отсутствие традиционных атрибутов туриста — фотокамер, рюкзаков и ботинок на толстой подошве — делало их еще более приметными. Они снова забрались в машину. Фредди села за руль, Джек командовал, куда ехать. Хотя у него не было карты, он почти инстинктивно угадывал нужную дорогу. От долгого сидения за рулем у Фредди ныли плечи, глаза словно засыпало песком. Теперь они двигались медленней: дороги были более узкими и извилистыми, чем те, по которым они проезжали вчера, и местами на них не было никакого покрытия. Она заставляла себя сосредоточиться, но время от времени на нее все равно наваливалось ощущение нереальности происходящего. Она должна быть в Париже. Ехать в метро на Гар-дю-Нор, где ей предстояло сесть в поезд и отправиться домой. Вместо этого она катила по дороге, ничем не отличавшейся от тех, по которым они петляли с самого утра; один высокий холм сменялся другим, точно таким же, за зеленой плодородной долиной следовала новая, неотличимая от предыдущей. После полудня им пришлось свернуть назад к побережью, чтобы поискать заправку. Вдалеке они заметили несколько домиков, рассыпанных вдоль дороги, и кузницу. Посреди двора, заваленного старыми автомобильными покрышками и ржавыми инструментами, стояла бензоколонка. У стены каменной постройки, в глубине которой сверкали оранжевые искры и отблески огня, возвышалась поленница дров. Фредди вылезла из машины; Джек пошел спросить про бензин. Она заметила, что он хромает еще сильнее; походка его была неловкой, напряженной. Открылась дверь лачуги, и из нее вышел мужчина в рабочем комбинезоне. Джек обратился к нему, и кузнец что-то ответил, а потом, нахмурившись, взглянул на машину. Фредди перешла через дорогу, чтобы немного размяться. Из ближайшего домика выглянула девчушка — она сосала большой палец. Увидев Фредди, малышка снова нырнула в дом. Фредди подумала, что это неудивительно: должно быть, она выглядит как настоящее пугало. «Осталось совсем немного», — утешала она себя. Джек говорил, что они уже в нескольких милях от Ла-Специи. Немного удачи, и к вечеру они доберутся до Рапалло. Еще пару часов, и этот кошмар закончится. Джек с кузнецом все еще о чем-то беседовали. Теперь Джек хмурился, а кузнец размахивал руками. Фредди подошла поближе, чтобы послушать их разговор, однако они говорили слишком быстро, кроме того, у кузнеца был сильный местный акцент, так что она не смогла разобрать ни слова. Кузнец вернул на место кран бензоколонки, а потом пошел в свою кузницу. Джек через двор направился к ней. — Полиция уже побывала здесь сегодня утром. — Полиция? — Напуганная, Фредди вздрогнула. — Кого они искали? — Нас, судя по описанию. Они задавали вопросы: не проезжал ли мимо черный «фиат», не заходили ли иностранцы в гараж. — Джек понизил голос. — Этот парень коммунист, так что он не поклонник итальянского правительства или полиции. Не беспокойтесь, это было несколько часов назад, они давно проехали, так что нам ничто не угрожает. — Мистер Рэнсом! — возмущенная, воскликнула она. — Они знают про машину! Они разыскивают нас! Он одарил ее улыбкой — очевидно, пытаясь ободрить. — В Италии сотни черных «фиатов». Мы поедем осторожно, будем все время начеку. Осталось еще немного, честное слово. Все будет в порядке, обещаю вам. — В порядке? — голос Фредди сорвался. Она опустила глаза и посмотрела на себя — ее сандалии были в пыли, платье измялось, от недостатка сна слипались глаза. — Это вы называете порядком? — Мисс Николсон, я искренне сожалею, что впутал вас в свои дела. — По крайней мере, он, казалось, искренне раскаивался. — Если сейчас вы захотите уйти, я пойму вас и не стану останавливать. — Почему-то мне кажется, — саркастически изрекла она, — что автобусы здесь не ходят. — Скорее всего, вы правы. Если повезет, какой-нибудь фермер подбросит вас на своей телеге. Слушайте, не надо так волноваться. Этот парень предложил мне показать дорогу в объезд Ла-Специи, где нам не будут грозить неприятности. — Откуда вы знаете, что ему можно доверять? — Не знаю. Но, как вы сами видите, другого выбора у нас нет. Мгновение она смотрела на него, а потом, развернувшись на каблуках, быстро подошла к машине, уселась внутрь, с грохотом захлопнула дверцу и завела мотор. Кузнец забрался в свой грузовичок, и Фредди повела «фиат» следом за ним. Они удалялись от побережья, петляя между холмов. Единственное, чего ей хотелось, — это добраться до Рапалло, а там, думала Фредди, она наконец-то избавится от него. Она мечтала поскорей от него избавиться. Не удержавшись, она громко застонала. Джек спросил: — Что с вами? Что-то случилось? — Кузнец говорил, что полиция ищет и меня тоже? — Да, боюсь, что так. Молодая англичанка… белая кожа, темные волосы и глаза. Кажется, что она сильно спешит. Описание довольно точное — на мой взгляд. Она почувствовала, что Джек улыбается, но заставила себя не смотреть на него. Вместо этого Фредди сосредоточилась на дороге, которая забирала вверх по склону холма. Если полиция разыскивает не только Джека Рэнсома, но и ее, она не сможет пересечь границу на поезде. У нее нет выбора — придется плыть во Францию на чертовой рыбацкой лодке. Ей снова захотелось застонать, но она заставила себя сдержаться. На дороге тут и там попадались глубокие выбоины, «фиат» постоянно подпрыгивал и проваливался вниз. — Старайтесь ехать побыстрее, — сказал Джек. Он вцепился руками в приборную доску; она видела, как он морщился при каждом прыжке. Они проехали за грузовиком несколько миль по лесистым предгорьям Апеннин. Наконец их провожатый остановил машину, объяснил им, куда двигаться дальше, а потом по той же дороге отправился назад. После того как грузовик скрылся из виду, они еще яснее осознали, в какой глуши оказались. Несколько часов они ехали молча. Изредка Джек командовал Фредди, куда поворачивать, время от времени спрашивая, не надо ли ей остановиться и передохнуть. Каждый раз она отрицательно качала головой. Она старалась ехать настолько быстро, насколько позволяла дорога; оттого, что их преследовали, ее желание скорей добраться до места опять усилилось. Периодически она бросала взгляд в зеркало заднего вида, но на глухих горных дорогах им почти не попадалось других машин. Проезжая через лес, они наткнулись на пестрые шатры и лошадей, привязанных в тени под деревьями. Женщина с ребенком на руках, склонившаяся над котелком на костре, проводила глазами «фиат», гремевший по ухабистому проселку. Из леса они выехали на открытую местность. В небе кружила хищная птица, паря в воздушных потоках, поля пестрели цветами разнообразнейших оттенков. На мгновение Фредди забыла о своих страхах, очарованная красотой пейзажа. — Боюсь, погода вот-вот испортится, — сказал Джек, и она, проследив направление его взгляда, увидела, как на востоке, над мрачными серыми пиками гор, клубятся грозовые облака. По мере продвижения Фредди начало казаться, что к обычному стуку и скрежету старого «фиата» добавился раздражающий прерывистый скрип. Облака сгущались у них над головой; первые капли дождя большими кляксами упали на ветровое стекло. Дворник совсем износился; Фредди приходилось изо всех сил всматриваться в серо-коричневые разводы перед собой. Она наклонилась, чтобы лучше видеть дорогу, и ослабила нажим на акселератор. Она настолько устала, что у нее не оставалось сил на страх. Скрип усилился. Когда они съезжали с холма, Фредди почувствовала, что машину болтает из стороны в сторону. — Остановитесь, — резко бросил Джек. — Вон там, под деревьями. Она с усилием заставила машину съехать на обочину. Там Фредди притормозила. Джек вылез из кабины и наклонился к одному из передних колес. — Чертово корыто! — Что случилось? — Ослабли гайки на колесе. Наверное, из-за ухабов на дороге. Надо их закрутить, иначе мы лишимся колеса. Он полез в багажник за инструментами. Фредди выбралась из кабины. — Я могу чем-нибудь помочь? — Пожалуй, нет. На вашем месте я бы немного прогулялся, размял ноги. Она вытащила из чемодана плащ, набросила его и отошла от машины. Дождь лил как из ведра; ей пришлось надеть капюшон. Из пакета с их скудными продовольственными запасами она взяла яблоко и, откусив от него, пошла вперед. Дорога спускалась в туманную серую долину; Фредди показалось, что в ясную погоду она смогла бы разглядеть море. От усталости и напряжения все ее мышцы болели. Казалось, они едут уже целую вечность; она продолжала ощущать движения педалей у себя под ногами. Фредди оглянулась — Джек по-прежнему стоял, склонившись к колесу «фиата». Сейчас он починит машину, уговаривала она себя, они проедут последние пару миль, и вскоре она будет в безопасности. Свернув за поворот дороги, Фредди увидела огни. Она остановилась и принялась всматриваться сквозь пелену дождя, пытаясь разглядеть, что находится впереди. Две или три машины — она не могла сказать точно — с зажженными фарами перегораживали дорогу. Сердце ее остановилось. Они явно кого-то поджидали. Она бросилась бегом по обочине дороги назад к «фиату». Заметив ее, Джек выпрямил спину. — Что случилось? — Машины — полицейские машины — там, на дороге! — Вот черт, — нахмурился Джек. — Нам придется вернуться назад. Он покачал головой. — Боюсь, это невозможно. Она уставилась на него. — Почему? — Мы потеряли одну гайку, а другие так покривились, что я не могу закрутить их обратно. Запасного колеса нет. К тому же, — он бросил отвертку в багажник, — если на дороге выставлен один кордон, могут быть и другие. Делать нечего, придется идти пешком. — Пешком? — воскликнула Фредди. — До берега не больше десяти миль. Вы как, дойдете? Она молча кивнула головой. Они собрали остатки продуктов, сложили их в чемодан Фредди, а потом столкнули несчастный верный «фиат» в неглубокий овраг и зашагали по заросшему травой склону холма прочь от дороги. Джек нес ее чемодан; Фредди шла за ним. Местность не особенно подходила для пеших прогулок; клочья травы чередовались со скользкими каменистыми осыпями. Фредди вздрагивала всем телом от любого звука. «У меня нет времени на дурацкие игры», — сказала она вчера; но, честно говоря, в этой авантюре были и приятные моменты. Гладкая лента дороги под колесами автомобиля или лунный свет на ночных холмах доставляли Фредди удовольствие. Однако в пешем походе не было и намека на удовольствия. Ее летний плащ промок насквозь, чулки порвались, сандалии размякли от влаги. Она устала, замерзла и была до смерти напугана. При виде машин, перегородивших дорогу, Фредди пришла в ужас. Это больше не было игрой — поняв, в каком они оказались положении, Фредди лишилась остатков мужества. Они запросто могли попасться в ловушку. Если бы не разболтавшееся колесо, им бы ни за что не миновать полицейского кордона. Они оставили за собой след: их видели аптекарь в Монтекатини-Терме, владелец лавки в горной деревушке, кузнец и цыгане в лесу. Достаточно, чтобы их преследователи догадались, что они направляются к побережью. Полиция наверняка перекрыла все прибрежные дороги. Возможно, они уже рыщут по холмам. Что если у них собаки — ей даже послышался какой-то звук: рычание или приглушенный лай, но когда Фредди оглянулась, то увидела только бесконечную череду холмов. С угольно-черного неба лил дождь. Часы летели; Фредди казалось, что она бредет так всю жизнь: шаг за шагом, не отрывая глаз от высокой фигуры Джека, неотступно следуя за ним. Наверное, ей надо было самой нести свой чемодан, ведь у него ранена нога, но Фредди не представляла себе, откуда она возьмет силы, чтобы его тащить. Может, надо сказать Джеку, чтобы он его бросил — ее вещи все равно безнадежно испорчены, — но она не могла выдавить из себя и пары слов. Время от времени он оборачивался назад, ободряюще улыбался ей и спрашивал, все ли в порядке. Фредди кивала в ответ. Она посмотрела на часы и тут же споткнулась о камень; оказывается, было уже восемь часов. Они шли давным-давно; день клонился к вечеру. Идти в сумерках было куда сложнее; ее нервы были на пределе. Они добрались до ручья. Джек попробовал ногой дно. — Здесь неглубоко, — сказал он. — Вы сможете перейти? Фредди шагнула в воду. Дно ручья выстилала галька и мелкий гравий. Оглянувшись, Фредди заметила на холме какой-то свет — фары автомобиля, а может, ручной фонарь. Сердце у нее забилось; она поспешила перейти ручей. Внезапно, поскользнувшись на камне, она упала на колени в ледяную воду и негромко вскрикнула. — Мисс Николсон! — Джек протянул руку, чтобы помочь ей. — Уходите! — закричала она. — Оставьте меня в покое! Фредди стояла на коленях в холодной воде, опираясь обеими руками о дно. Она почувствовала, как он подхватил ее под мышки и снова крикнула: «Не прикасайтесь ко мне!» — но он, не обращая внимания на ее слова, одним движением вытащил Фредди из воды и поставил на берег. Там она рухнула на землю, согнувшись пополам, закрыв лицо ладонями, и разрыдалась. Сквозь слезы она чувствовала, как он гладит ее по плечу. Потом Джек спокойно произнес: — Я знаю эти места. Я уже бывал тут раньше. Там, за полем, хижина пастуха. Если мы доберемся туда, то сможем немного обогреться. Вы можете идти? Она и помыслить не могла о том, чтобы снова идти пешком, ей хотелось умереть на этом самом месте, однако Фредди утерла слезы ладонью и кивнула. Он помог ей подняться на ноги, а потом, держа за руку, повел через луг и дальше, в поля. По дороге он что-то рассказывал о том лете, которое здесь прожил, работая на ферме и гуляя по холмам; она не вслушивалась в его рассказ, но звук его голоса, пробивающегося сквозь дождь, помогал ей преодолеть смертельную усталость. — Вот и хижина, — сказал Джек, и Фредди, подняв глаза, увидела небольшую каменную лачугу на дальнем краю поля. Добравшись до хижины, Джек распахнул дверь, и они вошли. Внутри пахло овцами; на ржавых гвоздях, торчавших из стен, болтались клочья грязной шерсти, пол был засыпан соломой. У стены возвышалась груда поленьев. Фредди забилась в угол, обхватив руками колени. Ее так трясло, что подбородок стучал о колени. Она смотрела, как Джек разводит огонь — несколько поленьев, поставленных шалашиком, немного хвороста и овечья шерсть, напоминающая пух одуванчика. Щелкнула зажигалка, загорелся огонь. — Вы прямо-таки киногерой, — язвительно заметила она. Голос у нее дрожал. — Правда? — Джек улыбнулся. — Пересядьте поближе, скоро здесь будет тепло. Она покачала головой. У нее не было сил двигаться. Она слишком устала. Он подбросил еще растопки и снова обернулся к ней. — Мы практически на месте, честное слово. — Практически на месте? — надтреснутым голосом переспросила Фредди. — То есть практически там, куда я не собиралась ехать? Я не хотела попасть сюда — я ехала домой! Все это ваша вина… у них могут быть собаки! — Собаки? — У полицейских… — Она снова плакала. — Я ненавижу этих огромных собак! — Я не думаю, что от собак может быть польза в такой дождь, — серьезно заметил он. — Вряд ли они смогут взять след. Огонь громко затрещал. Джек присел рядом с Фредди и обнял ее за плечи. — Оставьте меня, — сказала она. Зубы у нее стучали, словно в мультфильме. — Нет. Вы сильно озябли, и вам надо согреться. Я не собираюсь воспользоваться ситуацией, клянусь. Полярники в Арктике всегда сидят, сбившись в кучу, потому что так теплее. Минуту она молчала, по-прежнему дрожа, а потом прошептала: — Это правда — то, что вы сказали насчет собак? — Что они не смогут взять след под дождем? Чистая правда. Она пересела немного ближе к огню. Наконец Фредди почувствовала тепло и вытянула вперед руки, чтобы их отогреть. Она ужасно жалела, что позволила себе расплакаться. — Простите, что устроила такой скандал, — прошептала она. — Мне кажется, — ответил на это Джек, — что вы наименее скандальная девушка из всех, кого мне доводилось встречать. Она крепко зажмурила глаза. — Я просто не люблю… всякие приключения. — Надо же! — смеясь, произнес он. — Значит, мы не подходим друг другу. Я, наоборот, их так и притягиваю. У нее в памяти мелькали картинки их путешествий, эпических странствий с отцом через всю Европу, в вагонах третьего класса или на пароходах, изрыгающих черный дым. — Когда я была маленькой, — сказала она, — мы часто переезжали с места на место. Отец мог разбудить нас утром и сказать, что мы уезжаем. Мы ездили на поездах, пароходах, даже на телеге, запряженной волами, — я хорошо запомнила ту телегу, — и мама всегда была ужасно усталая, а отец сердился, потому что все шло не так, как ему хотелось. Фредди вздохнула. — Мне не нравятся приключения. Они мне не нужны. — Я понимаю, — в его голосе было раскаяние. — Мне очень жаль. Но все-таки в нашем путешествии было и кое-что приятное, правда? — Приятное? — повторила она, повернув голову и глядя ему в лицо. — Если вы так представляете себе приятное путешествие, то ваши взгляды радикально расходятся с моими! — Завтра все закончится, обещаю. — Эта лодка… — Все будет хорошо. — Нет, не будет. — Она покачала головой. — Я знаю, что-то пойдет не так. Я хочу домой! — Мисс Николсон… — Фредди. Меня зовут Фредди. Фредерика. — Фредди? Я почему-то думал, что вы Анна или Каролина, но Фредди даже лучше. Слушайте, Фредди. Дождь — это, конечно, неприятно, но он нам на руку. Если повезет, полицейские не смогут обнаружить машину. Все будет в порядке. — Вы постоянно это говорите! — Вы мне не верите? — Ни единому слову! — Вы голодны? Она не помнила, когда ела в последний раз. — Немного. Он открыл ее чемодан и вытащил оттуда остатки хлеба, пару яблок и бутылку вина. — Вот, съешьте, — сказал он, разломил хлеб пополам и протянул ей кусок. — Вам сразу станет теплее. Джек откупорил вино. — Похоже, вам все это нравится, — сказала она. — Отчасти, — признал он. — Я не мог бы просиживать штаны в конторе. На второй день полез бы на стену. — Как ваша нога? — Немного побаливает. — Он приподнял брючину и пристально осмотрел повязку. — Я как-то был в Греции, захотел немного попрактиковаться в альпинизме, упал и сломал лодыжку. Пришлось прыгать на одной ноге до ближайшей деревни. Так что все могло быть и хуже. — Ваша мать, должно быть, в отчаянии. — О, думаю, она давно привыкла. Вот. Выпейте это. — Он протянул ей бутыль с вином. Фредди сделала несколько глотков. Молодое красное вино согрело ее; одежда начала высыхать, и Фредди наконец-то перестала дрожать. Она доела хлеб и выпила еще вина, а потом легла на пол, глядя на языки пламени. — Я не собираюсь спать, — сказала она. — Просто немного передохну. Фредди закрыла глаза и тут же уснула. Ночью она один раз просыпалась: Джек спал на полу у нее за спиной, тесно прижавшись, обнимая ее за плечи. Она тихонько полежала, прислушиваясь к его дыханию, ощущая тепло обхвативших ее рук. Ей вспомнился поцелуй на железнодорожном вокзале и те странные мгновения предыдущего утра, когда она почувствовала, что ее влечет к нему. Опасные мысли… Она подбросила еще полено в огонь, стараясь не разбудить Джека, а потом закрыла глаза и опять погрузилась в сон. На следующий день они проснулись рано. Позавтракав остатками своих запасов, Джек и Фредди отправились в путь. Идти стало легче — перед ними расстилались пологие луга, а вдалеке виднелась ферма, во дворе которой гуси щипали травку и дети играли в мяч. К полудню они дошли до пригорода; дома там стояли теснее, трава сменилась асфальтовой мостовой. Они добрались до кафе и зашли выпить по чашке кофе. В крошечном туалете Фредди посмотрела в осколок зеркала на свое растрепанное отражение и попыталась кое-как пригладить волосы. Снова дома, улицы, магазины. В просвете между зданиями показалось серебристое небо. «Там, — махнул рукой Джек, — находится море». Фредди чувствовала запах соли, слышала крики чаек. В баре Джек заказал два бренди и попросил воспользоваться телефоном. Последовал длинный разговор — Джек явно кого-то упрашивал на итальянском, — во время которого Фредди сидела за столиком, отпивая из своего стакана. Джек уселся напротив нее. — Она приедет на машине и заберет нас. «Она, — подумала Фредди. — Значит, друг Джека Рэнсома — женщина». Полчаса спустя Джек выглянул в окно. — Вот и Габриэла. Идемте. Они вышли на улицу. У тротуара стоял спортивный автомобиль. В окно выглянула молодая женщина с идеальным макияжем и шелковым шарфом в горошек на волосах. — Джек, ты ужасно выглядишь. — Благодарю за комплимент, Габи. Я его оценил. Она смерила его ледяным взглядом, но все же подставила щеку для поцелуя. Джек сказал: — Габриэла д’Ауриция, это Фредди Николсон. Фредди, познакомься с Габриэлой. — Я делаю это ради твоей знакомой, Джек, а не ради тебя, — резко бросила Габриэла. — Быстро залезайте в машину. Фредди забралась на узкое заднее сиденье «лянчи». Джек уселся рядом с Габриэлой, и та завела мотор. Фредди дремала, периодически открывая глаза, потревоженная их беседой, которая велась на повышенных тонах, или резкими маневрами Габриэлы, которая гнала машину на огромной скорости, лихо входя в повороты. Наконец они добрались до белой каменной виллы, окруженной садом, которая находилась на прибрежном шоссе. Они прошли по каменной лестнице, миновали просторные двери и вступили в мраморный холл. Служанка взяла у Фредди плащ, дворецкий — чемодан. Другая служанка проводила ее в элегантную, белую с золотом спальню и наполнила ванну. Фредди долго лежала в горячей воде, играя с ароматной пушистой пеной. Выбравшись из ванны, она насухо вытерлась и набросила халат, приготовленный для нее горничной. Ладонью она стерла с зеркала пар. Темные волосы прилипли к голове, кожа раскраснелась от тепла. «Красота трудно поддается определению, — думала Фредди, — почему на некоторые лица — такие, например, как у Тессы — хочется смотреть не отрываясь, снова и снова?» А ее собственное лицо — есть ли в нем эта притягательность, этот магнетизм? Она вернулась в спальню. Черные брюки и шелковая блузка цвета мяты — очевидно, принадлежащие Габриэле, догадалась Фредди, — были разложены на кровати. Она надела их и спустилась вниз. Ссора продолжалась; Фредди пошла на шум голосов. — О, моя дорогая мисс Николсон, — сказала Габриэла, прервав поток обвинений и улыбнувшись ей. — Вы голодны? Думаю, да. Давайте-ка перекусим. Они пообедали на террасе, которая выходила в живописный сад. Джек периодически пытался завязать беседу, но на каждую его реплику Габриэла отвечала саркастическими замечаниями. Потом служанка сообщила ей, что прибыл врач. Габриэла извинилась перед Фредди, и они с Джеком прошли в дом. Вернувшись за стол, Габриэла недовольным тоном сказала: — Джек — просто сумасшедший. Я ему сто раз это говорила. Его же могли убить. — Она налила Фредди еще вина. — Доктор зашьет ему рану, но ведь его самого не изменишь! Фредди согласно кивнула в ответ. Вторую половину дня Фредди провела в саду виллы. Контраст был настолько велик, что ей было трудно до конца его осмыслить: красота и покой великолепного сада после тревог и усталости предыдущих дней. За ужином Габриэла сказала, что нашла того, кто отвезет их во Францию завтра утром. В ту ночь Фредди спала в белой с золотом спальне, на мягких подушках, под шелковым пуховым одеялом, под мерный шум моря, доносившийся в приоткрытое окно. Рано утром ее разбудила горничная: она открыла шторы, и в спальню проник серый рассвет. Фредди посмотрела на часы: было пять утра. Она выпила кофе, съела булочку и немного фруктов, которые служанка принесла на подносе. Потом приняла душ и оделась. Ее вещи, вычищенные и выглаженные, появились в спальне словно по волшебству. Фредди спустилась вниз. Габриэла и Джек уже стояли в холле. Джек был в плаще, с рюкзаком за плечами. Габриэла щеголяла в шелковом платье в мелкий цветочек, шелковых чулках и туфельках на каблуках. Увидев Фредди, она улыбнулась. — Мисс Николсон, надеюсь, вам хорошо спалось? — Просто прекрасно, благодарю вас. — Нам пора, Фредди, — сказал Джек. — Лодка уже ждет, надо успеть до отлива. Габриэла повезла их на машине к берегу моря. Через несколько минут они въехали в крошечную рыбацкую деревушку. Домики сбегали вниз по холму, спускавшемуся к бухточке в форме подковы. На чернильной воде покачивались лодки, по поверхности моря бежали жемчужные блики. Цокая каблучками по каменным плитам, Габриэла проводила их до причала. Двое мужчин грузили на лодку с надписью Рондина плетеные верши. Пора было прощаться; Габриэла взяла руки Фредди в свои, расцеловала ее в обе щеки и выразила надежду повстречаться еще раз, при более благоприятных обстоятельствах. Джеку достался длинный поцелуй. Потом они сели в лодку, и она помахала им рукой. Им велели оставаться в каюте, пока лодка не выйдет в открытое море. До Фредди доносился стук мотора и крики чаек. Рондина, объяснил ей Джек, подойдет к укромному местечку на Лазурном берегу. Там один человек встретит Фредди и проводит до железнодорожного вокзала в Ницце, где она сможет сесть на поезд до Парижа. Потом он сказал: — Планы немного изменились. Я не поеду в Англию вместе с вами. Прошлым вечером я кое-кому позвонил; мне придется задержаться во Франции. Вы сумеете добраться сами? — Ну конечно. Жду не дождусь, когда, наконец, наши пути разойдутся. — Я так и думал. — Он с любопытством посмотрел на нее. — Что вы будете делать дальше? — Вернусь домой, к своей работе и друзьям. Буду вести спокойную, размеренную жизнь. Как раньше. — Боюсь, она недолго будет спокойной и размеренной. Она храбро посмотрела ему в глаза. — Мне нравится приносить людям пользу, Джек. Если начнется война, я найду, чем мне заняться. — Я в этом не сомневался. — Он выглянул в иллюминатор. — Может быть, поднимемся на палубу? Джек оглянулся и улыбнулся ей. — Правда, мы могли бы самоустраниться, если бы вдруг захотели. — Что вы имеете в виду? — Можно сбежать. Вдвоем. Пересидеть войну где-нибудь в Южной Америке. — Джек, не будьте смешным. Он пожал плечами. — По крайней мере, я попытался. Не говорите потом, что я вам не предлагал. Фредди надела шляпку и жакет, вылезла из каюты и присела на корму. Джек пошел помочь рыбакам. Солнце поднималось все выше, а Лигурийский берег таял вдалеке, превращаясь в тонкую серую полоску. Чайки, следовавшие за лодкой, развернулись и полетели обратно в сторону побережья. Фредди вспоминала свою квартирку в Южном Кенсингтоне, дожидающуюся ее. Закрыв глаза, она подставила лицо солнышку. Время шло медленно; вокруг было только море и небо и изредка рыбацкие суда, напоминавшие черные галочки на синей странице. В полдень они съели ланч, который дала им с собой Габриэла. От красного вина Фредди задремала. Она крепко спала, когда Джек потряс ее за плечо. — Фредди, мы на месте. Открыв глаза, она огляделась по сторонам. Волны разбивались о скалы, окружавшие маленькую песчаную бухту. Рыбаки опустили паруса, и Рондина вошла в бухту на подвесном моторе. — Это уже Франция? — спросила Фредди. — Да. Машина вас ждет. Над обрывом солнце сверкало на лобовом стекле автомобиля. — Они подойдут как можно ближе к берегу, — сказал Джек. — Но потом придется немного пройти вброд. Или, если хотите, я понесу вас на спине. Она бросила на него испепеляющий взгляд и начала расстегивать сандалии. Через несколько минут Джек спрыгнул в воду. — Ну вот, — сказал он, протягивая к ней руки. Рыбаки помогли ей выбраться из лодки. Морская вода была прохладной и свежей; Фредди пошла к берегу, держа сандалии в одной руке. Джек нес за ней чемодан. Добравшись до пляжа, он помахал рукой и прокричал: «Эй, Огюст, ça va?».[3 - Как дела? (франц.)] Подняв голову, Фредди увидела, что по узкой тропинке с обрыва к ним бежит какой-то человек. Джек повернулся к ней. — Держите. — Он сунул ей в руку ворох французских купюр. — Джек, я ни за что не соглашусь… — Это плата за билет на поезд и за отель. Не понимаю, с какой стати вы должны терпеть убытки из-за меня. Берите. — Он посмотрел на лодку. — Огюст проводит вас, Фредди. И спасибо вам. Это было… — Опасно, — сухо закончила она за него. — Надеюсь, больше со мной ничего подобного не произойдет. — Правда? — Он ухмыльнулся. — А мне даже понравилось. До свидания, Фредди. Bon voyage.[4 - Счастливого пути (франц.).] Она протянула ему руку, но вместо рукопожатия он привлек ее к себе и крепко обнял. Огюст, оказавшийся совсем молодым, худым и темноволосым, присоединился к ним. Быстрая скороговорка на французском, Фредди и Огюста представили друг другу, и вот Джек уже зашагал по воде обратно к лодке. Огюст взял ее чемодан, и вместе они пошли по пляжу. Песок был теплый и шелковистый, по нему было приятно ступать босыми ногами. В безоблачном небе кружили чайки. У подножья утеса Фредди оглянулась. Джек уже добрался до Рондины. Он поднял руку, прощаясь с ней, а потом загремел мотор, и лодка двинулась обратно в открытое море. Глава девятая Двадцать третьего августа в Москве Россия и Германия подписали пакт о ненападении. Каждая из сторон обязывалась сохранять нейтралитет, если вторая объявит войну. За ужином все жители Мейфилда согласились с тем, что по этому документу Германия получала зеленый свет на оккупацию Польши. Майклборо уехали на выходные к друзьям в Лондон. Дэвид Майклборо собирался вступить в армию. Джон и Ромейн Поллен уже отбыли в Америку: они заявили, что, будучи пацифистами, не собираются принимать участие в войне, развязанной чужими странами. Ребекка приготовила на ужин бараньи отбивные с овощами. Она отложила немного мяса и овощей для Коннора Берна, накрыла тарелкой и отнесла к нему в сарай. После того как она сама поужинала и прибрала на кухне, Ребекка села за стол и стала набрасывать контуры ложек и вилок на подставке для сушки посуды. Тут в кухню вошел Коннор. Его поношенные вельветовые брюки и клетчатая рубашка побелели от каменной пыли. Потолки в кухне были низкие, так что ему приходилось пригибать голову, когда он мыл посуду. — Вы прекрасная кулинарка, Ребекка. Благодарю вас. Через ее плечо он взглянул на набросок. — Мне нравится, — заметил Коннор. — В рисунке есть сила. А почему вы рисуете только посуду или приборы? — Верное наблюдение. Наверное, именно ими заполнена моя жизнь. Богов и богинь я оставляю для вас. Он засмеялся. — А где все остальные? Она сказала ему, добавив: — Ноэль с Олвен отправились в паб — решили напиться. — Да? Пожалуй, я тоже не отказался бы выпить. Вы не согласитесь присоединиться ко мне? — Почему бы нет. Коннор вышел и вернулся через пару минут с бутылкой, в которой плескалось несколько дюймов виски. Он налил немного в стаканы, а потом стал в дверях, глядя на долину и закатное солнце. — Вы можете в это поверить, Ребекка? — спросил он. Ребекке вспомнились фотографии города Герника, практически стертого с лица земли. Она спросила: — Что вы собираетесь делать, Коннор? Он вернулся обратно в кухню и присел к столу. — Я возвращаюсь в Ирландию. Я уже купил билеты — еду через несколько дней. — Так скоро? — Ирландия не станет воевать. Мы слишком молодая страна и слишком бедная. А мне надо быть поближе к сыну. — К сыну? — Да, у меня есть сын. Его зовут Брендон. Ему десять лет. Он живет вместе с матерью в Голуэе. Необычная обстановка — приближение войны, отсутствие остальных обитателей фермы — помогла сломать баррикады, которые они так долго возводили вокруг себя. — Я не знала, — сказала она. — Я оставил свою жену с ребенком — тут нечем гордиться. — Мне очень жаль, Коннор. Думаю, это было нелегко. — А что насчет вас, Ребекка? У вас есть дети? Она покачала головой. — Вас это не огорчает? — Мой муж не хотел детей. — Ребекка поняла, что увиливает, и поправилась: — Я думала, что не хочу детей. Но сейчас я иногда об этом жалею. Расскажите мне о вашем сыне, Коннор. О Брендоне. Он улыбнулся своей теплой застенчивой улыбкой. — У меня есть фотография. — Он открыл старый кожаный бумажник, вытащил оттуда снимок и протянул ей. Она увидела маленького мальчика с густой шапкой вьющихся волос. Женщина, стоявшая рядом, держала его за руку. — Он похож на вас, — заметила Ребекка. — Вы так думаете? Правда, у Ифы тоже темные волосы. — Так зовут вашу жену? Она очень красивая. — Ребекка вернула фотографию Коннору. — Да. Красивая. — Он положил бумажник обратно в карман и отпил еще глоток виски. — Ни одной женщине не нужен мужчина, который целыми днями стучит молотком по каменной глыбе. А если не стучит, то думает об этом. Ему все равно, где он живет и сколько зарабатывает — главное, чтобы у него была эта самая каменная глыба. Однако Ифу это не устраивало. Она хотела, чтобы я нашел себе настоящую работу. Некоторое время я пытался делать то, что она требовала, но потом понял, что перестал быть собой и превратился в человека, который мне совсем не нравится. Поэтому я ушел. Им лучше без меня, но я не разводился и никогда не стану. Ифа религиозна — брак, по ее мнению, заключается на всю жизнь. — Вы, наверное, скучаете по сыну. — Да, очень. Если начнется война, я должен быть рядом с ними. Я не собираюсь снова жить с женой, но хочу находиться неподалеку. А вы, Ребекка — вы останетесь здесь? — Думаю, да. — Он говорил с ней с большей откровенностью, чем когда бы то ни было, поэтому и Ребекка решилась немного приоткрыться. — Мы с мужем разводимся. Меня бы устроило раздельное проживание, но Майло захотел развод. Наверное, нашел другую женщину. Именно поэтому я и ушла от него — из-за других женщин. — Если так, он просто глупец. Коннор смотрел на нее так, что Ребекка невольно покраснела. — Пожалуй, — кивнула она, — в каком-то смысле. Но все равно он был очарователен. Я никогда не встречала никого, кто мог бы сравниться с ним. Майло обладает уникальной способностью наслаждаться жизнью. Но меня одной ему было мало. Он добился богатства, успеха, поклонения и, похоже, считал, что должен получать все, чего бы ему ни захотелось. Из кармана рубашки Коннор вынул пачку сигарет и предложил ей. Некоторое время они молча курили, прихлебывая виски, а потом она сказала: — Нет, я ушла от него не из-за любовниц. Я ушла, потому что больше его не любила. Коннор повернулся к ней. У него были темно-синие глаза с золотистыми крапинками. Раньше она этих крапинок не замечала. — Думаю, любовницы все-таки имели к этому какое-то отношение, — сказал он. От виски у нее приятно потеплело внутри. Ребекка хрипловато рассмеялась. — О да, не могу сказать, что благодаря им я любила его больше. Но на самом деле, я перестала его любить из-за того, что совершила сама. — Как долго вы были женаты? — Шестнадцать лет. Он присвистнул. — Довольно долгий срок. — Поначалу все было прекрасно. Я очень любила Майло. Считала его своим спасителем. — Вообще-то, каждый спасает себя сам, вы так не думаете? — Теперь да. И я изо всех сил стараюсь. Он улыбнулся, и от уголков его глаз разбежались лучики морщинок. — Вот почему вы здесь, Ребекка? Искупаете грехи? — Мне здесь нравится. Посмотрите вокруг — как красиво! А вот коттедж, где я жила прошлой осенью, — это действительно было наказание за грехи. — То есть там было плохо? Перед ее мысленным взором возник маленький каменный дом, гордый и одинокий. — Коттедж стоял посреди пустоши, в Дербишире. В жуткой глуши. Я ездила туда с мужчиной по имени Гаррисон Грей. Он оказался настоящим предателем. Вспоминая наши отношения, я понимаю, что была нужна ему только из-за машины. — Ребекка пожала плечами. — Мы использовали друг друга — надо сказать, взаимно. Я была одинока, а он не умел водить. Так что наши отношения превратились в обоюдную эксплуатацию. Он бросил меня там и уехал, и я больше ничего о нем не слышала. Оставшись одна, я заболела бронхитом. Мне удалось добраться до Лондона, а когда я выздоровела, моя подруга Симона рассказала мне про ферму. Я очень люблю Симону. Мне нравится иметь подругу. С тех пор как я вышла замуж за Майло, у меня не было подруг. Похоже, я никогда ему полностью не доверяла. Коннор подлил виски в ее стакан. — Неверность не входит в список моих грехов. Масса других, но не этот. А как же ваш дом? Разве вы не могли остаться там? — Я не размышляла, просто уехала. Боюсь, у меня есть склонность к излишнему драматизму. — Мне всегда казалось, что у англичан с их внешней сдержанностью внутри должен кипеть огонь. — У меня он и правда кипел, — негромко сказала она. Потом посмотрела на его стакан. — Вы почти ничего не выпили. Оставляете все мне. — Дело в том, что в прошлом у меня были с этим проблемы. Я постоянно держу бутылку у себя в комнате — иногда могу не прикасаться к ней неделями, но она всегда на виду, в качестве напоминания. — Напоминания о чем? — О том, что со мной делает спиртное, если я позволяю ему взять над собой верх. Я могу кричать, драться и изрыгать проклятия. Возможно, в прошлом я был несчастлив, но это не оправдание. — Он затушил сигарету в пепельнице. — Именно это я имел в виду, когда сказал, что Ифе лучше без меня. Клянусь, я пальцем не тронул ни ее, ни ребенка, но иногда у меня внутри поднималась такая ярость, что я боялся сам себя. Я перестал сильно выпивать в тот день, когда уехал из Ирландии. Так что вы должны помочь мне прикончить остатки. — Отличный виски. — Для вас — только лучшее. Солнце уже садилось; сквозь открытую дверь Ребекка видела длинные сине-зеленые тени деревьев. — Я любила наш дом, — сказала она. — Он был в пяти милях от Оксфорда — восхитительное место. Когда-то там находилась мельница; в самом конце сада течет маленькая речка. Великолепные пейзажи — очень английские, в лучшем смысле этого слова. Дом был моим произведением искусства. Но после всего, что случилось, он показался мне настолько связанным с нашей прошлой жизнью, что я просто не могла там оставаться. Месяц назад дом был продан. Иногда я по нему скучаю, однако не так сильно, как боялась. — Когда вы впервые приехали сюда, мне показалось, что вы не из тех, кто обычно останавливается в Мейфилде. — Почему? — Ну, у большинства из нас нет и гроша за душой. Она вздохнула. — Это правда, деньги у меня есть. Майло разделил средства, полученные от продажи дома, чтобы я могла купить себе подходящее жилье. Только куда мне ехать? Я попыталась жить в Лондоне, но мне совсем не понравилось. Раньше мы с Майло много развлекались. Он писатель, и уклад нашей жизни зависел от того, на какой стадии находится его новый роман. Долгие прогулки, когда обдумывается сюжет, тишина и покой, когда он пишет, облегчение и празднование после завершения книги. Когда мы расстались, я лишилась всего этого. Никак не могла найти себе применение. Пробовала жить за городом — тот печальный эксперимент с Гаррисоном. На самом деле, — Ребекка нахмурилась, — у меня был нервный срыв. Я никому об этом не говорила. «Бронхит» звучит гораздо респектабельнее. После этого я стала бояться подолгу оставаться наедине с собой. — Когда вы оказались здесь, — сказал он, — у вас в глазах было отчаяние. — Правда? Я изо всех сил цеплялась за жизнь. — Она отпила еще глоток виски. Ребекка понимала, что немного пьяна, но ничего не имела против. Она негромко произнесла: — С моих слов можно решить, что во всем виноват Майло, но это не так. Самое худшее произошло по моей вине. — Вы не должны рассказывать мне, Ребекка, если не хотите. Если в вас говорит алкоголь и назавтра вы будете жалеть о своей откровенности. — Я не буду жалеть. Удивительно, но она и правда так думала. Коннор был тихий, сдержанный человек, и Ребекка чувствовала, что может довериться ему. Она задала Коннору тот же вопрос, что и седому мужчине, заглянувшему к ней в коттедж. — Как вы думаете, если из-за вашего поступка происходит нечто ужасное, это ваша вина? Даже если вы этого совсем не хотели? — Я не знаю. — Коннор медленно покачал головой. — Сложный вопрос. А вы как думаете? — Я много об этом размышляла с тех пор, как приехала сюда, и пришла к заключению, что часть вины лежит на мне. — Она сделала глубокий вдох. — Полтора года назад я узнала, что у Майло роман. У него и раньше были романы, и они причинили мне немало страданий, но на этот раз вышло гораздо хуже, потому что та женщина родила ребенка — ребенка Майло. Он говорил, что не хотел этого ребенка. Говорил, что не хотел расставаться со мной. Мне казалось, я смогу его простить — нет, не так: мне хотелось победить. Но я была очень зла. Мой гнев — я не могу его описать. — Как дикий зверь, — сказал Коннор. — Чудовище, которое хватает тебя за горло. — Да. Именно так. Поэтому я позвонила ей — той девушке, любовнице Майло. Сказала, что она ему больше не нужна. Что он уже нашел другую. — Это была правда? — Нет. Я почувствовала, как она расстроилась, — мне было приятно. — Ребекка остановилась и отпила еще глоток виски. — Через несколько дней мне сообщили, что случилась авария. Та девушка, Тесса, и ребенок, сын Майло, попали в автокатастрофу. Она выжила, но ребенок погиб. Ему не было и трех месяцев. — Боже всемогущий! — выдохнул Коннор. — Авария произошла на оксфордской дороге. Тесса ехала в Оксфорд, я в этом уверена. Я все подсчитала — она выехала практически сразу после моего звонка. Она хотела повидаться с Майло, узнать, правда ли то, что я ей сказала. Она кинулась в Оксфорд из-за того, что я сообщила ей. — Вы в этом уверены? — Насколько это вообще возможно. Наверняка я не узнаю никогда. Поначалу это и было самое трудное. Я говорила себе, что не я сидела за рулем машины, поэтому моей вины тут нет. У меня были все причины поступить так, как я поступила. Майло был моим мужем — она родила ребенка от моего мужа, а это неправильно. Но правда в том, Коннор, что я поступила так, потому что ненавидела ее. Да простит меня Господь, но и ребенка я ненавидела тоже. Он протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей. Его пальцы были теплые, все в мозолях, их прикосновение утешало и ободряло. Она подумала о том, насколько он отличается от Майло, который тут же начал бы рассуждать над ее моральной дилеммой, поворачивая ее то так, то этак. Тем не менее, молчание Коннора сказало ей гораздо больше. Внезапно она осознала, насколько глубоко привязана к нему, и одновременно поняла, что еще не готова к серьезным отношениям. Ребекка пожала его руку и тут же отняла свою. — Я так и не рассказала Майло о том звонке, — продолжила она. — Не нашла в себе сил. Мне было стыдно. После аварии я решила, что должна остаться с ним. Видите ли, он нуждался во мне. Он потерял своего ребенка. Он всегда бежал ко мне за утешением, когда что-то в его жизни шло не так. В те несколько месяцев он старался изо всех сил, идеально себя вел, но… — Вы больше не любили его. — Да. Он не пошел на похороны. Я пошла, а он нет. Сказал, что слишком расстроен. Он действительно скорбел, по ребенку и по Тессе, я это видела. И все равно предпочел трусливо отсидеться дома. А потом… он как будто перевернул страницу. Майло никогда не отличался способностью подолгу из-за чего-то переживать — в этом смысле я порой ему даже завидовала. Он вел себя так, словно ничего этого — романа, ребенка — вообще не было. И я начала его презирать. Конечно, себя я презирала тоже за то, что совершила, и еще за то, что не раскусила его раньше. В конце концов моя тайна встала между нами как стена. — Она горько улыбнулась. — Так что я убила не только ребенка, но еще и свою любовь к Майло. — Вы не убивали ребенка, — сказал Коннор. — Его убила катастрофа или Господь — смотря как на это посмотреть. А вам надо продолжать жить. — Да. Это я понимаю тоже. — Теперь она была по-настоящему пьяна и рада этому. Она пододвинула свой стакан Коннору, и он вылил в него остатки виски. — Я никогда никому не рассказывала, — сказала Ребекка. — Я тоже никому не скажу. — Значит, вы не возненавидели меня? — Я не смог бы возненавидеть вас, Ребекка. — Он добродушно улыбнулся. — Вы хороший человек, я это вижу. Она покачала головой. — Нет. — Хорошие люди могут совершать плохие поступки. Постарайтесь простить себя. — Я не могу. — Она поставила стакан на стол. — Но все равно, спасибо, что выслушали меня. Он улыбнулся. — Я всегда считал неоспоримым достоинством моей религии то, что у человека есть кому доверить свои переживания. — Вы религиозны? — В церковь я больше не хожу. — Это не одно и то же, Коннор. Он сложил перед собой ладони — крупные, гораздо крупней, чем ее собственные, с въевшейся каменной пылью. — Как вам известно, у меня теперь собственные боги. — Мэненнан МакЛир, морской бог… — Она поднялась на ноги и, пошатываясь, пошла к плите, чтобы поставить чайник. — Когда я была в том коттедже, мне явился ангел. — Ангел? Как интересно. — Он скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула. — Прошу, Ребекка, расскажите мне поподробнее. Она насыпала кофе в кофейник, а потом оперлась спиной о печь, дожидаясь, пока закипит чайник. — Он не был похож на ангела. Никаких крыльев или нимба. Обыкновенный путешественник. Думаю, на самом деле это и был путешественник. На пустошах часто бродят туристы. Я сильно болела, несколько дней провела в полном одиночестве: знаете, когда перестаешь замечать время и начинаешь воображать разные вещи — с вами такого не бывало? У него была такая добрая улыбка — я всегда буду ее помнить. После того как он ушел, я почувствовала себя лучше. Поняла, что мне надо делать — по крайней мере, в следующие несколько дней. — Вы говорили с ним? — Да, немного. Он дал мне несколько советов. Сказал обратиться к врачу, что было весьма разумно, а потом сказал, что я должна сделать следующий шаг. Я не могла взять в толк, что он имеет в виду, но, похоже, выполнила его совет. Я отказалась от своей прежней жизни и сделала шаг в новую. — Вода закипела, и Ребекка залила ею кофе. — Пока что я понятия не имею, куда иду, возможно, все закончится полной катастрофой, но, по крайней мере, я пытаюсь. Она помешала кофе в кофейнике, а потом добавила: — Так странно — после того, как он ушел, я не смогла найти его следов. За день до того прошел сильный дождь, на земле должны были остаться отпечатки. Тогда-то я и подумала, что мне явился ангел. — Отличная картина, — пошутил Коннор, — ангел, летящий на крыльях над болотом. — Я часто вспоминаю о нем. Если я не могу принять решение, то думаю, какой совет он бы мне дал. Я знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. — Она поставила на стол две кружки и налила в них кофе из кофейника. Потом сказала: — Я пришла к выводу, что моя судьба — продолжать жить с тем, что я совершила. Когда мне становится совсем тяжело, я вспоминаю его. Моего ангела. Два дня спустя Коннор уехал с фермы. Незаконченную скульптуру обернули мешковиной, чтобы отослать в Ирландию, если представится такая возможность. Перед отъездом он постучался в комнату Ребекки. Они пожелали друг другу удачи, и тут он сказал: — Мне хотелось бы узнать вас получше. Вы не согласитесь писать мне, Ребекка? — Да, Коннор, с удовольствием, — ответила она. Потом он поцеловал ее в щеку, попрощался и ушел. Она скучала по нему. Ребекка сама удивлялась тому, насколько ей его не хватало. Он оставил по себе зияющую пустоту — хотя Коннор мало говорил, казалось, будто без него на ферме воцарилось молчание. В первых числах сентября германские войска вступили в Польшу. Одновременно люфтваффе разбомбило большую часть польской авиации, находившуюся на земле. Бомбы сыпались на дороги, железнодорожные узлы и города. Через два дня Британия и Франция, которых договоры обязывали прийти на помощь Польше в случае нападения, объявили Германии войну. Сидя на кухне в Мейфилде, Ребекка слушала обращение Невилла Чемберлена к нации: он сообщал, что Британия вступила в войну с Германией. Когда трансляция закончилась, Дэвид Майклборо выключил радиоприемник. Олвен Уэнрайт заплакала, а ее муж, участвовавший в Первой мировой, пробормотал: «Проклятие!» — встал и вышел из комнаты. Во дворе, залитом солнцем, сыновья Майклборо бегали по траве, раскинув руки, и изображали самолеты. Ребекка прошла к себе в комнату и написала письмо Мюриель. Потом одолжила велосипед и поехала в Танбридж-Уэллз. У телефонной будки выстроилась очередь; дожидаясь, она прокручивала в голове предстоящую беседу. Чего она больше боится — этого разговора или войны? Подошла ее очередь. Ребекка вошла в будку и, вызвав оператора, сделала то, что откладывала целых полтора года: позвонила матери. Часть третья ГЕРОИ И ДЕВУШКИ 1940–1944 Глава десятая Теперь ей приходилось вести себя осторожно. Она стала Тессой Бруно — тихой неприметной вдовой с уединенной фермы в глухой долине. Ее документы были поддельными (это приводило в ужас Фредди), но она по ним жила. Фредди пыталась уговорить ее вернуться домой. Домой — через неделю, день, даже через час после того, как она пересекла границу Италии в конце октября 1938, Тесса поняла, что наконец оказалась дома. Часть груза упала с ее плеч; воздух, которым она дышала, был привычным, успокаивающим. Сначала она поселилась у знакомого модельера, который жил на озере Комо. С Фабио они часто работали в прошлом; он и его любовник Жан-Клод отнеслись к ней очень тепло. Дом был элегантным, сад, выходивший на озеро, — живописным. Она понемногу гуляла, понемногу читала и много спала. Однако вскоре Тесса догадалась, что Фабио знает: неудивительно, ведь он обожал сплетни, которыми полнился мир моды. Поэтому она уехала — для начала в Венецию, где у нее был непродолжительный роман с одним овдовевшим аристократом. Однако в Венеции на нее напала хандра, очевидно, от созерцания темной, печальной воды в каналах и островков, окутанных зимними туманами. Опустошенная, она покинула город, сама не зная, куда двинется дальше. Следующие месяцы превратились в сплошной хаос, калейдоскоп встреч и расставаний, любовных приключений и переездов. Ей казалось, что она пытается немного отвлечься; позднее Тесса пришла к выводу, что тем самым стремилась наказать себя. Один из ее любовников, человек с дурной репутацией, дерзкий и непредсказуемый, постоянно ходивший по острию ножа, раздобыл ей подложные документы. Где-то на пути из Болоньи во Флоренцию Тесса превратилась в синьору Бруно, законопослушную молодую вдову. Она сняла квартирку в Ольтрарно и устроилась на работу в магазин готового платья на Виа де Торнабуони. Научилась жить на свою крошечную зарплату; стала даже готовить, хотя это у нее и не очень получалось. Во Флоренции она часто вспоминала Гвидо Дзанетти. Он был ее первым любовником; вернувшись в город, где они выросли, она словно заново ощутила наслаждение и боль первой любви, ее особую ранящую сладость. Путем ненавязчивых расспросов она выяснила, что Доменико Дзанетти умер, а Гвидо теперь управляет шелковой фабрикой вместо отца. Он жил с женой и ребенком в палаццо Дзанетти на Виа Риказоли. Гвидо уже исполнилось тридцать. Наверняка его юношеская красота давно померкла, он набрал с десяток килограммов и даже начал лысеть. Женатый мужчина, он теперь, должно быть, выглядел спокойным и слегка самодовольным. Между ними давно не осталось ничего общего. В сентябре 1939, когда Германия напала на Польшу, Италия, к великому облегчению Тессы, сохранила нейтралитет. Возможно, ей удастся и дальше вести скромную жизнь, которую она избрала для себя. Возможно, война никак не скажется на ее существовании. Шли месяцы; она избегала завязывать с кем-то дружбу, отклоняя приглашения других девушек, работавших в магазине, под предлогом своего вымышленного вдовства. В букинистической лавке под ее квартирой работал один мужчина: за тридцать, добродушный, с брюшком и в очках, который всегда здоровался с нею по утрам. Иногда они вместе пили кофе в его тесном мрачном магазинчике, пропахшем старыми книгами и паутиной. — Я бы с удовольствием пригласил вас на ужин, — сказал он ей как-то вечером, запирая двери магазина, — если бы у меня был хоть малейший шанс, что вы согласитесь, но такого шанса у меня нет, так ведь? Она научилась не делать ответных шагов. Если ты не соглашаешься поужинать с мужчиной, он тебя не поцелует. Если не приглашаешь его на вечеринку в честь своего дня рождения, вы не окажетесь с ним в постели. Если ты будешь вести себя осмотрительно, то не влюбишься не в того человека и тебе не причинят боль. Оглядываясь на свое прошлое, Тесса понимала, что большинство ее возлюбленных были «не теми». Той суровой зимой 1939–1940 она часто чувствовала себя очень одинокой. Хуже всего ей приходилось по воскресеньям, когда не надо было идти на работу, а по улицам прогуливались счастливые семейства в нарядной одежде. Она старалась придумывать себе какие-то занятия — шитье, чтение, стирка, прогулки, — но все равно чувствовала, как отчаяние наваливается на нее, давит, словно стены комнаты, в которой ей приходилось жить. Как-то раз воскресенье выдалось особенно холодным, небо нависло над головой серым монолитом, и Тесса пошла на станцию, чтобы узнать расписание поездов. Она вернется в Англию, потому что скучает по Фредди. А может, поедет в Париж — ей нравится в Париже. Но на следующее утро облака расступились, и голубое небо отразилось в водах Арно. Тесса всегда прислушивалась к своей интуиции, и сейчас она ощущала, что находится в нужном месте, что должна быть здесь, в этом городе, несмотря на свое одиночество и грозящую опасность. Бежала ли она от чего-то? Возможно, да. Пыталась ли отвернуться от реальности, как предположила Фредди? Нет, вряд ли. Этот город дышал историей. Любовь и скорбь, ревность и раскаяние были впечатаны в камни его мостовых, бесплотными тенями витали в переулках. Некогда там происходили страшные вещи, поэтому город не мог ее осуждать. Она знала, что ждет, пока в ее жизни появится новая цель. Пришла весна, и от тепла, плывшего по воздуху, у нее стало легче на сердце. В глубине души Тесса догадывалась, что Гитлер не удовольствуется одной Польшей. В апреле его армия захватила сначала Данию, затем Норвегию. Тесса подкопила денег и купила на блошином рынке подержанный радиоприемник. Мужчина из букинистической лавки, заядлый радиолюбитель, копался в нем, пока из динамика не начали раздаваться голоса. Напряжение в городе ощущалось почти физически: казалось, будто воздух вибрирует, словно натянута струна. В магазине девушки продолжали хихикать из-за всяких пустяков, но теперь они периодически орошали слезами свои письма к возлюбленным, призванным на военную службу. Всеобщее беспокойство захватило и Тессу. Она много ходила пешком, много курила и писала письма Фредди в Лондон, убеждая ее переехать из столицы на Лендс-Энд или Джон-о’Гротс — неважно, главное, подальше от Лондона, который могли бомбить. Через несколько дней после сдачи Норвегии она отправилась на прогулку в сады Боболи. Тесса шла по длинной центральной аллее, когда увидела его. Гвидо был с женой и малюткой-дочерью. Он ничуть не располнел и не облысел, и она сразу же его узнала. Тесса хотела было развернуться и убежать или спрятаться за кипарисами, росшими по обеим сторонам аллеи. Тем не менее, что-то — возможно, стремление испытать себя — заставило ее пойти ему навстречу. Скорее всего, он ее не узнает. Она стала старше, подурнела; у нее острижены волосы, а на лбу уродливый шрам. Вполне возможно, он давно ее забыл. Они подошли ближе; его жена, стройная, светловолосая, в белом костюме, блузке цвета клубники и такой же шляпке, заразительно смеялась. На малышке с льняными кудряшками, сидевшей в коляске, было белоснежное кружевное платьице. Они прошли мимо — он не узнал ее; все было кончено. Кончено — давным-давно. — Тесса! Звук его голоса; она вспомнила, как много лет назад он околдовал ее. Она обернулась. — Гесса, неужели это ты! — Он шел по тропинке прямо к ней. — Здравствуй, Гвидо, — сказала она. — Как ты поживаешь? — Прекрасно. А ты? — У него в глазах было замешательство, пожалуй, даже шок. И радость — отметила она. — Как удивительно вот так случайно снова тебя встретить, — сказал он. — Где ты остановилась? Жена Гвидо мягко позвала его: — Дорогой! — Прошу прощения, Маддалена, это Тесса… — Тесса Бруно. — Она пожала руку Маддалены Дзанетти, обтянутую белой кружевной перчаткой. — Рада познакомиться с вами, синьора. — И я тоже, синьора Бруно. Тесса посмотрела на малютку в коляске и улыбнулась. — Какая очаровательная крошка. — Ее зовут Лючия, — сказала Маддалена, — но мы все называем ее Лючиелла. — Сколько ей? — Почти три года. — Вы, наверное, очень ею гордитесь. — Тесса объяснила Маддалене Дзанетти: — Мы с Гвидо знаем друг друга с детства. Когда-то мы играли вместе. — Ты здесь в гостях? — спросил Гвидо. — Когда ты приехала? — Я живу во Флоренции, — ответила она. — Что же, — быстрый взгляд на часы, — мне очень жаль, но я должна идти. Рада была повидаться с вами обоими. Последовали новые рукопожатия. — До свидания, Гвидо. До свидания, синьора. Она пошла дальше. Много лет назад, в то лето 1933, она поняла, что чувствует его взгляд. Стоило ей посмотреть на него, сидя за обеденным столом, и ее глаза встречались с его глазами: красивыми, взволнованными, требовательными. Когда она возвращалась домой из школы, то могла внезапно ощутить легкий толчок в спину: это Гвидо смотрел на нее с другой стороны площади, и его взгляд, словно невидимая нить, связывал их. Точно так же она почувствовала на себе этот взгляд и сейчас: как два булавочных укола у нее между лопаток. Она сжала кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони, и ускорила шаг. Через два дня после встречи в садах Боболи Тесса увидела его на улице у своего дома, когда возвращалась с работы. — Гвидо, — сказала она. — Как ты меня нашел? — Поспрашивал кое-кого. Это было нетрудно. Ты работаешь у Орнеллы, так ведь? — Это была хозяйка магазина одежды. — Я знаю всех на Виа де Торнабуони, — добавил он. — Странно, что мы не встретились раньше. Он окинул взглядом переулок. Прямо у них над головами в неподвижном воздухе свисало с веревок выстиранное белье. Мужчина в вельветовых брюках и вымазанной машинным маслом куртке чинил мотоциклет. Ребятишки играли с деревянным ящиком из-под апельсинов, представляя себе, будто это автомобиль: они с грохотом тащили его по мостовой, споря о том, чья сейчас очередь сидеть внутри. Гвидо едва заметно поджал губы. — Тесса, я не понимаю, — сказал он. — Почему ты не разыскала меня? Почему не сообщила, что вернулась? Она вздохнула. — Пойдем ко мне, Гвидо. У меня был длинный день, я устала и хочу скорее присесть. — А твой муж… — Я не замужем. Она открыла дверь, и он вошел в дом следом за ней. Впустив Гвидо в свою квартиру, Тесса предложила ему бокал вина. — Нет, спасибо. Сегодня вечером мы ужинаем с родителями Маддалены. Кроме того, я хотел бы повидать Лючиеллу, перед тем как няня уложит ее в кровать. — Он не стал садиться, а подошел к окну и выглянул наружу. — Значит, ты не замужем. Так ты вдова? — Нет. Он нахмурил брови. — В разводе? — Тоже нет. Я вообще не была замужем. Тесса объяснила ему, как стала синьорой Бруно, рассказала про одинокую ферму в глухой долине. — Я решила, что так будет лучше, — добавила она. — Мне было бы сложно жить во Флоренции с английской фамилией. Все в порядке, Гвидо, у меня есть паспорт на фамилию Бруно. Он прищурил глаза. — Фальшивый? — Да. — Тесса, ты понимаешь, что делаешь? — Мне нужна была итальянская фамилия, чтобы найти работу. И чтобы снять квартиру тоже. Без документов это было бы сложнее. — Ты собираешься остаться здесь? — Да, вне всякого сомнения. Я веду себя осторожно. Стараюсь не привлекать к себе внимания. — Не привлекать внимания? Ты? — Судя по голосу, он сильно разозлился. — Не смеши меня, Тесса. — Я сильно изменилась, Гвидо, — тон ее стал ледяным. — Я уже не та, что была прежде. Наверное, мне не надо было рассказывать тебе. Лучше было солгать, точно так же, как я лгу всем окружающим. — Ты что, не понимаешь, что подвергаешь себя опасности? Подложные документы, в такое-то время! Господи, Тесса, это же безумие! — Это мой выбор. И тебя, кстати, он совершенно не касается. — Она смерила его холодным взглядом. — Наша с тобой дружба закончилась давным-давно. Теперь Гвидо был в ярости. Он сорвал с крючка свою шляпу. — Что ж, так тому и быть. Прости, что побеспокоил тебя. Тесса подошла к двери и распахнула ее. — До свидания, Гвидо, — сказала она. Он побежал вниз по лестнице, и до нее долетело эхо его шагов. Как только Гвидо ушел, ее гнев растаял. Она закусила губу, чувствуя, как к сердцу подступает тоска. В спальне Тесса выдвинула ящик комода и провела рукой по паре фотографий, детским носочкам и вязаному зайцу, лежавшим там. Это была ее единственная память о сыне. Остальные вещи, принадлежавшие Анджело, хранились у Рея — на тот случай, если она найдет в себе силы снова на них взглянуть. Она жалела, что не помнит последних дней, проведенных с сыном. Жалела, что не помнит, как в последний раз держала его на руках. Такой большой отрезок такой короткой жизни — и этих воспоминаний она лишена, они скрыты за непроницаемой черной завесой. Врачи в госпитале сказали ей, что амнезия часто случается у пациентов с травмами головы. Возможно, память о нескольких днях, предшествовавших аварии, еще вернется к ней, а может — нет. Несколько недель после аварии, когда она лежала без сознания, а потом находилась под действием сильных обезболивающих, были утрачены тоже. Один из докторов в беседе с ней сравнил амнезию с пляжем: сначала идет чистый сухой песок — это воспоминания о давнем прошлом, которые остаются нетронутыми, потом морщинки на песке там, где на него набегают волны, и дальше авария и дни непосредственно до и после нее — все они смыты водой. Она пыталась восполнить некоторые пробелы, разговаривая с друзьями. Поскольку у Анджело была простуда, она на той неделе не работала. Ее приглашали на вечеринку, но Тесса не пошла, потому что ребенок плохо себя чувствовал, а она очень устала. Макс звонил ей за день до аварии. Ему показалось, что она немного загрустила, — он решил, что дело в ее вынужденном одиночестве. Тессе всегда нравилось проводить время в компании. Авария произошла на оксфордской дороге. Тесса предполагала, что поехала в Оксфорд повидаться с Майло. Вряд ли она ехала к Фредди в школу — она никогда не навещала ее по понедельникам, к тому же Фредди сказала, что в тот день ее не ждала. Она даже спросила у своей учительницы, мисс Фейнлайт, не звонила ли ей Гесса, и та ответила — нет, она не связывалась с ней в дни, предшествовавшие аварии. Хотя, конечно, она могла отправиться в Вестдаун, повинуясь внезапному импульсу. Итак, все указывало на Майло. Она могла бы позвонить ему и спросить, не договаривались ли они о встрече, но Тесса этого не сделала. Много недель прошло до того, как она поправилась настолько, чтобы кому-нибудь звонить или писать, и за все это время Майло ни разу не зашел к ней и не написал. Она не стала обращаться к нему, потому что его молчание красноречивее слов сказало ей, что он ее больше не любит. Это открытие привело ее в отчаяние и вместе с другой, куда более тяжкой утратой повергло Тессу в темную пропасть. Постепенно отчаяние сменилось яростью. Но тут, внезапно и довольно быстро, ярость вытеснили смирение и скорбь, и она поняла, что должна, насколько возможно, распрощаться с прошлым и постараться собрать осколки собственной жизни. Прошло уже три года, но в ушах у Тессы до сих пор эхом отдавались ее слова, сказанные Майло Райкрофту: «Любовь длится, пока она длится». Как наивно и как жестоко. В те дни она редко вспоминала о нем. Остались только настороженность и осознание чудовищности собственных ошибок. «Я сильно изменилась, Гвидо. Я уже не та, что была прежде». Тесса сказала правду: она была не тем человеком, которого он знал раньше. Тесса Бруно — фамилия не хуже любой другой. Тессы Николсон больше не было. На следующий день, когда она возвращалась с работы, он снова ждал ее. В темном, отлично сшитом костюме, в шелковом галстуке, дорогих кожаных туфлях. Она подумала, что его наряд выглядит неуместно в этом переулке с бельем на веревках и надписями на стенах. — Я прошу прощения за то, что наговорил вчера, — натянутым тоном произнес он. — Я беспокоюсь за тебя — в этом все дело. Гвидо всегда был очень гордым; Тесса знала, что эти слова дались ему нелегко. — Пожалуй, я тоже немного погорячилась, — признала она. Его лицо казалось встревоженным. Он заговорил с ней, понизив голос до шепота: — Тесса, в Италии многое изменилось. Флоренция изменилась тоже. Если выяснится, что твои документы поддельные, полиция решит, что ты шпионка. — Я буду очень осторожна, Гвидо, обещаю. Он посмотрел вверх, туда, где между крышами домов синела полоска неба. — Какой чудесный вечер, — сказал Гвидо. — Может, прогуляемся? Они пошли по Виа Романа. Гвидо сказал: — Я серьезен как никогда, Тесса. Для тебя здесь небезопасно. Через несколько недель Италия может вступить в войну. Она бросила на него короткий взгляд. — Ты так думаешь? — Я надеюсь, что этого не случиться — молюсь, чтобы войны не было, — прошептал он. — Но определенные круги настаивают на ней, подталкивают страну к войне. Им нужна легкая слава. — А ты сам, Гвидо? Что думаешь ты? Он вздохнул. — Пока что нам удавалось держаться в стороне и успешно пользоваться своим положением. Я надеялся, что цинизм итальянского правительства и его продажность позволят нам и дальше идти этим курсом. Вступить в войну на стороне нацистов будет просто сумасшествием. Это прикончит нас. Полдюжины мальчишек пробежали мимо — они гнались за своим приятелем на самокате. Собака рыла лапами опавшие листья в канаве. Гвидо снова заговорил: — Вчера ты сказала, что нашей дружбе пришел конец. Но если и так, Тесса, это был твой выбор. — Неправда! — Она вспомнила свои первые тоскливые недели в Англии: школу, поезд, разлуку со всем, что она любила. — Я писала тебе, — сказала она, — но ты так и не ответил. — Я не получил от тебя ни одного письма. Она остановилась посреди улицы, нахмурив лоб. — Не понимаю… — Я не получал от тебя писем — ни единого. И я писал — десятки раз. Неужели он лгал? Нет, на него это было совсем не похоже. — Я писала тебе, Гвидо, — сказала она. — Честное слово. Тесса вспомнила Вестдаун с его учительницами — старыми девами и целым сводом абсурдных правил. Ей запрещалось самой ходить к почтовому ящику; нужно было передать письмо классной даме, чтобы та его отправила. — Думаю, это из-за моей школы. Наверное, ученицам запрещалось переписываться с мальчиками. Вполне возможно, учителя читали наши письма и рвали те, которые считали неподобающими. — В конце концов, — сказал Гвидо, — я сдался. Решил, что ты меня забыла. — Нет, Гвидо. Я никогда тебя не забывала. — Тогда мне очень жаль, — мягко произнес он. — Почему ты вернулась во Флоренцию, Тесса? — Потому что здесь мой дом. — Здесь, а не в Англии? — Нет. Какое-то время я думала, что он там, но я ошибалась. — Ты не была там счастлива? — Поначалу была. — Она улыбнулась. — Я любила Лондон. Мне нравилось самой себя обеспечивать. — А чем ты занималась? — Работала манекенщицей. Дефилировала в роскошных нарядах перед богатыми дамами. — Она приняла картинную позу и рассмеялась. — Ты добилась успеха? — О да. Я прекрасно зарабатывала, могла оплачивать школу Фредди и очень этим гордилась. — А теперь ты работаешь в магазине готового платья… Почему, Тесса? Ее сердце упало. — Потому что кое-что случилось, — ответила она. — Шрам у тебя на лбу — из-за него ты перестала работать манекенщицей? Автоматически она подняла руку и поправила челку. — Я попала в аварию. — Ты сильно пострадала? Она кивнула. — Бедная Тесса, — сказал Гвидо. Она остановилась и прикоснулась кончиками пальцев к лепесткам розы, увившей стену. Потом негромко произнесла: — Я совершила несколько поступков, которых до сих пор стыжусь. Она была рада, что Гвидо не задавал ей больше вопросов. Это позволило ей немного отдышаться, прийти в себя и сменить тему. — Ты не терял времени даром, Гвидо. Ты женат. У тебя очаровательная дочь. — Да, мне очень повезло. — Как вы познакомились с Маддаленой? «Маддалена была единственной наследницей обеспеченной флорентийской семьи», — сказал Гвидо. Они были знакомы с давних пор. Их семьи приветствовали этот брак. Маддалена была красивая, воспитанная и очень добрая; хранительница очага, очаровательная хозяйка дома, прекрасная мать для Лючиеллы. Тессе показалось, что его слова прозвучали слишком бесстрастно. В них не было огня. Она представила их, Гвидо и Маддалену: как они идут воскресным утром в церковь, она невозмутимая, мысленно готовящаяся к религиозной церемонии, он слегка скучающий, по обыкновению обводящий взглядом толпу прихожан, поднимающихся по ступеням церкви. Они дошли до старых городских ворот. — Мне очень жаль, что твой отец умер, Гвидо, — сказала Тесса. — Он мне нравился. Он долго болел? — Два года. Ужасно было видеть его таким. Мама за ним ухаживала. — Как она? — Нормально. Они с Фаустиной живут на вилле в Кьянти. Мама всегда предпочитала жить в деревне. — Фаустина… сколько ей сейчас? — Двадцать один. — Она замужем, помолвлена? — Ни то, ни другое. — Уголки рта Гвидо поползли вниз. — Она охотно согласилась похоронить себя в этой глуши. Это наводит на определенные размышления. Тесса припомнила Фаустину Дзанетти. «Она ужасно любит командовать», — жаловалась Фредди, когда они, девочками, играли вместе. — А Сандро? — спросила она. — Работает в Болонье. — Гвидо улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. — Строит дороги и мосты. А как Фредди, Теса? — Очень хорошо. Работает в одной конторе в Лондоне. Я по ней скучаю. Его темные глаза цвета горького шоколада смотрели на нее в упор. — Тогда возвращайся в Англию, — сказал он. — Я не могу, — ответила Тесса. — Гвидо, я никак не могу. Некоторое время они шли в молчании. Внезапно она сказала: — Оглядываясь на наше прошлое, я думаю, до чего странные отношения сложились между нашими семьями. Моя мать и твоя мать. Моя мать приходила в дом к твоей матери. Они вместе ужинали, жена твоего отца и его любовница. Мне всегда было интересно — твоя мать была не против? Она должна была возражать! — Может, она ничего не знала. — Не знала? Как она могла не знать! Мы и то знали. Ты мне рассказал, помнишь, Гвидо. Как-то раз ты пришел из университета и сообщил мне, что моя мать и твой отец — любовники. Глупо, что я сама не догадалась. — Наверное, я должен был держать свои соображения при себе. Ты была еще совсем ребенком. «Я была достаточно взрослой», — подумала Тесса. Вспоминая свое детство, она всегда ощущала некоторый диссонанс: она располагала полной свободой, жила в окружении искусства и красоты, но одновременно слишком близко ко взрослым отношениям с их страстями и злыми помыслами. Она наблюдала за любовью, не понимая ее сути; смотрела, как ее мать и отец ранили друг друга, и думала, что так происходит у всех. Вот почему она стала такой — теперь Тесса это точно знала. Десятого мая гитлеровские войска вошли в Нидерланды и северную Францию. Во Флоренции фашистские группировки клеили плакаты с требованиями объявить войну Франции и Британии. В магазине, где работала Тесса, о войне говорили так, будто она была уже выиграна — Франция быстро капитулирует, Британия неминуемо потерпит поражение. Некоторые фонтаны и статуи в городе обкладывали мешками с песком; другие свозили в железобетонный бункер в садах Боболи. Картины снимали со стен галерей и церквей и отправляли на загородные виллы; богини Боттичелли, обернутые в мешковину, тряслись в телегах вместе с героями Караваджо, ударяясь друг о друга на ухабистых проселочных дорогах, прежде чем оказаться похороненными в погребах и подвалах. Немногочисленные оставшиеся в городе англичане спешно паковали багаж, чтобы успеть на последний поезд до границы. Тесса написала письмо Фредди и пошла с ним на вокзал. Там она попросила одного из соотечественников отправить письмо, когда он доберется до Англии. Паровоз издал пронзительный свисток, выпустив струю дыма, и поезд тронулся; Тесса, стоя на платформе, смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Десятого июня, когда сопротивление Франции нацистскому вторжению пало, а Британия начала эвакуировать свои силы из портов в Ла-Манше, Муссолини вступил в войну на стороне Германии. Идя в тот день домой, Тесса не заметила в городе признаков особого энтузиазма: на улицах и площадях было меньше народу, чем обычно, кафе стояли полупустые, жара и страх нависли над городом мрачной завесой. У себя в квартирке Тесса присела у окна, глядя на сине-черные тени, которые отбрасывали на брусчатку переулка высокие стены домов. «Какой печальный конец печального десятилетия», — думала она. Нерешительность и трусость западных держав оказались на руку Муссолини с его оппортунизмом и Гитлеру с его жестокостью и стремлением к власти. Но на чьей же стороне она сама — живущая под вымышленным именем, с поддельным паспортом? На стороне людей, которых она любит. На стороне страны, которую, в глубине души, считает правой. Однако теперь она иностранка во враждебной стране, ведь Италия находится в состоянии войны с Великобританией. Заявление Муссолини означало, что теперь ее жизнь постоянно будет в опасности. Внезапно Тесса увидела Гвидо, идущего по переулку. Некоторое время она наблюдала за ним: Гвидо шел широким шагом, сжав губы. Тесса спустилась вниз, чтобы впустить его. Он подождал, пока она закроет двери квартиры, и только потом заговорил. — Завтра я уезжаю из Флоренции, — сказал он. — Еду в офицерскую школу в Модене. Тесса в этот момент наливала вино; рука ее замерла над бокалом. — Когда ты узнал? — Недавно. — Сколько тебя не будет? — Не знаю. — Гвидо нахмурился. — Все зависит от того, куда меня направят. Муссолини дождался падения Франции, прежде чем сделать ответный ход. Он убежден, что Британия не продержится долго. Считает, она заключит перемирие с Германией в течение нескольких недель — максимум одного-двух месяцев. Тесса вспомнила мужчин, с которыми познакомилась в Англии — Рея, Джулиана, Макса, Падди. Чтобы они пошли на перемирие? В это трудно было поверить. Она налила ему бокал вина и присела. — А ты, Гвидо? Что ты думаешь? — Американцы могут вступить в войну. Пока что они держатся в стороне, но это долго не продлится. — Он сидел рядом с ней, барабаня пальцами по подлокотнику дивана. — Вчера вечером я спорил с моим тестем, ярым сторонником Муссолини. Он сказал, что в Америке живет множество итальянцев. С какой стати им сражаться с их соотечественниками? Я ответил, что Америка не захочет иметь дело с фашистской Европой. — И кто одержал верх в вашем споре? — Никто. Маддалена расстроилась — она не любит, когда я спорю с ее отцом, поэтому я сменил тему. — Он посмотрел Тессе в лицо. — Тебе придется уехать из Флоренции, Тесса. Рано или поздно люди начнут задавать вопросы. Я написал моей матери. Она ответила ему недоуменным взглядом. — Я тебе говорил, что мои мать и сестра живут в нашем поместье в Кьянти. Мама поселилась там после смерти отца и с тех пор активно наводила в поместье порядок. Помогала контадини перенимать новые сельскохозяйственные методики, открыла школу, больницу. Местные жители любят ее и очень уважают; никто не обратит внимания, если на вилле поселится еще один человек. Фаустина… Она перебила его. — Гвидо, ты предлагаешь мне переехать жить к твоей матери? — Да. Там ты будешь в безопасности. — Из внутреннего кармана пиджака он вытащил конверт. — Фаустина написала мне ответ. Вот это письмо — оно пришло сегодня утром. Пожалуйста, прочти. Тесса покачала головой. — Гвидо, я знаю, ты пытаешься заботиться обо мне, но я не могу поселиться у твоей матери. — Почему? — Это невозможно, как ты не понимаешь! — Тогда ты ставишь меня, равно как и себя, в очень опасное положение. — Нет, — резко ответила она. — Это неправда. Я сама принимаю решения, сама делаю выбор. Тебя он не касается. — Ты живешь среди людей, Тесса, а не на необитаемом острове. Думаешь, я рассказал о тебе Маддалене? Думаешь, сообщил ей, что моя первая любовь вернулась во Флоренцию? Конечно, нет. Если ты останешься здесь, я буду чувствовать себя обязанным навещать тебя. Я буду обязан заботиться о твоей безопасности, следить, чтобы с тобой ничего не случилось. И если что-то пойдет не так, я вряд ли смогу остаться в стороне. — Но это нечестно! — крикнула Тесса. — Когда-то мы любили друг друга. Я не могу этого забыть. Разъяренная, она крикнула ему в лицо: — Я могу сама позаботиться о себе! Я всегда так поступала! — Правда, Тесса? Инстинктивным жестом она прикоснулась ко лбу. Потом вскочила на ноги и подошла к окну. Сложив руки на груди, Тесса выглянула на улицу. В переулке ослик катил тележку, нагруженную пустыми бутылками. У стены целовались влюбленные; их длинные тени ложились на камень мостовой. Она услышала, как Гвидо вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. В паутине в углу окна запуталась бабочка — она отчаянно билась, пытаясь вырваться из сетей. Тесса осторожно освободила ее и распахнула окно, чтобы бабочка могла улететь. Она полетела медленно, с усилием взмахивая крылышками — наверное, Тесса повредила их, помогая бабочке выбраться. Год назад она сказала Фредди, что, если начнется война, в Лондоне она будет в не меньшей опасности, чем во Флоренции. Сказала, что хочет избежать мучительных воспоминаний, связанных с Англией. И то, и другое было правдой, но сейчас она в первый раз задумалась о том, правильно ли поступила, оставшись, или ей лучше было уехать из Италии вместе с остальными англичанами. После аварии, когда самые черные дни, полные тоски и скорби, миновали, у нее внутри осталась лишь пустота. Она не смеялась и не плакала. Ее ничего не трогало. Что бы она ни делала — пряталась от всего мира или бросалась на поиски острых ощущений, — пустота оставалась с ней. Ей казалось, что она никогда больше не сможет испытать подлинных чувств. Она знала — понимала рассудком, — что любит Фредди. Точно так же она знала, что любит Макса, Рея и других своих близких друзей. Но она не чувствовала любви. И теперь, в Италии, какая-то часть ее души наконец начала оживать. Она присела на диван и закурила. Тесса ощущала следы присутствия Гвидо в ее комнате — она погладила ладонью подлокотник дивана, где лежала его рука. «Я вряд ли смогу остаться в стороне», — сказал он ей. Это было предупреждение. Ей пора уезжать. Она не станет разрушать его жизнь, жизнь Маддалены и Лючиеллы. Некоторые уроки она хорошо усвоила. Однако куда ей ехать и что делать? Она приходила в ужас при мысли о том, чтобы начинать все сначала, снова быть в полном одиночестве, пускаться в утомительные поиски жилья и работы. Она взяла письмо Фаустины Дзанетти и открыла его. Тон Фаустины был практичным, но дружелюбным. На вилле всегда найдется работа для еще одной пары рук; Тесса может жить там, если согласна трудиться. Во время войны наверняка будут перебои с продуктами, поэтому им придется интенсивней возделывать землю. Если Тесса захочет, она может помогать в школе или в больнице. В обмен на это ей предоставят жилье и стол. Вступление Италии в войну все изменило. Гвидо прав: ей небезопасно оставаться во Флоренции. Надо затеряться в сельской местности, спрятаться, потому что в противном случае в опасности окажется не только она, но и другие люди. Если она собирается поселиться на вилле Дзанетти, надо сообщить об этом Фредди. Но письма могут вскрывать и читать, и, если, как предупреждал Гвидо, ее национальность откроется, Тессу могут обвинить в шпионаже. Она должна быть предельно осторожна. Через три недели итальянская армия дошла до Французской Ривьеры и заняла Ментону. Тем же вечером Тесса написала Фаустине, принимая ее приглашение. В следующий раз Фредди повстречалась с Джеком Рэнсомом в «Дорчестере», в декабре 1940, в разгар лондонских бомбежек. Они сидели за столиком впятером: Фредди, Ангус Корстофайн, Джулиан Лоренс, Рей и его девушка Сьюзан, работавшая диктором на Би-би-си. На Фредди было мамино гранатовое ожерелье; камни таинственно мерцали на фоне черного вечернего платья. В другом конце зала шло бурное веселье: там сидела большая компания и из-за столика раздавались взрывы смеха, громкие голоса и иногда аплодисменты. Сьюзан рассказывала им о том, как столкнулась с Майрой Хесс на ступенях радиоцентра, когда из-за дальнего столика раздались возгласы: «Джек!» Рей прошептал: — Черт побери, я даже сам себя не слышу. По-моему, пора заткнуть им рты. Фредди обернулась и посмотрела на мужчину, который шел через зал ресторана. Это был Джек Рэнсом. Он был в военной форме и выглядел совсем по-другому: в добром здравии, подтянутый, чистый — полная противоположность тому, каким Фредди видела его полтора года назад. «Джек», — подумала она, — Джек, который вовлек ее в то опасное приключение в горах. Значит, он в Лондоне. Ангус проследил за ее взглядом. — Ты с ним знакома? — С Джеком Рэнсомом? Да, немного. А ты? — Я учился в школе с его старшим братом. Фредди повернулась к Сьюзан. — Она была в красивом платье? — Нет, в блузке и юбке. — Это же радио, Фредди, — заметил Джулиан. — Туда не надо наряжаться. Фредди улыбнулась. — Мне казалось, Майра Хесс должна все время быть в вечерних платьях. Даже если она моет посуду. Официант подал им кофе и пирожные. Джулиан спросил: — Кто-нибудь знает, где Макс? — Он предупреждал, что может опоздать, — ответила Фредди. После захвата Нидерландов и Франции в 1940 все иностранцы из враждебных стран, жившие в Британии, были заключены в лагеря — и Макс в том числе. Когда угроза вторжения миновала, паника утихла, и интернированных начали выпускать. Освободившись из лагеря на острове Мэн, Макс устроился на работу в Министерство информации. Из-за дальнего столика снова раздался взрыв смеха. Фредди встала и поцеловала Ангуса в щеку. — Я на минуту, дорогой. Пойду поздороваюсь с Джеком. Она пересекла зал и подошла к шумной компании. — Джек! — окликнула Фредди. Он обернулся. — Господи боже, Фредди Николсон! — Джек поднялся, широко улыбаясь. — Ну надо же, какая встреча. Очень рад вас видеть. — Как ваша нога? — В полном порядке — благодаря вам. А как вы? Выглядите великолепно. — Да и чувствую себя гораздо лучше, чем при нашей последней встрече. Джек представил ее своим друзьям: — Это мисс Николсон. — Дальше последовал длинный список имен. — Вы ужинаете здесь, Фредди? — Мы почти закончили. Думаю, поедем куда-нибудь потанцевать. Мне пора идти — увидимся, Джек. Она вернулась к своему столику. Ангус приберег для нее самое аппетитное пирожное — маленький шоколадный эклер. Фредди теперь работала в военном министерстве. В октябре ей поручили отнести несколько папок в кабинет на втором этаже. Она постучала в дверь, и голос пригласил ее войти. Мужчина, сидевший за столом, бросил на Фредди короткий взгляд и сказал: «Спасибо», — а она передала ему папки. Потом он спросил, как ее зовут. «Николсон, — ответила Фредди. — Мисс Николсон». «А я — Ангус Корстофайн, — сказал мужчина. — Вы не согласитесь выпить со мной сегодня вечером, мисс Николсон? Хотя бы из простого сочувствия — я ведь так далеко от дома. Обещаю вести себя хорошо. Просто у вас такие красивые глаза!» Они встретились после работы в «Кларидже», где он остановился. После двух мартини (Ангус пил виски), он добился у нее согласия поужинать с ним на следующей неделе, а потом подвез на такси до дома. Его полное имя было Ангус Джеймс Макриди Корстофайн. Майор Ангус Джеймс Макриди Корстофайн. Он жил в замке между Пертом и Бреймаром, в фамильной вотчине Корстофайнов. Ангус был на двадцать лет старше Фредди, высокий, рыжеволосый, голубоглазый. Он воевал во Франции и был эвакуирован из Дюнкерка на одном из последних кораблей, покинувших порт. Периодически он оказывался в военном министерстве, но большую часть времени проводил в тренировочном лагере в Шотландии. Он был симпатичный, прекрасно воспитанный и умел поддержать любую беседу. Ангус не любил танцевать, однако мирился с танцами ради Фредди, хотя сам предпочел бы пешую прогулку или рыбалку. Наутро после их совместных ужинов он всегда посылал ей цветы. Фредди решила, что розы и орхидеи он получал, скорее всего, из какой-то частной оранжереи. Где еще зимой 1940 в насквозь промерзшем, разгромленном Лондоне можно было раздобыть такую красоту? Покончив с ужином, Рей и Сьюзан удалились: Сьюзан ждала ночная смена на радиостанции. Фредди периодически посматривала в сторону Джека. Когда же какая-нибудь из девушек, сидящих за столом, скажет: «Нет, Джек, не здесь, давайте уйдем», — и он исчезнет, как исчезали люди в военное время, а их случайная встреча встанет в ряд с той, первой: еще одно необычное происшествие на фоне обыденной жизни. Но тут оркестр заиграл «Да здравствует любовь», и она увидела, что Джек идет к их столу. Джек и Ангус немного поговорили, пока Фредди танцевала с Джулианом. Потом Джек пригласил их компанию пересесть к ним за столик. Приглашение было принято. Фредди досталось место между Ангусом и женщиной по имени Марсель Скотт. Мисс Скотт была в бледно-зеленом вечернем платье с россыпью блесток на груди, темные волосы собраны в пышный узел на затылке. У нее были потрясающие зеленые глаза — удлиненные, узкие, дерзкие, — накрашенные алым губы и такого же цвета лак на ногтях. Она много курила и поигрывала массивными кольцами на пальцах. Мисс Скотт сказала: — Как-то раз мы с Джеком вместе оказались в Италии. Он заставил нас тащиться много часов пешком, чтобы полюбоваться какими-то развалинами: греческими или римскими, не помню точно. Дензел был не против, но меня доконала жара. Фредди спросила: — Дензел ваш муж? — Господи, конечно нет. — Мисс Скотт поглядела на свои руки с алыми ногтями, унизанные перстнями. — Кольца принадлежали моей матери. Я не замужем и не помолвлена. Не вижу в этом никакого смысла. Все равно мужчина все время бы отсутствовал. — Она сделала затяжку. — Мы вместе путешествовали по Европе. Дэнни обычно был за рулем. — И где вы побывали? — На юге Франции, в Швейцарии, в Италии… Джек и Дэнни хотели поехать в Грецию, но мне пришлось вернуться домой, к отцу. — Он заболел? — Он очень стар и часто недомогает, бедненький папа. А вы, мисс Николсон, как давно вы знакомы с Джеком? — Как-то раз оказались попутчиками, только и всего. — Фредди вкратце рассказала историю их знакомства: она навещала сестру во Флоренции, познакомилась с Джеком по пути домой, они вместе добрались до Франции — это прозвучало так, будто они вдвоем перекусили сандвичами с яйцом в вагоне-ресторане. Подробности Фредди оставила при себе, поскольку не хотела лишних расспросов со стороны мисс Скотт, а в конце добавила: — Это было больше года назад, и с тех пор мы ни разу не встречались. — На Джека совершенно невозможно положиться, — заметила мисс Скотт. — Вы знаете кого-нибудь еще из его семьи, мисс Николсон? — Никого. — Фредди вспомнила их с Джеком беседу в краденом «фиате». — У меня сложилось впечатление, что он не ладит со старшим братом. — С Джорджем? Так и есть. Правда, Джордж намного старше его. Забавно — похоже, чета старших Рэнсомов предается любви раз в пять лет, исключительно с целью воспроизведения рода. Жена Джорджа, Александра, ужасная зануда. Мы с ней вместе учились в школе, закончили в один год. На балу у нее отпоролся подол, и она подняла страшный шум. Она вертит Джорджем как ей вздумается. Но некоторым мужчинам это нравится, вы не находите? — Пожалуй, вы правы. Хотя странно, что так говорят только о женщинах. Вам приходилось когда-нибудь слышать, чтобы он вертел ею как ему вздумается? — Возможно, мужчины так не поступают. — Мисс Скотт пристально посмотрела Фредди в лицо. — Джек часто знакомит нас со своими подружками, но его романы никогда не длятся долго. А вот у вас, на мой взгляд, все может получиться. Надо же, мы не виделись с Ангусом тысячу лет. Вы встречаетесь? «Подружки», — подумала Фредди, но вслух сказала: — Да. — Вы в него влюблены, мисс Николсон? — Думаю, — ответила Фредди, — что это вас не касается. — Действительно. Вы должны меня простить, иногда я просто не могу сдержать свое любопытство. — Мисс Скотт ничуть не была обескуражена. — У меня есть теория: двое не могут одинаково любить друг друга. Он любит ее или наоборот, но он не совсем то, что ей нужно. Мужчина может настаивать, и это ей льстит, а может, нет никого лучше на примете, поэтому она решила — или он решил, — и назначается день помолвки, а потом свадьбы. А может, она ему отказывает, и тогда он обращает внимание на девушку, которая все время была рядом, — оказывается, она любит его уже много лет. Его самолюбие уязвлено, и он выбирает ее и женится на ней. Мисс Скотт вытащила из пачки еще одну сигарету и, зажав ее двумя пальцами, улыбнулась Фредди. — Как вам моя теория, мисс Николсон? — Возможно, отчасти вы правы. Но иногда любовь бывает взаимной. Или становится таковой. Мисс Скотт наклонилась через стол к мужчине, сидевшему напротив, который протягивал ей зажигалку. Снова повернувшись к Фредди, она сказала: — Хотите, я расскажу вам, кто есть кто? — Прошу вас. — Вон там, с краю, сидят Олли Пайпер и Джейн Хедли — на следующей неделе у них свадьба. Правда, у Джейн красивые волосы? Иногда я думаю, что хотела бы быть блондинкой, только я недостаточно хорошенькая. — А разве блондинки все хорошенькие? — По-моему, да. Джейн тоже училась в моей школе. Венчание — скука смертная, но вечеринка после него должна быть высший класс. Хедли всегда устраивают потрясающие вечеринки. Высокого мужчину по другую руку от Джейн зовут Монти Дуглас. Он славный, хотя и не очень умен. Недостаточно развит, как сказал бы мой отец. А это Дензел Бекфорд, он сидит возле Монти. У его семьи чудесный дом в Корнуолле. Мы ездили туда на лето — сад спускается прямо к морю. Девушка рядом с Дензелом — Бетти Малхолланд. Очаровательная малышка, Монти много лет был в нее влюблен. Он и сейчас ее любит, хотя отрицает это. Бетти и Фрэнсис — вон та, рыженькая — сестры. Обе поступают в Женскую вспомогательную военную службу. Они поступили бы и раньше, но родители им не разрешали. Теперь они испугались, что Бетти и Фрэнсис пойдут работать на какой-нибудь военный завод, и дали согласие. Они совсем не похожи друг на друга, правда? Конечно, ведь у их матери был роман с Боем Тревильяном, так что всякое могло случиться. — А та хорошенькая девушка в розовом платье? — Ее зовут Клер Стюарт. Вы считаете ее хорошенькой? Я нет. Терпеть не могу девиц, которые так кокетливо морщат носик. Мне всегда кажется, что они репетируют дома перед зеркалом, чтобы выглядеть соблазнительно. Фредди засмеялась. — По-моему, вы слишком суровы. — Может и так, но все равно я права. Так, кто еще остался? Льюис… — Ты говоришь обо мне, Марсель? Высокий мужчина в морской форме подошел к ним и положил руку Марсель на плечо. У него были темные вьющиеся волосы, прямой тонкий нос, а уголки глаз и рта — чуть приподнятые кверху, что придавало ему сходство с эльфом. — Перемываю тебе косточки, — ответила она. — Выкладываю мисс Николсон твои страшные тайны. — Не верьте ни единому ее слову, мисс Николсон. — Он протянул Фредди руку. — Меня зовут Льюис Коритон. Рад с вами познакомиться. Глаза мисс Скотт заблестели. — Я знаю все твои секреты, Льюис. — У меня нет никаких секретов, — спокойно ответил он. — Нечего рассказывать. Марсель скорчила недовольную гримасу. — Если ты будешь таким скучным, я не стану с тобой танцевать. — Дорогая Марсель, я обещаю тебе, что ни в коем случае не буду скучным. Мисс Скотт поднялась из-за стола, взлохматила его кудрявые волосы и звучно чмокнула в щеку. Прежде чем они направились на площадку для танцев, она еще раз обратилась к Фредди. — Где вы работаете, мисс Николсон? — В военном министерстве. — А я — в Министерстве труда. Давайте как-нибудь пообедаем вместе. Я вам напишу. Оркестр заиграл «О, Джонни». Мисс Скотт и Льюис Коритон танцевали. Компания за столом начинала редеть. Ангус пересел на другой конец стола и сейчас оживленно беседовал с мужчиной в военной форме. Фредди попыталась привлечь его внимание, но он этого не заметил. Мужской голос у нее за спиной произнес: — Вы не согласитесь потанцевать со мной, Фредди? — и, повернув голову, она увидела Джека. Фредди улыбнулась ему. — Да, Джек, с удовольствием. Лавируя между столиками, они вышли на площадку — там уже яблоку негде было упасть. — Как вам понравилась моя двоюродная сестра? — поинтересовался он. — Сестра? — Фредди удивленно уставилась на него. — Мисс Скотт ваша двоюродная сестра? — Мы с ней вместе лазали по деревьям. Фредди и представить не могла, чтобы безупречная мисс Скотт близко подошла к какому-нибудь дереву. Она заметила: — Мисс Скотт рассказала мне, что вы частенько знакомите их со своими подружками. Подразумевалось, очевидно, что я — одна из них и что ваши романы продолжаются очень недолго. Он ухмыльнулся. — Не обращайте внимания на то, что говорит Марсель. — Я чувствовала себя так, будто сдаю экзамен. — Уверен, вы сдали на пятерку. Марсель порой бывает совершенно несносной. Дело в том, что она сильно беспокоится из-за отца. — Она говорила, что он болеет. — Он болеет со времен Первой мировой войны. Мать Марсель умерла, братьев и сестер нет, поэтому забота об отце полностью ложится на ее плечи. — Тогда я склонна ее простить. В любом случае я ее простила бы — она такая забавная! Танцуя с Джеком, Фредди обвела взглядом зал. Макс стоял рядом с площадкой, и она помахала ему рукой. Последний вздох саксофона, барабанная дробь, и песня закончилась. Солист поклонился, и они вежливо похлопали. Когда оркестр заиграл снова — какую-то медленную, сентиментальную мелодию, — Джек обнял ее за талию. — Значит, вы решили, — продолжала Фредди, — отказаться от побега и не пережидать войну в Южной Америке? С высоты своего роста он посмотрел ей в лицо. — Без вас это было бы совсем не так весело. — Подозреваю, что ваши представления о веселье включают в себя холод, голод и разные ужасы. — Признайтесь, Фредди, — поддразнил он ее, — вам же понравилось! — Если только немножко. — Она согнула большой и указательный пальцы, оставив между ними около дюйма. — Совсем чуть-чуть. — Чем вы занимаетесь сейчас? — Работаю секретарем в военном министерстве. А вы? — Большую часть времени провожу в армейском лагере в Йоркшире. — Наверное, ужасно скучаете, Джек? Может, вам попросить командующего отправить вас на какое-нибудь задание? Посложней и поопасней. Тогда вы будете по-настоящему счастливы. Он сделал недовольное лицо: — Боюсь, у вас сложилось обо мне неверное впечатление. Я предпочитаю хорошие рестораны и комфортабельные отели. Мне не нравится спать в машине и питаться одним хлебом и сыром. Я вам не верю, Фредди. Думаю, под вашей чопорной внешностью таится мятежная душа. — Чопорной? — Танцуя, Джек сделал резкий поворот, и она наградила его возмущенным взглядом. — Ну, можно сказать и по-другому. Приличной… респектабельной… — Я что, какая-то старая дева? — О, вы гораздо симпатичней всех старых дев вместе взятых! — Джек! Он рассмеялся. Площадка была переполнена; во время танца кто-то постоянно обращался к нему: «Привет, Джек, как поживаешь», — хлопал по плечу, а Джек в ответ здоровался или махал рукой. У Фредди появилось то же ощущение, которое она испытала несколько лет назад в «Ритце» с Тессой — что она является частью самой интересной компании, привлекающей завистливые взгляды остальных посетителей ресторана. Лейтенант Коритон танцевал с мисс Стюарт, а Марсель Скотт ушла с площадки и беседовала с Максом и Джулианом. Ангус закончил разговор с мужчиной в форме и стоял у стены. У него была привычка постукивать ногой по полу, когда он начинал скучать. Сейчас он явно скучал. Джек спросил: — Ангус Корстофайн ваш ухажер? — Да. Вы знакомы? — Немного. Мы с ним говорили об Испании, — сказал Джек. — Значит, вы ездили туда? — Да. — И что вы там делали? — Да так. То одно, то другое. «Шпионил», — подумала Фредди. Британский морской порт Гибралтар находился у входа в Средиземное море, на южной оконечности Испании. После нескольких лет гражданской войны Испания пока что предпочитала сохранять нейтралитет. Британии было на руку, чтобы так оставалось и дальше. Фредди спросила: — Как сейчас в Испании? — Очень тяжело. Кажется, что страна лишилась своей души. — Сколько вы там пробыли? — Полгода. Честно говоря, я испытал облегчение, возвратившись в Англию. Судя по всему, удача опять на моей стороне — чего стоит хотя бы наша неожиданная встреча. — Уверена, вы и не вспоминали обо мне после того, как мы расстались во Франции. — Вообще-то совсем не так. Что-то в его взгляде ее насторожило; она беззаботным тоном произнесла: — Мисс Скотт предостерегла меня на ваш счет. Сказала: на вас нельзя положиться. — Какая беспардонность! — ничуть не обескураженный, воскликнул Джек. — Она намекала, что вы всего лишь томящийся бездельем аристократ. — Правда? — Они столкнулись с другой танцующей парой, и он тесней прижал ее к себе. — На мой взгляд, все аристократы томятся бездельем. — То есть, вы хотите сказать, мы все одинаковые? — Их разговор его явно забавлял. — Тогда девушки из среднего класса все как одна должны быть чопорными. — Вы ужасный человек! Кстати, я вовсе не из среднего класса. Скорее, из артистической богемы. — О да, Фредди, конечно! Как это я позабыл? — Правда, богемный образ жизни мне не очень-то хорошо дается. — Ну, могу сказать, вы неплохо адаптировались. — Когда я училась в школе, то мечтала стать похожей на сестру. Она была сногсшибательной. — Фредди вспомнилась квартира Тессы с фотографиями на стенах и камином, выложенным черно-белой плиткой. Она улыбнулась. — Я была ее курьером. — Курьером? — Доставляла записки ее ухажерам. — Фредди рассмеялась. — Некоторые из них были очень славные, но попадались и противнейшие типы. Думаю, Тесса просто не понимала, какие они мерзкие. Один попытался меня поцеловать, а другой пригласил на ужин, когда Тесса не смогла пойти. — А вы согласились? — Конечно. — Она взглянула ему в лицо. — Видите. Не такая я и чопорная. — И как вы провели время? — Сначала чувствовала себя ужасно важной. Но потом он заболтался с друзьями и совсем забыл обо мне, поэтому я вернулась домой одна, на метро. — Сколько вам было? — Пятнадцать. Я на него не обиделась. Мне всегда нравилось ездить одной. — О да, я это знаю. А что с вашей сестрой? Как она? Где она сейчас? Фредди вздохнула. — К сожалению, Тесса осталась в Италии. Я получила от нее письмо — она передала его с каким-то знакомым из Швеции. Письмо довольно туманное — наверное, она боялась, что его могут прочесть, — но из него я поняла, что она переехала на какую-то ферму, в глушь. Я отправила ей ответ, но так и не знаю, получила ли она его. Танец закончился барабанной дробью, и они опять поаплодировали. Фредди сказала: — Я рада, что мы с вами снова встретились. Не пропадайте больше, Джек. Он пообещал поддерживать с ней связь, а она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. — У вас шрам, — заметила она, дотронувшись пальцем до его брови. — Я выпрыгнул из самолета и угодил в крону дерева. — Очень неосмотрительно с вашей стороны. — Правда? — Его улыбка стала еще шире. Он поблагодарил Фредди за танец и откланялся. Она сказала ему вслед: — Берегите себя, ладно? Он оглянулся и ответил: — Конечно. На улице стоял пронизывающий холод; выйдя из отеля, они услышали доносившийся издалека грохот взрывов. С покореженных водосточных труб свисали сосульки, в приглушенных лучах автомобильных фар, прикрытых светомаскировкой, глыбы льда и осколки стекла в оконных рамах сверкали, словно огоньки на новогодней елке, придавая улице обманчиво праздничный вид. По обеим сторонам от входа в подъезд, где находилась квартира Ангуса, стояли кадки с декоративными деревцами, подстриженными в форме шара; сверху каждый шар венчала толстая шапка снега, напоминая сливки на рождественском пудинге. Когда Ангус отпер дверь, прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. В квартире на стенах висели портреты дородных мужчин в пудреных париках и женщин с глубоким декольте и игривым выражением лица. Ангус сказал: — Сейчас я зажгу лампы, и вам перестанет казаться, что они все на нас смотрят. Холодно как в морозильнике, да? Надо скорей разжечь камин. Фредди присела на мягкий диван с обивкой темно-сливового цвета, стоявший перед камином. Обивка местами протерлась и отливала серебром. Ангус опустился на колени, чиркнул спичкой и поджег растопку. — Помню, дома зимой стоял такой холод, что замерзала вода в кувшине. В Лондоне такого не бывает. — Ангус сел на диван рядом с ней. — Девочка, дорогая, ты совсем продрогла. Ей нравилось, как он произносит «дорогая» со своим раскатистым «ррр». Он налил им обоим виски, и они немного посидели, обнявшись, наблюдая за тем, как разгорается огонь и его тени пляшут на коврике перед камином. Агнус сказал: — В канун Нового года мы зажигаем все лампы и свечи в замке, а в саду ставим факелы. Люди говорят, огонь видно за много миль. Потом начинается угощение, музыка и танцы. — Мне казалось, ты не любишь танцы. — Настоящие танцы. Горские. В полночь на башне звонит колокол, и все выпивают по бокалу. А потом по традиции надо бежать к соседям, чтобы оказаться у них первым гостем. Видишь ли, считается, что так мы приносим друг другу удачу. — И как далеко живут ваши соседи, Ангус? — Ну, до ближайших около двух миль. Всего ничего. — По снегу? — Мне приходилось ходить сквозь заносы глубиной по пояс. В Шотландии мы согреваемся с помощью виски и быстрой ходьбы. Правда, существуют и другие способы. Рассказывая, он гладил ее по волосам, время от времени целуя в губы. Потом сказал: — Я хотел бы, чтобы ты когда-нибудь встретила Новый год с нами. Как ты думаешь, тебе понравится? Она встала на колени на диване и поцеловала его. — Не знаю, Ангус. Боюсь, я бы все время мерзла. — Ни в коем случае. Я бы об этом позаботился. Ангус взял стакан с виски у нее из рук и поставил на столик. Потом поцеловал ее ключицу. — Как крыло у птички, — сказал он. — Эта впадинка, вот здесь. — Он обнял ее обеими руками и усадил к себе на колени. Осторожно расстегнул молнию на платье, спустил с плеч тонкие бретельки и снова поцеловал. — Итак, моя красавица Фредди, — сказал он. — Если ты хочешь, чтобы я остановился, скажи мне это сейчас. У нее в памяти всплыли слова Марсель Скотт: «Вы влюблены в Ангуса, мисс Николсон?» И ее теория о любви, которая всегда бывает неравной. Но она все равно ответила: — Нет, Ангус. Я не хочу, чтобы ты остановился. Совсем не хочу. Фредди прикрыла глаза и испустила тихий вздох, когда его рука скользнула вверх по ее бедру. Проснувшись среди ночи, она пошла на кухню выпить воды. В полной темноте Фредди отодвинула светомаскировочную штору и выглянула на улицу. Шел снег — пушистые белые хлопья медленно кружились в воздухе и падали вниз, покрывая руины и обломки. Мысли беспорядочно мелькали у нее в голове. Столько событий за один вечер — Ангус, Джек, танцы. А потом это… Она не жалела, что лишилась девственности, наоборот, ей нравились ее новые ощущения, нравилось чувствовать себя по-настоящему взрослой. Ангус принял необходимые предосторожности — памятуя о том, что приключилось с Тессой, она проследила за этим. Она любовалась снегом за окном, вспоминая его руки на своей коже, слияние их тел, слова, которые он шептал ей на ухо, дыхание Ангуса, когда она засыпала в его объятиях. Марсель Скотт действительно написала ей и предложила встретиться за ланчем. Фредди была удивлена, получив это письмо: она приняла слова мисс Скотт за обычную любезность, простой знак расположения, за которым не последует никаких реальных действий. Они встретились в небольшом кафе по дороге к Чаринг-Кроссу. В соседнее здание недавно попала бомба, разрушив один его торец, — словно предложение, оборванное на середине. Среди обрушенных стен, некогда служивших кому-то жильем, снег постепенно засыпал погребальный костер из обломков мебели, торчавшей кверху колесами детской коляски и клавиатуры пианино. В кафе по запотевшим окнам струйками сбегала вода. Марсель Скотт уже сидела за столиком. Она была в черном пальто с меховым воротничком и крошечной черной шляпке. Перед ней стояла чашка чаю. — Рада повидаться с вами снова, мисс Николсон, — поздоровалась она. — Можно мне называть вас Фредди? Я ненавижу всякие формальности, а вы? Как вам кафе, нравится? Я часто забегаю сюда на ланч. Большинство других девушек приносят с собой сандвичи и чай в термосах, но я просто не могу целый день сидеть взаперти. Подойдя к стойке, они заказали себе суп и хлеб. Вернувшись за столик, Марсель сказала: — Надеюсь, вы не против, что я вам написала? Я разыскала бы вас раньше, но мой отец заболел, и мне пришлось поехать домой. — Я вам сочувствую. Ему уже лучше? — Да, гораздо лучше, спасибо. — Марсель, опустив глаза, помешала свой чай. — Конечно, мне надо переехать к нему. Он был бы просто счастлив. Как вы думаете, это очень эгоистично с моей стороны, что я живу одна? — Не знаю, — ответила Фредди. — Я не могу судить. — Ваши родители умерли, да? — Да, оба, когда я была еще ребенком. — Может, вам даже повезло. — Марсель прикусила губу. — О, я не должна была этого говорить. Пожалуйста, простите меня. Она вздохнула. — Когда я бываю в Уилтшире, мне кажется, будто я съеживаюсь, — Марсель соединила большой и указательный пальцы так, что между ними почти не осталось расстояния, — вот до такого размера. Я чувствую себя… микроскопической. Если бы я жила там все время, боюсь, скоро от меня совсем ничего не осталось бы. Знаете, война не доставляет мне особенных неудобств. Если бы не постоянное чувство вины, я была бы вполне счастлива. Это чувство бессмысленно, но я все равно никак не могу от него избавиться. — Она закурила сигарету. — Как вам мои друзья? — Они мне понравились. — Льюис безумно влюблен в Клер Стюарт. — Это та девушка в розовом платье? О, ясно. Когда подали суп, Марсель призналась: — Вообще-то, я сама была в него влюблена. — В лейтенанта Коритона? Он очень привлекательный. Вы до сих пор любите его? — Нет. Давно не люблю. Мы с ним добрые друзья и часто переписываемся. Я вообще склонна влюбляться — есть у меня такая дурная привычка. По сравнению со мной вы кажетесь очень разумной. — Разумной, — повторила Фредди. — Как приземленно. Джек назвал меня чопорной. — Не обращайте внимания на Джека, он бывает ужасно невежлив. Они поговорили о своей работе и о войне, а потом пришло время обеим возвращаться на службу. Надевая пальто, Марсель сказала: — По пятницам я устраиваю у себя вечеринки. Все приносят с собой какую-нибудь еду. Хотите прийти? Конечно, Ангуса я приглашаю тоже. И вашего друга Макса Фишера. — Она уже натягивала перчатки. — Да, будьте добры, узнайте у Макса, сможет ли он прийти. — Макса? Не Джулиана? — Джулиан очень мил, но нет, меня больше заинтересовал ваш Макс. Он сейчас ни с кем не встречается, так ведь? — В данный момент нет. — Кто-то говорил, что он был влюблен в вашу сестру. Любопытство в глазах Марсель подсказало Фредди, что этот кто-то поведал о Тессе гораздо больше, однако она ответила только: — Да, но это было очень давно. Много лет назад. Глава одиннадцатая Вилла Бельканто стояла на вершине холма, в сельской глуши к югу от Флоренции. В пятнадцатом веке древние постройки, включая квадратную башню, объединили между собой — получилось прямоугольное здание с внутренним двором и крытыми галереями. В девятнадцатом веке предки Оливии Дзанетти взялись за обустройство поместья: там появился английский парк, аллея величественных каштанов и несколько пристроек. За много веков стены виллы приобрели мягкий розовато-бежевый оттенок орехового мороженого. Написанный давным-давно яркими красками фамильный герб над внушительными арочными воротами — восьмиугольник с угрожающего вида грифоном — выцвел до приглушенных коричневых и серых тонов. С одной стороны виллы простирались обширные угодья: виноградники, оливковые рощи и кукурузные поля. Дальние холмы покрывал лес из дубов и каштанов с густым подлеском, изрезанный неглубокими оврагами. Фаттория, самая крупная и доходная из ферм, принадлежавших поместью, находилась неподалеку от виллы. Дюжина других, менее крупных арендаторских ферм была рассыпана по всей долине. Возле фаттории стояли амбары, сыроварня, мастерские и прачечная да еще несколько жилых домов. В поместье разводили лошадей, свиней, молочный скот, кур, гусей и кроликов. В огороде выращивали овощи, в садах — фрукты, на сыроварне взбивали масло и готовили сыр, из ульев собирали мед. Осенью забивали свиней; их мясо коптили, солили и делали из него колбасы. В поместье Бельканто работало больше пятидесяти человек: повар, экономка, швея и другая прислуга; управляющий Стефано, который жил на фаттории вместе с женой и ребятишками; другие фермеры с семьями, занимавшие соседние фермы. Весной вода в ручьях взбухала от дождей, а на полях начинали пробиваться зеленые ростки кукурузы. Дни становились длиннее, по лазурному небу плыли пушистые белые облака. В середине лета кукурузные початки наливались золотом, а на лозе появлялись крошечные твердые зеленые ягоды. Фермеры озабоченно посматривали на небо, опасаясь града и внезапных ливней, которые могли уничтожить урожай. Потом наступала пора жатвы: тяжелые снопы пшеницы на запряженных волами телегах свозили в амбары. Лепестки маков, росших по краям поля, увядали и осыпались, сами поля лежали колючие, пустые, и мыши шныряли среди жнивья, торопясь скорее спрятаться от жгучего солнца в тени живой изгороди. В разгар лета жара выжигала все вокруг, так что к августу трава по цвету напоминала мешковину, а поля сверкали золотом в серо-синем мареве. Потом приходили сентябрьские дожди; они смывали пыль с листьев винограда и олив, и воздух становился свежее. Во дворе фаттории раскладывали сушиться помидоры, фиги и персики; дозревали на солнце тыквы и дыни. Кукурузные початки, нанизанные на бечевку, висели между деревьями, словно янтарные бусы. Начинался сбор винограда — тяжелые кисти светились пурпуром и зеленью. Ребятишки бегали между рядами, собирая алые листья, которые можно было скормить скоту. По вечерам в поместье устраивали праздники с танцами. Самыми последними, в ноябре, снимали оливки. Все население поместья, за исключением разве что малышей и дряхлых стариков, выходило на уборку урожая, подвязав к поясу плетеные корзины. Серо-зеленые листья олив трепетали под холодным ветром. Из оливок первого сбора делали лучшее масло, холодного отжима. Опавшие оливки шли на второй отжим. Из масла третьего отжима делали мыло, а косточки и кожуру спрессовывали в брикеты, которые потом использовались в качестве топлива и удобрения. Оливковое масло хранилось в прохладном подвале в гигантских глиняных кувшинах, отдельно от вина, чтобы не перемешивались их запахи. Потом начиналась зима. С северных гор задувала трамонтана — резкий холодный ветер, способный, казалось, проникать сквозь толстые каменные стены виллы. Снег покрывал узловатые обрубки корней винограда, ложился на крыши домов. В такие дни Тессе не верилось, что еще недавно она искала прохладное местечко, словно ящерица, забирающаяся в расщелину в каменной кладке. Оливии Дзанетти недавно сравнялось шестьдесят. Высокая, худая, седовласая, с крупным носом, она напоминала Тессе Оттолину Морелли, которой ее как-то представили на скачках в Аскоте, только без присущего ей апломба, шика и роскошных нарядов. Из кабинета на первом этаже виллы Оливия управляла всем поместьем. В переплетенных кожей гроссбухах записывалось время посева и сбора урожая, погодные условия, приходы и расходы — до последней лиры. Она еженедельно лично навещала всех арендаторов, разъезжая по каменистым проселочным дорогам в своей тележке, с запряженным в нее верным пони. Когда приходила пора забивать свиней, Оливия вместе со свинопасом отбирала животных. Во время сбора оливок она вешала на пояс корзину и снимала плоды с деревьев. Если кто-то из работников фермы заболевал, она посылала за врачом. Будучи глубоко религиозной, Оливия каждое утро ходила к мессе. Ее христианство было практического свойства, оно основывалось на ответственности и чувстве долга. Щедрая душой, с людьми она вела себя сдержанно, порой даже сурово, сторонясь любых проявлений нежности и ограничивая демонстрацию теплых чувств легким щипком за щеку или прикосновением к руке. Очевидно, именно из-за своей природной немногословности и христианского милосердия Оливия отреагировала на объяснения Тессы касательно вымышленной фамилии и поддельных документов лишь быстрым кивком головы да коротким замечанием «ясно-ясно, очень хорошо». Вскоре после того как Италия вступила в войну, Оливия поручила нескольким рабочим возвести в подвалах и на чердаках фальшивые стены, чтобы за ними можно было спрятать продукты и ценные вещи. Несколько раз она ездила во Флоренцию, чтобы, пользуясь своим влиянием, попытаться отменить распоряжения касательно реквизиции урожая или призыва мужа или сына какой-нибудь крестьянки на военную службу. Она ежедневно писало Сандро, полк которого был расквартирован на побережье Далмации, и Гвидо, в Северную Африку. В доме близ фаттории она организовала школу для детей, живущих в поместье. В соседней постройке открыла больницу на четыре койки. После приезда Тессы на виллу Оливия переговорила с ней с глазу на глаз. Как у нее дела, как поживает Фредерика? С деловитым видом Оливия спросила, чем Тесса хотела бы заниматься. Она может помогать в больнице или в школе. Тесса предпочла школу. Ей показалось, что больница — вотчина Фаустины, а она не хотела никому наступать на пятки. Тессу поселили в спальне на втором этаже дома с высоким потолком и белеными стенами. Там стояли кровать, стул, умывальник и комод с резными фамильными гербами. Летом комнату защищали от солнца тяжелые ставни, зимой плотные шелковые портьеры с узорами помогали сохранить тепло. По ночам, когда ей не спалось, Тесса бесшумно пробиралась во внутренний дворик виллы. Его окружали высокие стены дома, образуя прямоугольник. Вдоль стен проходила крытая лоджия, на которой можно было спрятаться от солнца или дождя. В воздухе плыл сладкий аромат хойи и олеандров; с лимонных деревьев, росших в кадках, свешивались тяжелые спелые плоды — в лунном свете лимоны казались золотыми. Высоко над головой прямоугольник ночного неба переливался тысячами звезд. Тесса завтракала, обедала и ужинала вместе с Дзанетти. Беседы за столом обычно начинались с повседневных тем: погоды, урожая, перебоев то с тем, то с этим, — а потом они переходили на религию, политику и философию. Женщины Дзанетти рассуждали здраво и холодно, хирургически препарируя каждую тему до тех пор, пока не были исследованы все ее стороны, без эмоций и раздражения. Здесь никогда не хлопали дверьми, не вскакивали, разволновавшись, из-за стола. У Тессы вежливо спрашивали ее мнение, внимательно его выслушивали, а потом не оставляли от него камня на камне, опровергая фразу за фразой. Затем Оливия сворачивала салфетку, молитвенно складывала ладони, благодарила Господа и возвращалась к работе. В школе Тессу назначили ассистенткой синьоры Гранелли. Синьора Гранелли учила самых младших. Тесса раздавала ребятишкам бумагу и карандаши, помогала выводить буквы, умывала чумазые мордашки. Фаустина Дзанетти была худая, с желтоватым цветом лица; из-под ее тонких, мягких темных волос смотрели умные серые глаза. Поскольку школа и больница находились по соседству, Тесса с Фаустиной часто вместе возвращались на виллу в конце рабочего дня. Однажды вечером, когда они шагали по каменистой тропинке, Фаустина сказала: — Когда закончится война, я выучусь на врача. Поеду учиться в Болонью или в Парму — а если понадобится, то даже в Париж или Эдинбург. — Она недовольно фыркнула: — Я всегда хотела поступить в университет, но отец мне не разрешал. Он считал, что девушке незачем учиться. Девушки выходят замуж, говорил он. — Фаустина пожала плечами. — Такие девушки, как ты, может, и выходят замуж, но только не такие, как я. — Я никогда не была замужем, — сказала Тесса. — И никогда не хотела. Фаустина бросила на нее короткий взгляд, а потом расхохоталась. — Если не считать приснопамятного синьора Бруно. — Да, не считая его, — улыбаясь, кивнула Тесса. — Надо сказать, я не очень-то по нему скорблю. — Я бы хотела стать хирургом. — Фаустина шла широким размашистым шагом. — Дотторе Берарди позволил мне ассистировать ему в прошлом году, когда удалял аппендицит. Он думал: я упаду в обморок, а я не упала. Если бы ее спросили, хочет ли она ехать на виллу Бельканто, Тесса наверняка бы ответила, что предпочитает город деревне. Сельская жизнь казалась ей слишком унылой, она нуждалась в разнообразии, в смене обстановки. Иногда она мысленно упрекала Гвидо за то, что он так поспешно написал о ней матери; тем не менее, Тесса была вынуждена признать, что после объявления войны во Флоренции для нее стало слишком опасно. Обитатели виллы почти не контактировали с властями. Война казалась очень далекой от замкнутого, самодостаточного мирка поместья. Тем не менее, она сказывалась на его жизни, и очень заметно. Мужей, сыновей и возлюбленных призывали в армию; в городах не хватало продуктов и невозможно было достать бензин. Они слушали по радио сообщения о ходе военных действий — о нападении Германии на Россию в 1941 году, о вступлении России в войну на стороне союзнических войск, о продолжающемся противостоянии в Северной Африке, — слушали молча, пытаясь отделить факты от пропаганды. У каждого было, за кого переживать. На каминной полке в гостиной виллы Бельканто стояла фотография Гвидо, Сандро и Фаустины, сделанная в саду флорентийского палаццо Дзанетти. Фаустина красовалась на ней в белом платье и соломенной шляпе, Сандро казался преувеличенно серьезным. Только Гвидо смотрел в камеру, сунув руки в карманы, в рубашке с расстегнутым воротом, улыбающийся и беззаботный. Тесса никогда не была религиозной, не знала даже, крещеная ли она, и если да, то к какой конфессии принадлежит, однако и она молилась за то, чтобы братья Дзанетти остались в живых. «Хуже не будет, — думала она. — На всякий случай». В январе 1942 в начальный класс школы поступила девочка по имени Перлита. Ее мать Эмилия работала в прачечной на вилле Бельканто. В свое первое школьное утро Перлита замерла в маленькой раздевалке, где дети оставляли теплую одежду, безмолвно глядя большущими черными глазами из-под густой челки на то, как другие снимают пальтишки и шали и вешают их на крючки. Она была в теплой куртке, вязаном берете и варежках. Перлита и не собиралась раздеваться; она стояла, замерев на месте, словно деревянная кукла, с ужасом в глазах. Тесса потихоньку сняла с девочки уличную одежду, потом взяла ее за руку и провела в класс. Она просидела с ней за партой весь день, пока синьора Гранелли вела уроки. Перлита не произнесла ни слова. Когда малышей отвели в комнату к старшим детям на урок пения и построили в ряд, Тесса встала рядом с Перлитой и держала ее за руку; та простояла весь урок, не открывая рта. После обеда малышам раздали листы бумаги с силуэтами животных, которых нужно было раскрасить, а потом вырезать ножницами. Тесса помогла девочке вырезать ее льва, потому что ручки у нее были слишком слабые. Когда Тесса отходила, чтобы помочь другим детям, Перлита неотступно следила за ней напуганными глазами. Она приучилась держать Тессу за юбки, когда руки у той были заняты. Синьора Гранелли прозвала Перлиту «тенью Тессы». Через неделю Перлита впервые заговорила. Тесса захлопала в ладоши и обняла ее. Это достижение показалось ей гораздо более значимым, чем собственная фотография на обложке Вог. Перлита начала разговаривать сначала с Тессой, а потом, когда стала немного уверенней в себе, с синьорой Гранелли и другими детьми. Однажды утром, когда ребятишки бегали по лужайке, которую использовали в качестве игровой площадки, она вышла поиграть с ними, хотя порой еще оглядывалась назад в поисках одобрения. К весне Перлита начала участвовать в уроках пения и танцев. Конечно, болтушкой ее назвать было никак нельзя; она всегда тщательно взвешивала каждое слово. В апреле синьора Гранелли ушла из школы и вернулась в Пистойю, чтобы ухаживать за братом, который был ранен в Северной Африке. Вместо нее учительницей в младшем классе стала Тесса. После занятий Перлита помогала ей собирать восковые мелки и складывать их в жестяную коробку из-под печенья. «Ну что, мы закончили?» — спрашивала Тесса, а Перлита важно кивала в ответ и брала ее за руку, выходя из класса. Облако пыли поднялось в луче света, падавшего в холл через полукруглое окно над дверью, когда Ребекка отперла дверь материнского дома в Абингдоне. Воздух внутри был затхлым и сухим. На полу валялась почта за несколько дней; Ребекка поставила чемодан матери на пол рядом со стойкой для зонтов, подобрала письма с пола и положила на столик. Потом она вернулась к машине. — Ну вот, мама, ты опять дома. — Ребекка заметила, что с тех пор как мать заболела, она начала разговаривать с ней фальшиво-жизнерадостным тоном, который постепенно вошел у нее в привычку. Она подозревала, что мать он раздражает тоже, потому что миссис Фейнлайт тяжело вздохнула, пока Ребекка помогала ей подняться с пассажирского сиденья. Весной здоровье матери сильно ухудшилось, потребовалась операция — удаление матки, — которую назначили на начало мая. Мюриель не могла взять отпуск до конца учебного года, поэтому было решено, что Ребекка поухаживает за матерью несколько недель после ее выписки из больницы. Они медленно прошли по дорожке к дому; миссис Фейнлайт опиралась на руку дочери. В холле она недовольно втянула носом воздух и сказала; — Какой ужас! Я-то думала, ты проветришь дом, Ребекка. — У меня не было времени, мама. Я поехала сразу в больницу. — Очень жаль, что тебя задержали в этой дыре до последней минуты. «Этой дырой» миссис Фейнлайт называла ферму Мейфилд. Ребекка хотела было ей напомнить, что пробыла на ферме до сегодняшнего утра, потому что они там выращивали овощи, чтобы кормить страну в военное время. Однако вместо этого она торопливо сказала: — Я пробегусь по дому и наведу порядок, как только устрою тебя, мама. Все будет блестеть. Мать стягивала с рук перчатки. — Боюсь, беглой уборкой тут не обойдешься. Миссис Робертс в подметки не годится старой Гибсон. Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело. Старая служанка миссис Фейнлайт, Гибсон, которая работала у них еще с тех пор, когда Ребекка и Мюриель были детьми, умерла в конце 1941. Ребекка попыталась найти помощницу, которая жила бы в доме, однако поиски не увенчались успехом: отчасти, потому что предложенная зарплата уступала заработкам на заводе или фабрике, отчасти, подозревала Ребекка, потому что немногочисленных кандидаток отпугнула откровенная враждебность ее матери во время собеседования. Пришлось нанять миссис Робертс, которая приходила на три часа каждое утро, стирала, мыла посуду и делала уборку. «Но дом выглядел заброшенным, — думала Ребекка, поднимаясь по лестнице вместе с матерью. — А эти письма на полу в холле — похоже, миссис Робертс не заглядывала сюда уже несколько дней. Надо будет обязательно с ней переговорить». В спальне она открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Пока Ребекка распаковывала материнский чемодан, миссис Фейнлайт сидела в розовом бархатном кресле. Она выглядела похудевшей, усталой, и Ребекке было ее искренне жаль. Дальше последовала утомительная процедура переодевания в ночную рубашку. Миссис Фейнлайт придерживалась эдвардианских представлений о приличиях: это означало, что смена повседневной одежды на домашнюю должна была производиться таким образом, чтобы глазам Ребекки не предстало ни сантиметра обнаженной плоти. Наконец с этим было покончено, и мать улеглась в постель, слишком утомленная, чтобы жаловаться или спорить. — Я привезла с фермы немного яиц, — сказала Ребекка. — Хочешь, я сварю тебе яйцо на ланч, мама? Мисс Фейнлайт кивнула. Ребекка спустилась по лестнице в кухню. Она сварила яйцо, положила его на поднос вместе с хлебом и маслом, поставила гуда же миниатюрную вазочку с несколькими бутонами роз и отнесла наверх. Вернувшись в спальню через четверть часа с чашкой чаю, она обнаружила, что ланч съеден, а мать крепко спит. На кухне Ребекка выпила чай, а потом принялась за уборку. Пока она подметала, вытирала пыль и мыла полы, знакомое чувство вины, всегда присутствовавшее в ее отношениях с матерью, снова навалилось на нее. Казалось вполне разумным, чтобы Мюриель навещала мать, пока та лежит в больнице, а Ребекка ухаживала за ней дома, однако кто удовольствуется разумными доводами, когда его матери делают тяжелую операцию? Но ведь Дэвид и Карлотта не могли справиться на ферме одни, потому что Карлотта была беременна и у них осталась всего одна помощница — вторая свалилась с краснухой. Присутствие Ребекки на ферме из добровольного стало необходимым. Тем не менее, в глубине души она сознавала, что ей не хотелось ехать сюда. Проблема была не только в непростых отношениях с матерью или в скуке, которая всегда одолевала ее в Абингдоне. Будучи замужем за Майло, Ребекка редко задерживалась у матери дольше чем на несколько часов. Казалось, время останавливалось в Хазердине — так назывался ее дом, безличный, типично викторианский. В прошлом даже эти несколько часов были для Ребекки сущей пыткой. Но одно дело тогда и совсем другое — сейчас. За последние годы Ребекка научилась выдержке. Она стала сильнее. Ей приходилось работать под холодным ветром и дождем, она привыкла к одиночеству — по сути, оно стало частью ее. Перспектива провести шесть недель в обществе матери казалась ей всего лишь не слишком обнадеживающей. Она будет скучать по Мейфилду. Война привнесла в их жизнь массу перемен. Из их старой компании на ферме остались только сами Майклборо и Ребекка. Дэвид Майклборо, который не прошел медицинскую комиссию, чтобы поступить в действующие войска, изо всех сил старался повысить производительность хозяйства на ферме. Надо было управлять ею эффективно, иначе ферму у них могли отобрать. Люди из местного Военного сельскохозяйственного комитета регулярно наезжали в Мейфилд, чтобы убедиться, что они используют каждый клочок пригодной для обработки земли. Ребекка по-прежнему выкраивала время, чтобы рисовать. Это стало для нее привычкой, без которой не проходил ни один день. Если она не рисовала, у нее возникало ощущение, что что-то идет не так. Она вспоминала, как Коннор мягко подшутил над ее выбором сюжетов: «А почему вы рисуете только посуду или приборы?» Наверное, в то время у нее просто не было сил придумывать другие темы. Примерно два года назад, в конце лета 1940, Мейфилд оказался в самом центре военных действий. Битва за Британию разворачивалась в небе над Кентом и Сассексом. В памяти Ребекки навсегда запечатлелась картина: охваченный огнем самолет, штопором падающий в буковую рощицу на гребне холма, который виден из окна кухни. Они с Дэвидом бегом бросились к горящему самолету: она прихватила с собой вилы, думая, что они могут пригодиться. Все оказалось напрасно: в рощице их ожидала лишь покореженная груда металла — обломки разбившегося «спитфайера». Пилот, которому было всего двадцать лет, заживо сгорел в кабине. С тех пор она постоянно рисовала эту сцену, карандашами и маслом, каждый раз по-новому. Иногда главными героями были они с Дэвидом — они бежали по долине, а самолет превращался в размытое серое пятно в углу. На другой картине она изображала черное кружево деревьев на фоне полыхающего малинового неба. Ребекка пришла к выводу, что масло для этих картин предпочтительней; хотя ее техника была слабовата, только масло давало ей необходимую насыщенность и плотность цвета. Она написала Коннору, что ищет способ, который позволит в полной мере передать драматизм этого сюжета, однако он ответил, что, похоже, она пытается что-то сказать, снова и снова, о смерти двадцатилетнего пилота в буковой рощице Верхнего Уилда. Они с Коннором переписывались регулярно; поначалу Ребекка сильно колебалась, опасаясь, что ее письма покажутся ему скучными, однако со временем ее страхи развеялись. Коннор, похоже, ждал ее писем с тем же нетерпением, что и она — его. Ему она решилась открыть свои худшие стороны, с ним она была откровенней, чем с кем-либо, даже с собственной сестрой. Переписка стала для нее способом общения с человеком, которого она узнала лучше — как это ни странно — в его отсутствие, постепенно, слой за слоем, избавляясь от своей сдержанности и сомнений. Они с Коннором оба причинили боль другим людям и пострадали сами — у них было много общего. Она уже закончила убирать на кухне и собралась взяться за гостиную, когда в дверь позвонили. Соседка, миссис Ридли, зашла проведать мать. Ребекка пригласила ее в дом и поднялась наверх. Когда она вошла в спальню, мать сидела в подушках. — Кто это пришел? — Миссис Ридли, соседка, — ответила Ребекка. — Заглянула проведать тебя. Она ждет внизу. Миссис Фейнлайт разволновалась. — Мне надо в ванную. — Если хочешь, я попрошу ее зайти позднее. — Нет-нет. — Миссис Фейнлайт неодобрительно посмотрела на Ребекку. — Ты что, открыла ей дверь в таком виде? Ты одета как крестьянка! — Я и есть крестьянка. Я работаю на ферме. — Однако мать, похоже, искренне расстроилась, так что Ребекка, на которой были короткие бриджи и хлопчатобумажная рубашка, добавила: — Я же делаю уборку, мама. Ничего страшного, уверена, миссис Ридли все поймет. — Но ведь раньше ты так красиво одевалась! Ты была такой хорошенькой девчушкой! Незнакомые люди останавливались на улице и говорили мне, какая ты красавица. Ты совсем перестала за собой следить, когда переехала в эту дыру. В твоем возрасте это и без того нелегко, но, если ты станешь и дальше одеваться вот так, тебе никогда не найти другого мужчину. — Я не ищу другого мужчину, — Ребекка изо всех сил старалась сохранять спокойствие. — Мне вполне хватило одного. Миссис Фейнлайт злобно пробормотала: — Я всегда говорила, что он тебе не подходит. Ребекка почувствовала укол раздражения. — Майло? — переспросила она. — Что ж, ты была права. Проводить тебя в ванную? Пока миссис Ридли беседовала с матерью, Ребекка воспользовалась возможностью сходить за покупками. Стоял погожий, солнечный день, начало лета — ее любимое время года. Поверх изгородей свешивались цветущие клематисы; по дороге до центра городка раздражение Ребекки постепенно улеглось. В больнице врач сообщил ей, что у матери в матке обнаружили небольшую опухоль. Он надеялся, что операция остановит развитие болезни, но… Фраза так и осталась незаконченной. Мать была убеждена, что вскоре полностью поправится. В какой-то момент Ребекке показалось, что та просто не хочет ее волновать, однако у миссис Фейнлайт всегда был талант игнорировать сложные ситуации, так что, вполне возможно, причина заключалась именно в этом. В любом случае, если мать отказывается обсуждать свою болезнь, Ребекка должна уважать ее решение. Еще один пункт, подумала она, в списке тем, которые им нельзя обсуждать. Вернувшись домой, она проводила миссис Ридли и распаковала покупки. Мать всегда хранила продовольственную книжку в своей сумочке. Открыв ее темно-синюю сумку, Ребекка вдохнула запахи пудры и одеколона, с детства ассоциировавшиеся у нее с матерью. Девочкой Ребекка обожала играть с маминой сумкой, вытаскивая оттуда поочередно губную помаду, пудреницу, кошелек, записную книжку и маленький карандаш с золотой кисточкой на конце. Сумочка казалась ей сокровищницей, хранительницей женских тайн. Однако женственность в последнее время была не очень-то востребована. Ее мать лежала наверху, лишившаяся матки, серьезно больная, а она сама ходила в рабочей одежде и с мозолями на руках. Ребекка вернула продовольственную книжку обратно в сумку и застегнула молнию. Постепенно миссис Фейнлайт начала поправляться. Через несколько дней она настояла на том, чтобы после завтрака одеваться и спускаться вниз. Вечерами, если погода была хорошей, она отдыхала в саду в шезлонге или вместе с Ребеккой совершала короткую прогулку до почтового ящика в конце улицы. По мере выздоровления мать снова начала демонстрировать свой язвительный нрав. Она постоянно напоминала Ребекке, что та неправильно готовит и ведет домашнее хозяйство. Ребекка слишком неловкая, от нее слишком много шума, ее тяжелая поступь не дает миссис Фейнлайт как следует отдохнуть днем. Все эти замечания Ребекка выслушивала с тех пор, как стала подростком: она тогда вымахала выше матери и Мюриель, а ее туфли были на три размера больше. В пятнадцать-шестнадцать лет она казалась себе неуклюжим слоноподобным созданием, в то время как ей всегда хотелось быть изящной и грациозной. Только когда выяснилось, что мальчики в восторге от ее роста и им наплевать на то, какой у нее размер обуви, Ребекка почувствовала себя немного лучше. Миссис Фейнлайт предпочитала ужинать за столом, а не в постели, хотя к этому времени она уже сильно уставала и начинала придираться к Ребекке по пустякам. Ребекке приходилось делать над собой усилие, чтобы причесаться и переодеться к ужину, накрыть стол в столовой, постелить скатерть и салфетки. Ее угнетало то, что за ужином они не обменивались и парой фраз, если не считать просьб передать соль и вежливых вопросов о том, понравилось ли матери то или иное блюдо — на эти вопросы она обычно отвечала ворчливым одобрением. Позвякивание приборов, скрип стула казались преувеличенно громкими в полной тишине. Матери, похоже, тоже было тяжело это терпеть, потому что через пару дней она согласилась включать за ужином радио. Даже новости, которые в те дни были мало обнадеживающими — падение Тобрука под натиском нацистов в середине июня вызвало особенное уныние, — представляли более приятную альтернативу глухому стуку бокалов и тиканью дедовых часов. В первую неделю доктор заходил к ним ежедневно, потом стал приходить через день. Мать навещали члены церковного кружка, являвшиеся по одному почти каждый вечер. В их присутствии миссис Фейнлайт добрела и становилась не такой раздражительной. Один такой визит и спровоцировал между ними ссору. «Нет, не ссору, — думала Ребекка спустя некоторое время, — а взрыв давно копившейся злости». Посетительница, некая миссис Макдоналд, двадцатипятилетняя, серьезная, с крупными белыми зубами, привела с собой маленького сына по имени Питер. Питеру исполнился год и два месяца, он уже научился ходить и с удовольствием ковылял по саду, показывая пальцем на цветы и соседского кота и лепеча что-то на своем детском языке. После того как гости ушли, миссис Фейнлайт задремала в кресле в оранжерее. Через час она проснулась, сердитая на Ребекку за то, что та не разбудила ее. — Я думала, мама, тебе не помешает отдохнуть. — Ты же знаешь, что я плохо засыпаю ночью, если слишком долго сплю днем. И ты не занесла в дом молоко, вон оно, стоит на подносе в саду. Не забывай, Ребекка, что у меня нет лишних денег, к тому же у нас так кончатся талоны. Ребекка вышла в сад, чтобы забрать поднос. Вернувшись в дом, она вскипятила чайник и заварила чай. Когда Ребекка принесла чашку матери, та с подозрением уставилась на нее. — Надеюсь, ты использовала не то молоко, которое оставила в саду? — Конечно нет, мама. Я взяла холодное, только что из кладовой. Ребекка выпила свой чай на кухне. «Другие мать и дочь, — думала она, — посидели бы вместе, болтая о том о сем». На нее накатила волна зависти к таким семьям и злости на свою. Ребекка думала, что раздражает собственную мать, что между их характерами есть какое-то глубокое, непреодолимое несовпадение. Три часа, остававшиеся до ужина, казались ей бесконечностью. Она сделала глубокий вдох и пошла назад в оранжерею. — Может быть, поиграем в карты, мама? — Я не одобряю карточные игры, Ребекка. — Просто так, для развлечения. Я же не предлагаю ставить на кон накопления всей жизни. Ребекка хотела просто пошутить, однако в ее словах невольно промелькнул сарказм. Мать поджала губы. — Ты прекрасно знаешь, что, будучи замужем за Майло, играла с ним в карты на деньги. — О да. На шестипенсовые монетки. — Что ж, хоть какая-то польза. По крайней мере, ты перестала играть. Ребекка застыла на месте. — Какая-то польза от развода — ты это имела в виду? — Да. — Миссис Фейнлайт недовольно заворочалась в своем кресле. — Я ничего не сказала в церкви. Думаю, им лучше не знать. — Ты стыдишься меня, мама? — Просто не хочу, чтобы все об этом узнали, только и всего. — Обещаю тебе, что не буду обсуждать грязные подробности со старыми сплетницами из Сент-Эндрю. — Не надо грубить мне, Ребекка. — О нет, я просто констатировала факт. Повисло напряженное молчание. В безмолвном гневе миссис Фейнлайт замерла в своем кресле. А потом внезапно воскликнула: — Если бы у вас хотя бы был ребенок, мой внук! Тогда это еще имело бы какой-то смысл! Охваченная яростью, Ребекка не могла больше сдерживаться. — Ребенок? — повторила она. — Хочешь знать, почему у нас не было ребенка? Я тебе скажу! Потому что у меня не может быть детей! — Она сорвалась на крик. — Все эти годы мы были женаты и не предохранялись… — Ребекка! — …но ничего не произошло! Зато у Майло теперь есть ребенок, ты не знала этого, мама? Миссис Фейнлайт казалась напуганной. — Нет, — прошептала она. — Так вот, у него родилась дочь. Он снова женился, полтора года назад. Я не говорила тебе, потому что знала, что ты станешь злорадствовать. Он женился на американке и сейчас преподает в американском университете. Его дочь зовут Хелен. Так что если у нас не было детей, то только по моей вине, а не из-за Майло. Все из-за меня! Ребекка выбежала из оранжереи. Она сорвала с крючка свой жакет и бросилась из дома, усилием воли подавив желание с грохотом хлопнуть дверью. За садом Хазердина начинались поля. Ребекка шла по краю кукурузного поля, ничего не видя перед собой, потому что слезы застилали ей глаза. Трясущимися руками она вытащила из кармана платок и высморкалась. О втором браке Майло она узнала от него самого. Он написал ей и сообщил, что женился на девушке по имени Мона Грир, с которой познакомился в Бостоне, где читал цикл лекций. Ребекка предполагала, что Мона Грир была одной из его студенток. О ребенке ей рассказал издатель Майло Роджер Фодэй. Они столкнулись с ним в «Хэтчерде», когда она заехала в Лондон навестить Симону Кембелл. «У Майло и Моны, — сообщил Роджер, — родилась дочь Хелен. Думаю, навряд ли вам хотелось бы узнать об этом, увидев обложку новой книги, — добавил он. — Правда, в последнее время дела у издательства идут неважно, да и последние два романа Майло, боюсь, не слишком удались». Ребенок. Дочь. Хелен Райкрофт. Ребекка убеждала себя, что ее это не касается. У них с Майло больше нет ничего общего. Как типично для него — бросить все и сбежать в Америку, когда дома из-за войны стало тяжелее жить. Сейчас, шагая по краю поля, Ребекка пыталась понять, злится она на Майло или нет. У него была престижная работа в американском университете, молодая жена и маленькая дочь. Еще один ребенок вместо того, утраченного. Она до сих пор брела вслепую, а у Майло уже сложилась новая жизнь. Что у нее есть — ничего. Ребекка прошла через рощицу и оказалась на проселке, по обеим сторонам которого росли жимолость и дикие розы. Дождей не было уже целую неделю, и глубокие колеи в земле высохли и затвердели. Ребекка шла быстро, ощущая, как ее боль и жалость к себе с каждым шагом слабеют, отступают. Все-таки кое-что у нее есть, и немало: есть занятие, есть искусство, которое увлекает ее все больше. Она любит свою сестру, любит своих друзей. У нее есть их переписка с Коннором, которой она очень дорожит. Да, она не знает, что сулит ей будущее, — но кто вообще может это знать? Тем более в такое время, которое выпало на их долю. Что же касается матери… Возможно — почему бы нет, — что мать с самого начала видела в Майло те недостатки, которых она сама долгое время не могла разглядеть. Точно так же вполне возможно, что ее язвительные замечания вызваны желанием защитить дочь — что под желчностью и раздражительностью таится любовь. Ребекка посмотрела на часы. Четверть седьмого. Что ее ангел посоветовал бы сейчас сделать? Она попыталась представить его лицо, его добрую, ласковую улыбку. Наверняка он сказал бы ей, что нужно возвращаться домой и приготовить ужин, подумала Ребекка. А потом — продолжать стараться, даже если они с матерью постоянно действуют друг другу на нервы. Медленно, не торопясь, она прошла обратно по проселку, через рощу и по краю поля, а потом через калитку в сад. Миссис Фейнлайт стояла на кухне у раковины, повязав фартук, и чистила картошку. Когда Ребекка открыла дверь, она обернулась. — Я решила немного тебе помочь. Ребекка расценила ее слова как предложение перемирия. — Спасибо, мама, — сказала она. — Смотри только не устань. Она сняла жакет и повесила на крючок. Потом обваляла в муке макрель и нарезала салат. Они вместе работали, стоя на кухне бок о бок. Через несколько минут мать внезапно сказала: — Картошка как резиновая. В последнее время у мистера Райта овощи стали совсем никудышными. А Ребекка ответила: — Я подумала, что могу вскопать для тебя маленький огород, мама. Рядом с угольным сараем полно места, а Мюриель будет заглядывать к тебе и пропалывать грядки, когда я уеду в Мейфилд. Позже, когда миссис Фейнлайт улеглась в кровать, Ребекка расположилась за кухонным столом и стала рисовать полевые цветы, которые сорвала по пути домой. Она выпила немного шерри, приняла таблетку аспирина и почувствовала себя гораздо лучше. Карандаш тихонько шелестел по бумаге, дом окутывали летние сумерки, дверь кухни была открыта, и до Ребекки долетали звуки далекой музыки из чьего-то радиоприемника, плывшие над тихими садами. Квартира Макса находилась над зеленной лавкой на Фирс-стрит. Этажом выше на лестничной площадке маленький мальчик катал игрушечный паровозик: он стоял на коленях и с серьезным видом, пыхтя, подталкивал его вперед. Фредди постучала в дверь Макса. — Это я! Я знаю, что ты здесь. — Ответа не последовало, поэтому она постучала снова, еще громче. — Макс! Открой дверь! Она услышала, как он открывает задвижку. Малыш схватил свой паровоз и побежал по лестнице вниз. Дверь распахнулась. Макс, разъяренный, стоял на пороге. — Пришла шпионить за мной? — Я пришла посмотреть, как ты. — Ну, как видишь, я в полном порядке. Он попытался захлопнуть дверь, но Фредди всунула в щель ногу. Сквозь эту щель она могла видеть его комнату: книги, бумаги и одежду, разбросанные по полу, и пустые бутылки на столе. — Ну да, — язвительно сказала она. — Значит, в полном порядке! Ты ужасно выглядишь, Макс. — Уходи, Фредди. Найти кого-нибудь другого, над кем квохтать. — Макс! — Уходи. — Я не уйду. Он прищурил глаза. — Я так понимаю, это что-то вроде визита жалости? — Рей рассказал мне, что вы с Марсель расстались. — Я уверен, ты прекрасно знаешь, что мы не расстались. Марсель бросила меня. — Макс поджал губы. Взгляд его глаз в красных прожилках был презрительным. — Временами ты напоминаешь мне Тессу. Ты точно так же неспособна смотреть фактам в лицо. Она помолчала, а потом кивнула. — Ладно. Пускай будет так. Фредди развернулась и пошла к лестнице, но тут Макс громко вздохнул. Она обернулась. — Прости меня, Фредди. Я свинья. Даже не знаю, почему ты возишься со мной. Прошу, проходи. Я сварю тебе кофе. В комнате Макса пахло перегаром и застоявшимся сигаретным дымом. Пока он кипятил чайник и искал чистые кружки, Фредди выглянула через запотевшее окно на улицу. С угольно-серого неба струями лил дождь. Приближался вечер; темные силуэты просачивались в двери магазинов с заколоченными витринами и выходили из зданий, обложенных песком. Несмотря на страхи и лишения, люди продолжали жить. С тех пор как люфтваффе пришлось сосредоточить внимание на России с ее бескрайними просторами, Лондон бомбили гораздо реже и уже не так жестоко, однако продуктов по-прежнему не хватало, и с электричеством были перебои. Фредди спросила: — Что случилось? Макс пожал плечами. — Ничего особенного. Мы просто поругались. Я даже не помню из-за чего. Наверняка все произошло как обычно — я сказал что-то, что ее разозлило, она устроила сцену, а я обозвал ее испорченной или избалованной. Ну а она в ответ послала меня к черту. — Он горько усмехнулся. — Я выставляю себя на посмешище, опускаясь до уровня девчонки вдвое младше себя. — Не думаю, что возраст имеет значение. — Но опыт-то имеет, не так ли? Умом я всегда понимал, что у нас с Марсель нет никаких шансов. Знал, что я — не предел ее мечтаний. Я для нее слишком стар, слишком уродлив, к тому же еще иностранец. — Он махнул рукой, предупреждая ее возражения. — Ты же знаешь, Фредди, что это правда. Макс стал насыпать кофе в кружки; Фредди заметила, что у него трясутся руки. — О Макс, — сказала она. — Сколько ты выпил? — Слишком много. И все равно недостаточно. Это мой порок. У всех есть пороки, даже у тебя. Молока? — Да, пожалуйста. Он открыл бутылку, подозрительно понюхал ее и скорчил гримасу. — Неважно, — сказала она. — Пускай будет черный. Он протянул ей кружку, потом пошарил среди диванных подушек и в карманах пиджака в поисках сигарет. — Где же они? У тебя не найдется сигареты, Фредди? Нет? Видно, у тебя и правда нет никаких пороков. — Макс отыскал помятую пачку и вытащил из нее сигарету. — Я не знаю, чего Марсель хочет, — уже спокойнее сказал он. — По-моему, она и сама не знает. Она красивая, интересная, эмоциональная девушка, которой нравится раздувать ссоры. В конце концов, это не первый раз, когда мы с ней расстаемся. Он снова принялся шарить по комнате, на этот раз в поисках спичек, разбрасывая одежду и бумаги, отчего беспорядок стал еще более заметным. — Она ссорится со мной, чтобы отвлечься от мыслей об отце. К тому же ей нравится ощущение власти, которую она имеет надо мной. Не так давно я сделал несколько ее фотографий. Она была в том пальто, с меховым воротником. Выглядела как Снежная королева. Наверное, в сердце у меня застрял осколок льда. — Бедный Макс! — О нет, я вовсе не бедный. — Он чиркнул спичкой. — Я не заслуживаю твоего сочувствия, Фредди. Даже осознавая все это, я все равно ее хочу. Она разбивает мне сердце. Как я уже говорил, я смешон. — Давай-ка я немного здесь приберу. — Ну уж нет. Садись. Поговори со мной. Есть масса вещей, которые должны тревожить меня гораздо больше, чем эта глупая эгоистичная девчонка. Фредди расчистила уголок дивана и присела. — Думаю, это не сработает. — У меня в Германии остались друзья, родственники. Я понятия не имею, что с ними. Не знаю, живы они или нет. Порой я бываю готов плакать по ним. Но правда в том, что она занимает все мои мысли. — Он бросил на Фредди извиняющийся взгляд. — Прости меня за то, что я сказал про Тессу. Я просто желчный старикашка. Ты знаешь, что я ее очень любил. Ты не получала от нее никаких вестей? Фредди вздохнула. — Ничего нового. Только то письмо в 1940 и еще записку полгода спустя. Мне переслал их ее знакомый из Швеции. Там сказано совсем немного, что она здорова и в безопасности. Она не упоминает никаких имен — думаю, Тесса опасалась, что у людей, которые ей помогли, будут из-за нее неприятности. Это пока все. — Как всегда при мысли о Тессе на Фредди навалилось невыносимое чувство утраты и страх. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду, Макс. Я сержусь, когда мне не достается места в автобусе, сержусь, когда кончается шампунь и я не могу его купить в магазине. И это при том, что единственное, чего мне по-настоящему хочется, — это чтобы с Тессой все было в порядке. Она отпила глоток кофе — он был горький и отдавал цикорием. Потом Фредди сказала: — Вообще-то, я пришла попрощаться. — Ты уезжаешь? — Меня переводят в Бирмингем. Я буду учиться на механика — чтобы строить самолеты. — Господи боже! — Брови его поползли вверх. — Значит, больше никакого перекладывания бумаг в министерстве? — Оно мне порядком надоело, причем давно. Я незамужняя женщина без специального образования, поэтому меня могут направить куда угодно. Определение, кстати, довольно прискорбное, ты не находишь? — И в корне неверное. — Своими ласковыми карими глазами он внимательно изучал ее лицо. — Как ты думаешь, тебе понравится строить самолеты, Фредди? — Надеюсь. Правда, мне жаль расставаться с друзьями. — Она улыбнулась ему. — Даже если у них плохой характер. Я хочу успеть повидаться со всеми до отъезда. Он вытащил еще одну сигарету и постучал ею по пачке. — Ты собираешься зайти к Марсель? — Думаю, да. — Ты не могла бы передать ей записку от меня? — Макс… — Она не отвечает на телефонные звонки. Прошу тебя, Фредди. От жалости к нему у нее защемило сердце. В его темных волосах появилась седина; ему не мешало подстричься. Под глазами залегли синие тени. Лицо у него совсем исхудало, заострилось; Фредди подумала, что он похож на недовольного всклокоченного грача. Она сказала: — Конечно, раз ты просишь, я передам ей письмо, но не лучше ли было бы дождаться, пока она сама свяжется с тобой? — Набить себе цену? Ты это имеешь в виду? — Пускай она немного поволнуется. Это заставит ее больше тебя ценить. Почему ты не подождешь, чтобы она сама извинилась? — Потому что она этого не сделает. Никогда. Я уверен. — Макс казался полностью отчаявшимся и слегка пристыженным. — Я знаю, что люблю ее сильней, чем она меня. Вот почему я бегаю за ней как собачонка, хотя тем самым только усиливаю ее презрение. Не удержавшись, Фредди спросила: — И ты согласен этим удовлетвориться? — Если она не может предложить мне ничего большего, то да. Фредди ушла четверть часа спустя, с запиской от Макса в кармане. На метро она доехала до Южного Кенсингтона, а дальше пешком добралась до Чейн-Уок. Подходя к дому Марсель Скотт, она уловила запах гнили, доносившийся с реки. Парадный вход был заколочен, поэтому Фредди спустилась к двери, ведущей в подвальный этаж, и постучала в кухонное окно. Марсель впустила ее в дом. Она была в черном коктейльном платье и бирюзовом ожерелье, подчеркивавшем зеленый оттенок ее глаз. — Фредди! — сказала она и подставила щеку для поцелуя. Кухня была большая и холодная. Бетти Малхолланд в бледно-голубой комбинации, стоя у раковины, закалывала волосы шпильками и сбрызгивала их сахарной водой, чтобы закрепить прическу. — Льюис спит наверху, — сказала Марсель. Фредди помнила Льюиса Коритона по тому вечеру в «Дорчестере» — темноволосый мужчина с лицом, как у эльфа. — Мы стараемся не шуметь, — прошептала Бетти. — Бедняжка Льюис не спал целую неделю. Они плавают через всю Атлантику, можешь себе представить? У него сейчас ужасное время. Фредди рассказала о своем переводе. Бетти вскрикнула, а потом зашептала, что это ужасно — ее, например, отправляют в Плимут, за много миль от Фрэнсис, которая работает на авиационной базе в Восточной Англии. Потом она пошла наверх одеваться. Марсель убирала в буфет чистую посуду. Фредди вытащила из кармана записку. — Макс просил тебе передать. — Ты виделась с ним? — Да, только что. — Она ожидала, что Марсель поинтересуется, как у него дела; когда она промолчала, Фредди сама сказала: — Он совсем расклеился. Марсель поставила супницу на полку и закрыла дверцу буфета. Потом распечатала конверт. Быстро пробежав записку глазами, она бросила ее на кухонный стол и снова принялась расставлять тарелки. Фредди спросила: — Ты с ним поговоришь? — Пока не знаю. Может, и да. — Он тоскует по тебе. — Я предпочла бы это не обсуждать. — Но я хочу это обсудить. Марсель мягко сказала: — Это не твое дело, Фредди. — Нет, мое. Макс мой друг. — О да, как я могла забыть! Макс Фишер, большой друг сестер Николсон. — В ее голосе прозвучала насмешка. Макс был влюблен в Тессу много лет, но Фредди ни разу не видела его таким несчастным, как сегодня. «Разница, — подумала она, — была в том, что Тесса никогда его не обижала. По крайней мере, осознанно». Марсель протирала полотенцем ножи. Волосы плавными волнами падали ей на плечи, ногти были накрашены тем же алым лаком, что и всегда. Фредди стало интересно, где она достает этот лак в такое суровое время — а может, она запасла его, много дюжин ярко-красных бутылочек, чтобы ей хватило до конца войны? — Если тебе наплевать на него, — сказала она, — лучше будет покончить с этим, раз и навсегда. Ты разве не согласна? Марсель повернулась и посмотрела на нее. — Мне нравится Макс. — Щеки у нее порозовели. — Думаю, нравится — это не совсем то, чего он от тебя ждет. Он любит тебя. Так нельзя поступать, неужели ты не понимаешь! Это причиняет людям боль, очень сильную боль. Дверь кухни распахнулась. На пороге, жмуря глаза, в ярко-красном шелковом халате, принадлежавшем, судя по всему, Марсель, стоял Льюис Коритон. — Отчаянно хочется чашку чаю, — сказал он. — Я сейчас приготовлю, Льюис, дорогой. — Марсель налила воду в чайник. Льюис, нахмурив брови, взглянул на Фредди. — Я вас помню. Фредди — как ваша фамилия? — о, Фредди Николсон. — Здравствуйте, Льюис. — Она протянула ему руку. — Вы были в «Дорчестере», — сказал он. — На вас было длинное черное платье, а на шее ожерелье с пурпурными камнями. — Надо же, Льюис, у тебя память, как у слона, кто бы мог подумать, — язвительно заметила Марсель. Фредди было приятно, что Льюис ее запомнил. В их прошлую встречу он показался ей привлекательным; не менее привлекателен он был и сейчас, несмотря на растрепанные волосы и женский красный халат. В кухню ворвалась Бетти: — Мои сережки! Вы не видели мои сережки? — Они на подоконнике, — ответила Марсель. Бетти вставила серьги в уши. — Ты идешь с нами, Фредди? Дэнни тоже там будет. И Клер, да ведь, Льюис? А что те летчики, которые ехали с нами в поезде? — Сказали, что придут. — Марсель залила заварку в чайничке кипятком. — А Джек? — спросила Бетти. — Нет. — Чулки, — всполошилась Бетти. — Надо отыскать приличную пару чулок. — Она снова бросилась наверх. Марсель налила чай в чашку и подала ее Льюису. Льюис сказал: — Пожалуй, надо пойти принять ванну. Рад был повидаться с вами, Фредди. Вы будете сегодня на вечеринке? Она пробормотала что-то неопределенно-вежливое. Когда Льюис ушел, Фредди спросила Марсель: — Ты виделась с Джеком? — С моим двоюродным братом? Да, конечно. — Наливая чай, Марсель нахмурила лоб. — Ты что, тоже с ним знакома? Ах да, я и забыла. — Он приезжал в Лондон? — На пару недель. Мы здорово провели время. Я с ног валилась от вечеринок и всяких развлечений. — Голос Марсель стал ледяным. — Надеюсь, он влюбится в Фрэнсис. У него светлые волосы, а у нее рыжие, так что у них будут очень красивые дети, ты не находишь? — Она вытащила из сумочки помаду и пудреницу. — Может, тоже придешь сегодня, Фредди? Я могу покопаться у себя в гардеробе, подобрать тебе что-нибудь подходящее. — Нет, спасибо. Вообще-то, я очень устала. Хочу пораньше лечь спать. Вскоре после этого Фредди ушла. Дождь все еще лил, поэтому она набросила на голову капюшон и сунула руки поглубже в карманы плаща. В первый раз за все время она испытывала острое желание скорей покинуть Лондон. С той встречи в «Дорчестере» она существовала где-то на периферии кружка Джека и Марсель. Сейчас, идя под дождем, Фредди ощущала резкую антипатию к ней. Хотя умом она понимала, что Макс отчасти сам виноват в своих страданиях, ей претило пренебрежительное отношение Марсель к его чувствам. Была в ней какая-то отчужденность, позволявшая легко ранить других. Что если и Джеку, ее двоюродному брату, она присуща тоже? Тогда, в 1939, Фредди пришла ему на помощь, но он бросил ее, как только перестал в ней нуждаться. Конечно, не следовало обижаться на то, что он был в Лондоне и не повидался с ней, хотя обещал поддерживать связь, но Фредди все равно была задета. Воспоминания об их бегстве из Флоренции во Францию преследовали ее, а он — подозревала Фредди — наверняка выкинул их из головы, как только они расстались. На той лодке он сказал: «Можно сбежать, вдвоем». Дай она согласие, что произошло бы дальше? Они поселились бы в Буэнос-Айресе или Вальпараисо, Джек начал зарабатывать на жизнь, занимаясь какими-нибудь темными делишками, а она, заткнув за ухо цветок гардении, сидела бы на пляже и потягивала коктейли? Или через месяц-другой он бросил бы ее, потому что бежал от всего, что таило хоть отдаленный намек на постоянство? Но так ли уж сильно она отличалась от него? Эта мысль смутила Фредди. Ее отношения с Ангусом закончились через три месяца после того, как они стали любовниками, потому что она отказалась выйти за него замуж. Она любила Ангуса, но не так сильно, чтобы связать с ним жизнь. С тех пор у нее были и другие возлюбленные — солдат, с которым она познакомилась на танцах, один канадский пилот, заговоривший с ней в автобусе, — но ее отношения никогда не продолжались долго. Солдата отправили в Девон, а пилота сбили в Германии во время боевого вылета. Самый длительный роман был у нее с американским журналистом, который приехал в Лондон, чтобы писать о том, как война сказывается на ситуации в Британии. Он ушел от нее сам. — Ты чудесная девушка, Фредди, — сказал он как-то раз в конце приятно поведенного вечера, — и очень красивая, но у меня такое ощущение, что мы разговариваем словно сквозь стеклянную стену. Ты настоящая англичанка. Ничто тебя не трогает, да? Ты как будто ждешь чего-то, только я понятия не имею, чего именно. Но не меня — это же очевидно. Ты возвела вокруг себя стену и никому не позволишь ее разрушить. Тесса считала, что брака следует избегать любой ценой; что если она, наблюдая за сестрой, пришла к выводу, что избегать следует не столько брака, сколько любви? Или она и в самом деле, как правильно подметил ее американский журналист, чего-то ждала — встречи с Тессой? — и это ожидание отнимало все ее душевные силы. Ее больно укололо, когда Макс сказал «Любил», а не «Люблю», словно Тесса осталась для него в прошлом. Ее задевало то, что Рей, некогда влюбленный в Тессу, теперь редко упоминал о ней. Но больше всего она расстраивалась из-за того, что за три года, прошедших с их расставания, образ Тессы поблек и теперь, когда Фредди пыталась представить сестру, у нее перед глазами все чаще вставали фотографии из журналов. Казалось, будто образ Тессы постепенно отвердевает, застывает, замороженный в прошлом, отрезанный от будущего. Фредди была рада, что уезжает из Лондона. Ей хотелось начать новую жизнь, познакомиться с новыми людьми, заняться новым делом. Она сбросила с головы капюшон и побежала по лестнице в метро. Глава двенадцатая Маддалена Дзанетти сидела на диване в салотто, большой гостиной виллы. Рядом с ней расположилась Оливия; Фаустина опустилась в кресло. Гвидо ходил взад-вперед по комнате с маленькой дочкой на плечах. Каждый раз, когда он оказывался под люстрой, Лючиелла тянула ручки, пытаясь достать до нее, но Гвидо отскакивал в сторону, и Лючиелла хохотала от удовольствия. — Дорогой, она слишком разыгралась, — сказала Маддалена. — Будет потом плохо есть. Гвидо поставил дочку, обессилевшую от смеха, на пол. Тесса присела на ковер рядом с ней. Лючиелла показывала ей свой кукольный сервиз — крошечные чашечки, блюдца и тарелки из прозрачного фарфора, расписанные цветочками, — а за спинами у них продолжался разговор. Тессе казалось, что между Гвидо и его женой возникла какая-то напряженность, что они уже не так близки, как раньше. Он остро реагировал на любое ее замечание на свой счет, в то время как она предпочитала не отвечать на его выпады. Это стало заметно сразу после приезда Гвидо и Маддалены с ребенком и няней на виллу, когда вся семья уселась обедать. «Да-да, — говорила Маддалена, — с родителями все в порядке». Да, в городе жить стало труднее из-за недостатка продуктов, но она надеется, что поставки опять наладятся. Гвидо в ответ издал недоверчивый смешок, и Оливия, чтобы сгладить ситуацию, сказала, что, конечно же, даст им с собой продуктов, когда они поедут назад во Флоренцию. Гвидо вернулся в Италию в середине года, после ранения, полученного в Северной Африке. Оливия с Фаустиной навещали его — сначала в военном госпитале, а затем во Флоренции. Сейчас у него был двухнедельный отпуск, после которого ему предстояло вернуться в армию. — Как славно, — сказала Оливия, — что ты смог приехать, Гвидо. Фаустина, никогда не упускавшая возможности подлить масла в огонь, заметила: — Думаю, ему уже не терпится уехать. Гвидо нравится геройствовать. — Геройство тут ни при чем, — резко ответил Гвидо, в упор глядя на Фаустину. — Просто я не желаю отсиживаться в тылу, как мышь в норе. Фаустина накручивала на палец свой длинный локон. — Да, ты у нас никогда не любил скучать. — По мне любая опасность лучше, чем скука. — А вот нам, знаешь ли, приходится с ней мириться. — Фаустина встала, чтобы взять с блюда еще печенья. — Женщины проводят свою жизнь за самыми скучными занятиями. — Вообще-то, речь не о скуке. Мы говорим о моем самоуважении. Маддалена негромко произнесла: — Гвидо, прошу, не сейчас. Гвидо взял со стола серебряную ложечку, потом положил ее обратно. — Я хочу вернуться в Северную Африку, — натянутым тоном сказал он. — Маддалена настаивает на том, чтобы я не уезжал. — И что, у меня нет на это причин? — В глазах Маддалены внезапно вспыхнул огонь. — С какой стати мне хотеть, чтобы ты вернулся на фронт? С какой стати хотеть, чтобы тебя убили? Какие такие блага это сулит мне или Лючиелле? — Я ненавижу, когда мной манипулируют. Ненавижу… — Гвидо! — мягко окликнула его Тесса. Маддалена поднялась с дивана. — Что для тебя важнее — твои жена и ребенок или твое самоуважение? — Это нечестно, — сказал Гвидо холодно. — Ты и сама знаешь. — Оливия, прошу меня извинить. — Голос Маддалены дрожал. — Лючиелле пора ужинать. А у меня разболелась голова. Она подхватила ребенка на руки и вышла из комнаты. Оливия пробормотала: — Эта жара… Воцарилось напряженное молчание. Потом Гвидо бросил: «Прости меня, мама», — и вышел за дверь. Заканчивалась первая неделя сентября, и дождей не было уже целый месяц. Пыльные белые дороги змеями вились по склонам холмов, покрытых выгоревшей сухой травой, а солнце в отливавшей металлом синеве неба напоминало бесцветный плоский диск. Занавески на окнах виллы висели без движения во влажном горячем воздухе, а солнечный свет, пробивавшийся сквозь ставни, ложился на пол огненными полосками. В тот вечер Тесса кожей ощущала, что в воздухе нависла гроза. Маддалена, с побледневшим от гнева лицом, усадила ребенка с няней в машину, побросала туда же их чемоданы и уехала в загородное поместье своих родителей близ Импрунеты. Гвидо даже не вышел во двор, чтобы их проводить. Позднее, после ужина, вся семья села послушать радио. В новостях сообщали о новом поражении нацистской коалиции в Северной Африке при Аллам-эль-Хальфе. Временное отступление — так назвал это диктор, однако Оливия выключила радио, и они еще долго сидели в жаркой духоте, безуспешно пытаясь найти тему для разговора. В ту ночь Тесса никак не могла заснуть. Ближе к утру она надела легкие брюки и блузку без рукавов и спустилась вниз. На кухне она открыла кран, налила воды в стакан, а потом наклонилась над раковиной, поплескала себе в лицо холодной водой и провела мокрыми руками по волосам. Выйдя из кухни, Тесса пошла через анфиладу комнат и коридоров. Мраморные полы приятно холодили босые ноги; в самом центре дома, во внутреннем дворике, горел приглушенный свет. Гвидо сидел на каменной скамье между терракотовыми садовыми горшками, на мощеном квадратике сада, под открытым небом. Под сводами галереи стояла зажженная масляная лампа; вокруг нее кружились мошки — пыльные, цвета бронзы. Тесса негромко окликнула его по имени. Гвидо обернулся. — Тесса, — сказал он. — Тоже не смогла заснуть? — Слишком жарко. — Она поставила стакан с водой на землю и присела на скамью рядом с ним. — В такую погоду кажется, что что-то вот-вот случится. — Похоже, будет гроза. Смотри! Подняв голову, она увидела, что прямоугольник неба над ними затянули облака, закрывающие звезды. — Я вышел подышать, — сказал Гвидо. — Немного проветрить голову. — Как твоя нога? — В порядке. Побаливает иногда, но доктора говорят, что ходьба — лучшее лечение. — Он закатал брючину: вся голень была покрыта шрамами, красными и набухшими, со следами швов там, где хирург сшил края разорванной плоти. Тесса вспомнила, как Гвидо плавал в бассейне на вилле Миллефьоре, как ей нравилось смотреть за плавными движениями его совершенного мускулистого тела, вспомнила, как капли скатывались вниз по его загорелой коже, когда он вылезал из воды. — Бедный Гвидо, — сказала она. — Мне повезло. Врачам удалось сохранить ногу. — Тебе, наверное, было очень больно. — До чертиков, но потом мне дали морфин. — Внезапно он рассмеялся. — Хороша парочка — двое калек. Протянув руку, он убрал у нее со лба челку и большим пальцем провел по шраму. Тесса закусила нижнюю губу, делая над собой усилие, чтобы не отстраниться. — Ты такая же красивая, как раньше, — мягко произнес Гвидо. — Не верь, если кто-то будет говорить другое. Она опустила глаза и покачала головой. — Скажи мне, Тесса, кроме головы, куда тебя еще ранило? — Я сломала ногу, руку… ключицу. — И твое сердце было разбито. — Гвидо стиснул пальцы в кулак и прижал его к своей груди. Она сказала: — Ты не должен был отпускать Маддалену одну. Должен был поехать с ней. — Возможно. — Нет, совершено точно. Она тревожится за тебя. Как ты можешь ее за это винить? — Тесса, прошу, не вмешивайся. Ты не понимаешь. — В его голосе звенела злость. — Я понимаю, что Маддалена тебя любит и беспокоится о тебе. Гвидо встал и отошел на несколько шагов от скамьи, глядя в небо. — Облака сгущаются. — Она чувствовала, что он пытается подавить свой гнев. — Ты, наверное, тоже мечтаешь сейчас о дожде? Легкий бриз пробежал по листьям олеандров и лимонных деревьев. Тесса отбросила назад волосы, наслаждаясь прохладным дуновением на своем лице и руках. — Мне никогда не надоедает солнце, — ответила она. — Я слишком долго прожила в Англии. Гвидо вытащил из кармана пиджака пачку сигарет и протянул ей. Тесса услышала щелчок его зажигалки, увидела в темноте огонек. Листья шелестели под усиливающимися порывами ветра. Он снова присел на скамью рядом с ней. — Это не первый раз, когда мы поругались с Маддаленой. Собственно, — он невесело усмехнулся, — ссоры входят у нас в привычку. — Все потому, что вы долгое время были порознь. И еще потому, что тебя ранило. Наверняка она очень испугалась. От страха люди часто злятся. Гвидо рассеянно обводил глазами сад. — Мы постоянно ссоримся из-за одного и того же. Отец Маддалены очень богат. Ему никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь. Он из тех людей, у кого есть нужные знакомства и которые знают, как ими пользоваться. Я его презираю. — Ты же знал, что он за человек, когда женился на Маддалене. — Должен был знать. — Гвидо раздраженно отмахнулся. — Но тогда мне казалось, это не имеет значения. Не имеет значения для нас. — А сейчас имеет? — Ей достаточно лишь намекнуть отцу, и меня немедленно направят куда-нибудь в предгорья Альп, где самой опасной моей миссией будет розыск крестьян, уклоняющихся от армейской службы. — Тогда Маддалена была бы довольна? — О да. Но, Тесса, я так не могу! Мне будет стыдно за себя! Мое самоуважение… — Гвидо горько усмехнулся. — Каким напыщенным ослом я, должно быть, выглядел сегодня за обедом. Люди, которые развязали эту войну, которые продолжают ее, — у них нет ни грамма чести. Бог знает, что произойдет, если мы понесем еще одно поражение там, в пустыне. У Германии больше нет возможности высылать нам подкрепление. Они и так сражаются на пределе сил, сразу на нескольких фронтах, у них острый недостаток солдат в России. — Он немного помолчал, а потом сказал: — Холодный ветер всегда означает перемену погоды. Похоже, она не за горами. Британия знает, что американцы готовы к войне. У них есть люди, есть самолеты, пушки и танки. Если союзники победят в Северной Африке, что будет дальше? — Ты думаешь, они придут сюда? — Думаю, да. — А что считает Маддалена? — Она никогда не интересовалась политикой. Я не интересовался тоже — по крайней мере, в молодости. Но сейчас я уже не могу делать вид, что политика меня не касается. — Он устало улыбнулся. — Я поссорился с женой из-за войны, в которой участвую не по своей воле. Неудивительно, что она на меня злится. Только, понимаешь, мои люди — они ведь по-прежнему там, в пустыне. Они переживают такие тяготы, которые мой тесть себе и представить не может. И я просто обязан вернуться к ним, назад. — Он стряхнул пепел на камни. — Когда Маддалена собирала вещи, мы снова поругались. Она сказала… — Он замолчал на полуслове, качая головой. — Что, Гвидо? Он поднял с земли опавший листок и сжал его в кулаке. — Она сказала, что если я не хочу остаться в Италии ради нее, то я должен остаться ради Лючиеллы. — О Гвидо! — Я ответил, что именно ради нее и Лючиеллы я обязан ехать! Каким отцом, каким мужем я стану, если откажусь от всего, во что верю? От моей верности, от чести? Если предам их? — Он сделал паузу, дожидаясь ее ответа, но Тесса молчала. Гвидо с горечью произнес: — Ты женщина. Очевидно, ты сочувствуешь Маддалене. — Это так. Но и тебе я сочувствую тоже, Гвидо. — Она нахмурилась. — Знаешь, я ведь тоже думала, что живу в соответствии со своими убеждениями. Я ими даже гордилась. Они были не такие, как у других людей, но для меня это не имело значения. — А теперь? — Мои убеждения разрушили мою жизнь. Теперь они мне совершенно безразличны. — Я не заметил, чтобы ты сильно изменилась, Тесса. Ты стала немного сдержаннее — пожалуй, немного грустнее. Но внутри, по-моему, ты осталась прежней. Она затушила сигарету в цветочном горшке. — Возможно, мне стоило вернуться в Англию. — Возможно, твой дом здесь. — Возможно. — Она пожала плечами. — Сейчас я хорошо знаю, что такое верность. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Раньше я считала, что, когда любовь проходит, надо идти дальше, двигаться вперед. Что нельзя связывать себя обязательствами. Этому научило меня мое детство, и так я поступала, раз за разом. Я думала, что сохраняю верность себе, что я верна своим убеждениям. — А потом? — Она не ответила, и тогда Гвидо добавил: — Ведь было же это «потом», да, Тесса? — Однажды я встретила человека, от которого не смогла отказаться. — Она подтянула колени к груди и обхватила их руками. — Он был умен, красив и обаятелен. И женат. До него я знала немало мужчин, которые тоже были умны, красивы и обаятельны, и многие из них были женаты. Я убеждала себя, что это не помеха, потому что я не отбираю их у их жен. — Она поглядела на небо. — Как изощренно мы обманываем себя, когда влюбляемся! Возможно, все дело было в луне и в инее. Иногда мне кажется, что в тихих уголках Англии есть какое-то волшебство, магические чары. — Так что же случилось? — Ничего хорошего, — печально ответила она. Молния расколола небо, осветив двор фиолетовым сиянием. — Надеюсь, будет ливень, — сказал Гвидо, подняв голову. — Он был бы сейчас очень кстати. — Стефано станет переживать, как бы не начался град. Это из-за винограда. — Ты становишься настоящей сельской жительницей, Тесса. Кто бы мог подумать, — мягко поддразнил ее Гвидо. Потом он вздохнул и сказал: — Кто знает, почему мы влюбляемся? Луна и иней — эти причины ничуть не хуже любых других. Я знаю, что ты думаешь: Маддалена и я, друзья детства, из богатых семей. Наверняка ты решила, что мы поженились по семейным соображениям, чтобы угодить родителям. — Нет, Гвидо. — Она говорила искренне, с теплотой. — Я знаю тебя. Ты никогда не женился бы без любви. Вдалеке заворчал гром: словно кто-то передвигал мебель в пустой комнате. Они сидели в молчании, объединенные общей утратой, осознанием того, насколько иначе могла бы сложиться их жизнь. — Если Муссолини потерпит поражение, — заговорил наконец Гвидо, — это сильно ударит по семье Маддалены. Они всегда были преданными патриотами. Ты говоришь, что теперь знаешь все о верности, Тесса, так посоветуй, что мне делать. Остаться с женой и ребенком, чтобы защитить их, если ситуация сложится не в нашу пользу, или вернуться в Африку к своим солдатам? Она вгляделась в его профиль, казавшийся еще более суровым в ночной тени. — Я не могу тебе советовать, Гвидо. Боюсь, это решение ты должен принять сам. Снова блеснула молния, на этот раз ближе к ним, и практически сразу же загрохотал гром. — Когда Фредди приезжала ко мне, — сказала Тесса, — мы с ней побывали на вилле Миллефьоре. Сад совсем зарос. Тем не менее, он все еще красивый. Гвидо с улыбкой взглянул на нее. — Я помню тот день, когда ты заставила меня одетым нырнуть в бассейн. — Ты был ужасно горд собой, Гвидо. Я просто не смогла удержаться. — Тогда мы впервые поцеловались. Их одежда, намокшая от воды, запах лавров, солнце, рассыпающееся бриллиантовой крошкой у них над головой. Жара — в точности как сейчас, — и его тело, прижавшееся к ней. Тессе отчаянно захотелось возвратиться в прошлое, в те беззаботные времена. Гвидо негромко произнес: — Я жалею, что не поехал за тобой в Лондон. Я должен был поехать. Надо было найти способ. — У нас ничего бы не вышло. — Она сказала это без горечи, просто констатируя факт. — Мы бы постарались. Если сейчас протянуть руку и коснуться его — что будет? Вместо этого Тесса поднялась со скамьи и решительно сказала: — Гвидо, я была дочерью любовницы твоего отца. Неужели ты действительно считаешь, что у нас что-то могло получиться? Нет. Мы жили в разных мирах. Молния расколола небо, и на камни дворика упали первые капли дождя, оставляя темные следы. — Кроме того, — добавила Тесса, — мы не подходили друг другу. — Почему ты так решила? — Потому что это правда. Мы оба привыкли придерживаться своих принципов. Если ты ссоришься из-за них с Маддаленой, представь, что было бы со мной? — Раньше ты не была такой циничной. — Это не цинизм. Но я знаю себя, и я не гожусь для брака. Никогда не годилась. — Откуда ты знаешь, если даже не была замужем? — Я слишком ценю свою независимость. Мне тяжело идти на компромиссы — я не представляю, как это делается, я никогда не пробовала. А в браке постоянно приходится идти на компромисс, причем обоим, иначе ничего не выйдет. Капли со звоном разбивались о каменные плиты. Тесса подняла голову, всей грудью вдохнула посвежевший воздух, напоенный ароматом лимона. Дождь прогонял жару, смывал пыль. — Видишь ли, для меня это не подходит, — тихо добавила она. — Может, я не очень разбираюсь в жизни, но это знаю точно. — Тогда чем ты собираешься заниматься дальше, Тесса? Война не продлится вечно. Когда она закончится, что ты будешь делать? — Боюсь, сейчас задумываться об этом не имеет смысла. — Мама говорит, ты преподаешь в школе. — Да. Мне там очень нравится. — Значит, ты целыми днями возишься с чужими детьми и не собираешься обзаводиться своими? Деревья в кадках пригибались под порывами ветра. — Тесса? — переспросил он. Дождь пошел сильнее; капли колотили по ее лицу. — Я сказала, что не вышла замуж, Гвидо, — ответила она. — Но я не говорила, что у меня не было ребенка. За шумом приближающейся бури она не услышала его шагов, когда он подошел к ней. — Тесса? Я не понимаю. — Ребенка можно родить и вне брака. — Голос ее звучал холодно, отстраненно, и в его глазах Тесса увидела испуг. — Ты ничего не знаешь обо мне, Гвидо. Говорю тебе, я изменилась. Какие бы предположения ты ни строил на мой счет, все они ошибочны. Какие бы воспоминания у тебя ни остались, выброси их из головы — все до единого! Тесса пошла прочь. Дойдя до галереи, она оглянулась. — Знаешь, теперь я могу ответить на твой вопрос, — гневно бросила она. — Вот что ты должен делать: ты должен оберегать своего ребенка. Позаботься о ней, Гвидо. Не допусти, чтобы с ней что-то случилось. Это единственное, что имеет значение. Когда Поллены в начале войны покинули Мейфилд, они оставили в своей мастерской печь для обжига, сооруженную Джоном, и цветное стекло, из которого Ромейн делала витражи. Осколки стекла лежали, рассортированные по цветам, в старых жестяных банках. Что-то в них привлекало Ребекку — она не раз заглядывала в мастерскую с печью, по одному вытаскивала осколки из банок и подносила к окну, чтобы сквозь них проникал солнечный свет. Однажды она попыталась сложить из осколков картину. Она работала на верстаке, на котором Джон Поллен расставлял свои горшки и блюда, подбирая кусочки стекла и следя за тем, чтобы не порезать пальцы. Потом Ребекка поискала свинец, которым Ромейн Поллен соединяла осколки. Ей удалось найти совсем немного — либо у Ромейн перед отъездом из Мейфилда закончились ее запасы, либо она увезла свинец, который стоил недешево, с собой. Ребекке пришло в голову, что она могла бы соединить осколки без свинца, сплавив стекло в печи Джона Поллена. Вечером она ее разожгла. На следующий день, когда стекло остыло, Ребекка вытащила картину из печи. Осколки расплавились; цвета перемешались. Осень выдалась тяжелая. Мейфилд продували ветра, заливали дожди. С Ла-Манша налетали штормы; ливень превращал глинистую почву в липкую грязь. Тем не менее, поля надо было вспахать и засеять. В плохую погоду Ребекка выходила в поле, укутавшись в свитера и пальто, надев шарф, варежки и шапку, в двух парах чулок и тяжелых ботинках. Дэвид Майклборо научил ее стрелять из дробовика, и теперь она охотилась на ворон, которые клевали на полях семена, и кроликов — они шли на жаркое. В начале ноября они с Майклборо и двумя девушками, помогавшими на ферме, отпраздновали победу при Эль-Аламейне в Северной Африке, подняв по стаканчику домашнего сидра. Всю зиму Ребекка продолжала экспериментировать с цветным стеклом. Иногда в печи осколки не сплавлялись друг с другом, иногда сплавлялись, но раскалывались при охлаждении. Открывая дверцу после обжига и доставая оттуда свою картину, она всегда ощущала приятное возбуждение. Стекло, как оказалось, было очень податливым — если картина не удавалась, осколки можно было использовать вновь. Даже самый неудачный эксперимент порой подталкивал к новым идеям, подсказывал интересное направление для поисков. Чередуясь с Мюриель, они по выходным навещали мать в Абингдоне. Ее дом всегда казался Ребекке пустым и неприветливым. На ферме она редко чувствовала холод, в то время как в доме у матери постоянно мерзла. В Мейфилде холод успел прижиться за несколько веков; в Хэзердине же он свирепствовал среди наспех свезенных туда вещей, которые, хотя и поизносились, не требовали замены, поскольку покупались — из соображений экономии — с тем расчетом, чтобы служить как можно дольше. Ребекка думала, что одной из причин, по которым она влюбилась в Майло, была его уверенность в том, что каждый человек должен заботиться о своей внешности и об обстановке, среди которой живет. Для нее это стало откровением, пропуском в новый мир, где удовольствие не было отягощено чувством вины. И все же, в ту суровую четвертую военную зиму привычки, усвоенные ею в детстве, — строгая экономия и бережливость — снова стали жизненно необходимы. Она с легкостью вернулась в те времена: подбирала последние крошки хлеба и пальцем выскребала из скорлупы яичный белок, чтобы ничего не пропадало. Иногда, когда Ребекка вспоминала о шестнадцати годах ее брака с Майло, они как будто сжимались у нее в памяти: то была часть ее жизни, яркая и захватывающая, полная страсти и страданий, но всего лишь часть. Совсем не обязательно, что ее оставшаяся жизнь — чего она так боялась — будет скучной и бесцветной. «Мне очень понравилось читать описание вашей поездки в Бюррен, — писала она Коннору Берну. — Как хорошо, что Брендон поехал с вами. Похоже, это место по-настоящему дикое и прекрасное. Мне хотелось бы тоже побывать там, когда закончится война. Я представляю его населенным древними богами, существами из камня, ветров и морской воды. Так и вижу, как вы идете вдвоем по пляжу, подбирая раковины и стеклышки, отполированные морем». В конверт с письмом Коннор вложил фотографию: на ней были они с Брендоном в Бюррене. Брендон показался Ребекке очень симпатичным, но ее взгляд на этом снимке неизменно привлекал его отец. Коннор улыбался; он был в теплом пальто и шарфе, темные волосы разметались на ветру, а на заднем плане волны разбивались о скалы. В то утро Ребекка, вытащив из печи свою картину из стекла, поднесла ее к окну и в зимнем свете увидела, как зеленые, бронзовые и золотые треугольники превращаются в долину, леса и холмы Верхнего Уилда. Стекло улавливало свет и удерживало его внутри. Охваченная восторгом, Ребекка подумала, что может обработать стекло песком, чтобы оно стало матовым. Может сделать прозрачным как вода. Может создавать из него образы и формы, не уступающие по выразительности каменным богам Коннора Берна. — К сожалению, он свекольный, — сказала Мюриель, ставя форму для выпечки на кухонный стол в Хэзердине. — На вид довольно странный, да? Конечно, пудинг из свеклы — это немного необычно, но в рецепте сказано, что получается очень вкусно. Были пасхальные каникулы, и большинство учениц Вестдауна разъехались по домам на четыре недели. Хотя сегодня была очередь Ребекки навещать мать в Абингдоне, Мюриель позвонила утром и сообщила, что хочет приехать на ланч. Они поели в дальней комнате, окна которой выходили в сад. Поскольку комната находилась на южной стороне, там было теплее всего. Пока Ребекка накладывала всем мясной рулет и морковь, Мюриель рассказывала о своей поездке к подруге Монике в Клиторп. — Моника страшно расстраивалась, потому что одна девушка из Женской вспомогательной службы была с ней очень недружелюбна. — За этим последовало долгое эмоциональное повествование: очередь в автобус вспомогательной службы, замечание о том, что у Моники слишком много багажа, заболевшая кошка, которую пришлось вести к ветеринару, неприятное перешептывание за спиной. За десертом беседа совсем увяла. Миссис Фейнлайт казалась усталой, Мюриель притихла: то ли из-за странного вкуса свекольного пудинга, то ли потому, что ее мысли витали где-то далеко — Ребекка не могла решить. Она подозревала последнее. После ланча миссис Фейнлайт поднялась к себе в спальню немного вздремнуть, а Мюриель взялась помочь Ребекке убрать со стола. На кухне Ребекка наполнила раковину водой и стала мыть тарелки. Мюриель покопалась в сумочке и вытащила оттуда спички и сигареты. — Мне надо с тобой поговорить, — внезапно сказала она. — Произошла ужасная вещь. — Что случилось? — Дебора. — Мюриель замолчала, не в силах продолжать. Она взяла сигарету и чиркнула спичкой. Ребекка соскребала с тарелки засохший соус. — Жена доктора Хьюза? Мюриель кивнула. — Она погибла. — Погибла? — Ребекка уставилась на сестру. — Да. Я узнала вчера вечером. Милли Фоукс мне рассказала. — Миллисент Фоукс была еще одной учительницей из их школы. — Дебора поехала погостить у своей двоюродной сестры в Вортинге, там был налет, и в дом попала бомба. — Боже, Мюриель, какой кошмар! — Дебора и ее кузина сразу же погибли. Я сама слышала, как доктор Хьюз говорил, что она никогда не спускается в убежище. Наверное, кузина осталась, чтобы не бросать ее одну. Ребекка поставила на плиту чайник, собираясь заварить чай. — Бедный доктор Хьюз. — Я ему очень сочувствую. — Мюриель протерла полотенцем стаканы и убрала их в буфет. — Я знаю, что о мертвых плохо не говорят, но с Деборой ему приходилось нелегко. — Она же сильно болела, не так ли? Мюриель кивнула. — Поэтому и поехала в Вортинг — подышать морским воздухом. — Ты уже говорила с доктором Хьюзом? — Я звонила вчера вечером, но он ждал звонка от матери Деборы, поэтому я просто выразила ему свои соболезнования. — И как он? — Похоже, сильно потрясен, бедняжка. Как ты думаешь… — Мюриель, нахмурившись, сделала глубокую затяжку, — может, мне стоит предложить ему разобрать ее вещи? Наверное, мужчине одному с этим не справиться, а ведь у Деборы не было сестер, и мать ее уже совсем старая и больная. Конечно, я не собираюсь навязываться, и он может нанять кого-нибудь, но… — Думаю, это будет прекрасный поступок с твоей стороны, — твердо сказала Ребекка. — Я виделась с Деборой всего пару раз, и, должна признать, она мне не очень понравилась, но я все время думаю, как это страшно — погибнуть, когда ты так далеко от дома да еще на каникулах. Я не хотела ничего говорить за столом, чтобы не расстраивать маму. Правда в том, что я переживаю только потому, что он сам расстроен. Дебора была довольно неприятной особой, поэтому я не скорблю о ней, но мне жаль его. — Мюриель посмотрела на Ребекку. — Как ты думаешь, это ужасно — так думать? — Вовсе нет. — Желая утешить Мюриель, Ребекка потрепала ее по плечу. — По-моему, это вполне объяснимо. Где-то между Регби и Ковентри поезд резко затормозил и остановился. Фредди ехала в купе со спящим солдатом и мужчиной в клетчатом пиджаке и фетровой шляпе. Когда она садилась на поезд в Юстоне, там ехали две пожилые дамы — вот почему Фредди выбрала именно это купе. В Вестдауне мисс Фейнлайт всегда говорила им садиться в купе, где едут женщины, и Фредди до сих пор следовала этой привычке. Однако в Регби дамы сошли, и теперь мужчина в клетчатом пиджаке протянул ей бумажный кулек со словами: — Съешьте конфетку, мисс. — Нет, спасибо, — ответила она. — Молоденькие девушки вечно заботятся о своей фигуре. — Фредди заранее знала, что он скажет дальше, и он действительно сказал: — Ну, вам-то беспокоиться не о чем, если мне позволительно будет заметить, мисс. Очевидно, предполагалось, что она жеманно хихикнет и скажет «Спасибо», но вместо этого Фредди посмотрела в окно, где коричневая, взбаламученная дождями река с заросшими камышом берегами вилась среди пустых полей. Мысленно она взмолилась, чтобы поезд поскорей поехал снова. — А куда вы направляетесь, мисс? — В Бирмингем, — ответила она. — Ну надо же, и я тоже. Правда, должен сказать, на коренную жительницу вы не похожи. Сигаретку? — Доставая из кармана пачку сигарет, мужчина словно невзначай прикоснулся к ее колену. В саквояже на верхней полке у нее лежала книга. Фредди собралась было достать ее, чтобы спрятаться от назойливого попутчика, однако ей не хотелось тянуться за саквояжем: она подозревала, что он станет заглядывать ей под юбку. — Нет, спасибо, — сказала она. — Вы любите ходить в кино? — Иногда. С моим женихом. — Могу поспорить, у такой красавицы должна быть толпа кавалеров. — Так и есть, — холодно отрезала Фредди. Поезд дрогнул, стронулся с места, проехал несколько метров и снова остановился. — Извините, — сказала Фредди, встала и вышла в коридор. Она прошла несколько вагонов, думая, что, если ее не будет достаточно долго, мужчина в клетчатом пиджаке заснет, как и солдат. Фредди устала и сама была не против немного вздремнуть. Подавив зевок, она шагнула в трясущийся переход из резины и металла, соединяющий два вагона. Что-то заставило ее заглянуть в окно одного купе: там у окна дремал мужчина в морской форме — Льюис Коритон. Она открыла дверь. Кроме Льюиса в купе никого не было. Фредди подумала, что он может ее не узнать, но тут он открыл глаза и одарил ее сонной улыбкой. — Боже всемогущий! Фредди Николсон. — Здравствуйте, Льюис. — Она зашла в купе. Льюис поднялся и протянул ей руку. — Я очень рада вас видеть, — сказала Фредди. — А я счастлив видеть вас. Путешествие скучное — аж зубы сводит. Я уже думаю, стронемся ли мы вообще с места. Вы только что сели? — Нет, я села в Юстоне. Мне пришлось сбежать из моего купе, потому что какой-то мужчина стал приставать ко мне со своими конфетками и сигаретками. — Вы должны перейти в мое купе. — С удовольствием. Только схожу за вещами. Льюис предложил пойти с ней и помочь. По коридору они проследовали в ее купе. Мужчина в клетчатом пиджаке бросал на Фредди обиженные взгляды, пока Льюис снимал с полки ее саквояж, а она сама дожидалась его, стоя в дверях. По пути в купе Льюиса они переглянулись и расхохотались. — Он гладил меня по колену, — сказала Фредди, когда Льюис захлопнул за ними дверь. — Наверняка попытался бы ущипнуть за зад. Льюис вытащил из кармана серебряную фляжку и протянул ей. — Что это? — Ром. Что еще, по-вашему, может иметь при себе моряк? Выпейте, это вас немного согреет. Фредди отпила глоток, наслаждаясь тем, как от рома по телу побежало приятное тепло. — Как поживаете, Льюис? Вы в отпуске? — Возвращаюсь обратно, на корабль. Был в отпуске две недели — незабываемо! — А как Клер? Он нахмурил лоб. — Мы расстались пару месяцев назад. — Мне очень жаль. Он сделал щедрый глоток из фляжки. — Поначалу я немного переживал, но теперь все в порядке. Все равно ее родители меня не любили. У Клер больное сердце — вы не знали? — и они вечно трясутся над ней. — Больное сердце? — Какие-то шумы. Она часто падает в обморок. Она их единственный ребенок, неудивительно, что ее здоровье их страшно заботит. Ну и конечно, они желают для нее только лучшего. Определенно это не я. — Он снова отпил из фляги, потом завинтил крышечку и сунул ее в карман. — Она теперь встречается с другим, с каким-то парнем, за которого родители давно хотели выдать ее замуж. — О, Льюис… — Конечно, я по многу месяцев в плавании, это не очень-то способствует романам. — Он пожал плечами. — Ну да ладно, в море полно рыбы — так ведь говорят? — Вы уверены, что с вами все в порядке? — Если честно, то я прекрасно себя чувствую. А вы, Фредди? Где вы сейчас? — Живу в Бирмингеме. — Вам там нравится? — Да, нравится. У меня появились друзья, работа отнимает массу времени, и к тому же я давно устала от Лондона. Теперь я работаю на заводе. — Да что вы? — В его глазах блеснул насмешливый огонек. — И как там? — Нормально. Теперь я квалифицированный механик с базовыми навыками. — Просто чудесно. Только вам не кажется, что это… ну, довольно тяжелая работа для молоденькой девушки? — Работа и правда тяжелая, — призналась она. — Поначалу я ужасно уставала, но теперь привыкла. В цеху такой шум — там все время играет радио, «Музыка во время работы», но ее почти не слышно из-за станков. И мой рабочий комбинезон весь блестит от металлической пыли. Смотрите! — Она показала ему свои руки с темными полосками под ногтями. — Пыль забивается под ногти и ее невозможно вычистить — я несколько часов терла их щеткой, собираясь на свадьбу к Рею. — Рей Ливингтон снова женился? — Вчера. Скромная церемония, как пишут в газетах. Вот почему я ездила в Лондон. Макс сказал, это триумф оптимизма над реализмом. — Свадьба удалась? — О да. Почти как в прежние времена. — В тот вечер в «Дорчестере» мне показалось, что между вами и Джеком что-то есть. — Между мной и Джеком? — Фредди усмехнулась. — Боже, нет. Каждый наш разговор заканчивается ссорой. Кроме того, я уже сто лет с ним не виделась. — Кажется, он за границей. Кто-то говорил, что он выполняет там секретное задание. И наверняка опасное — в этом нет никаких сомнений. Фредди посмотрела в окно, но оно так запотело, что окружающий пейзаж превратился в мешанину зеленых и коричневых пятен. — Этот поезд когда-нибудь тронется с места? — воскликнула она. — Вы куда-то спешите? — Не то чтобы; просто накопилась стирка, глажка, надо написать несколько писем… Льюис опустил оконную раму и высунул голову наружу. — Ничего не происходит — насколько я могу судить. Пара парней слоняется вокруг паровоза; они о чем-то говорят. Может, двигатель сломался? — Вот это меня и выводит из себя, — нетерпеливо сказала Фредди. — Все стало ужасно ненадежным. — Слишком много вещей сейчас приходится чинить и ремонтировать. — Мне нравится, когда все идет по плану. Я люблю организованность. — Значит, сюрпризы вам не по душе? — Не такие, когда вы застреваете на несколько часов в какой-то глуши. Ну а как вы? Как ваш корабль? Все еще плаваете через Атлантику? «Все еще плаваем», — подтвердил Льюис. Она почувствовала, что ему неприятна эта тема и стала лихорадочно соображать, о чем еще с ним заговорить, когда он внезапно сказал: — Теперь я на эсминце. Там немного лучше — не чувствуешь себя таким беззащитным, как на корвете. Но мне все равно приходится нелегко — пускай и не в том смысле, в котором можно предположить. То есть самое худшее это вовсе не обстрелы, хотя приятного в них мало: по крайней мере, ты знаешь, что делать, и у тебя нет времени на размышления. Самое худшее — это ночные вахты; вот тут-то на меня нападает тоска. Чувствуешь себя так, словно ты — единственный человек в мире. Все вокруг серое, и, насколько хватает глаз, кругом одно море, на многие мили. В такие моменты я ощущаю… не знаю… какую-то безнадежность. Как будто ничего другого нет и никогда не будет. — О Льюис, — мягко произнесла она. — Прошу прощения. — Льюис улыбнулся. — Ужасные вещи я говорю, да? Пока мы встречались с Клер, я пытался разогнать тоску, думая о ней. Что я ей напишу — и все в этом роде. — Если хотите, вы можете писать мне. Я знаю, это не то же самое, что писать ей, но если эти письма помогут вам отвлечься… Я сама очень люблю писать разным людям. — Вы будете писать мне? Я был бы безгранично счастлив. Как мило с вашей стороны, Фредди. — Лицо его оживилось, но потом помрачнело снова, и он неодобрительно нахмурился. — Похоже, нервы у меня расшатались. Видели этих парней в пабах — как они напиваются до полусмерти, прежде чем вернуться к себе на корабль? Не хотелось бы стать на них похожим. Фредди вспомнила флягу с ромом и то, как Льюис прикрыл глаза, отпивая глоток. Она вытащила из сумочки записную книжку и карандаш и написала свой адрес. — Вот, держите, — сказала Фредди, вырвала страничку и протянула ему. — Пишите, когда захотите. Можете писать о чем угодно, я не против. Всегда приятно получить письмо. Льюис сунул листок себе в карман. — Вы много с кем переписываетесь? — С Максом и Джулианом, конечно, и еще с несколькими девушками, с которыми познакомилась, когда работала в Лондоне. — Она сделала паузу, а потом добавила: — Иногда я пишу моей сестре Тессе, хотя и не знаю, доходят ли мои письма. — А где она живет? — В Италии. В последней записке, которую я от нее получила, говорилось, что она находится в поместье у своих друзей, к югу от Флоренции. — Фредди нахмурилась. — Я чувствую, что начинаю надеяться, и это, пожалуй, самое плохое. Я начинаю думать, что война когда-нибудь кончится. Раньше я не думала об этом: мне казалось, что война будет длиться вечно. — Если Восьмая армия возьмет Тунис — а так, скорее всего, и получится, — Роммель будет вынужден сдаться. Северная Африка станет нашей, и мы сможем взяться за Европу. Вы считаете, что Италия будет следующей? Фредди провела рукой по запотевшему стеклу — получилось окошко в форме арки. — Похоже, все к тому идет? — Она повернулась к Льюису и улыбнулась. — Вы любите пироги? Жена Рея, Сьюзан, дала мне с собой несколько кусков свадебного пирога. Они съели пирог, сидя в неподвижном поезде и наблюдая за тем, как небо темнеет до цвета прусской лазури. Льюис опустил затемняющую штору, и они обсудили заманчивую перспективу выйти из вагона и прогуляться по полю — оказывается, им обоим этого очень хотелось. — Держу пари, как только мы отойдем подальше, — заметил Льюис, — эта развалюха тронется с места. Потом они взвесили возможность ночевки в поезде: Льюис слышал, как однажды состав из-за бурана на целую неделю застрял где-то в Кумбрии. Разговаривая с ним, глядя, как быстрая озорная улыбка мелькает на его лице, когда он говорит что-нибудь забавное, Фредди подумала, что поездка перестала казаться ей утомительной и скучной — она была не против, чтобы поезд так и стоял неподвижно в сгущающихся сумерках на равнине еще много часов. Однако в конце концов паровоз поднатужился, словно набрав в легкие побольше воздуха, и состав стронулся с места. День был долгий; от мерного перестука колес у Фредди начали слипаться веки. Когда поезд въехал на станцию Нью-стрит и она открыла глаза, Льюис сидел рядом и ее голова покоилась у него на плече. — Мне показалось, вам не помешает подушка, — сказал он. — Спасибо. — Сонная, Фредди встала на ноги. Пока она застегивала жакет, он снял ее саквояж с верхней полки и открыл перед ней дверь купе. — Я вам напишу, — сказала она. Они пожали друг другу руки. Фредди спустилась на платформу и пошла к выходу. У турникета она вдруг услышала за спиной быстрые шаги. Обернувшись, Фредди увидела Льюиса, пробиравшегося к ней через толпу. Ликование накрыло ее словно волной. — А как же ваш поезд? — спросила она. — К черту поезд. Я понял, что хочу провести остаток вечера с вами. Вы не против, Фредди? Она покачала головой. — Конечно, нет. — Отлично. Я надеялся, что вы так скажете. Они стояли на платформе лицом к лицу. Льюис взял ее за руку. Паровоз двинулся вперед, из трубы вырвалось облако пара, и поезд отъехал от станции. Льюис смотрел ему вслед, пока он не превратился в темное пятно, окутанное дымом. Потом он рассмеялся. — Наверняка будет следующий. Фредди настояла на том, чтобы проверить расписание, прежде чем уйти. — Я не хочу, чтобы вы целый месяц чистили картошку — или что там еще заставляют делать моряков, которые побывали в самоволке. — Поезд на Ливерпуль отправлялся через час. Она взяла его под руку, и они вместе вышли на улицу. Недалеко от вокзала располагался небольшой отель. Бар отеля напоминал пещеру — с высоким потолком и стенами, выкрашенными грязноватой бежевой краской. Стойка из красного дерева была вся поцарапана, на пианино, стоявшем возле стены, остались кружки от стаканов. Солдаты, моряки с девушками и бизнесмены с атташе-кейсами стояли возле стойки и разговаривали; некоторые дремали, присев на чемоданы, или устраивались за столиками, коротая время за напитками и сигаретами. Льюис подошел к бару и вернулся с двумя бокалами. Фредди сказала: — И часто вы так делаете? — Отстаю от поезда? Достаточно редко. Боюсь, я забыл, что вы не любите сюрпризы. — Не все. Некоторые мне нравятся. — Лучший сюрприз, который судьба преподнесла мне за последнее время, — это наша случайная встреча в купе. — Он обвел глазами бар. — Местечко не самое привлекательное, так что я прошу прощения. В следующий раз надо будет подыскать что-нибудь посимпатичней. — В следующий раз? — переспросила она. — У нас же будет следующий раз, правда, Фредди? Неожиданно для себя она сказала: — Очень на это надеюсь. — Отлично. — Он вытащил из кармана сигареты и предложил ей. — Оказывается, вы совсем не такая, какой я вас считал, — сказал Льюис. — Что вы имеете в виду? — Я думал, что вы похожи на остальных, но теперь мне так не кажется. — На остальных? Вы говорите о Марсель и ее друзьях? Он закурил и кивнул головой. — Думаю, мы с Марсель перестали быть подругами, — заметила она. — Почему? — Да так, всего понемножку. Мы дружили какое-то время, но больше не общаемся. Знаете, мне казалось… — Что? — Что я могу вписаться в любой круг. Когда я впервые приехала в Англию и оказалась в пансионе, я несколько недель почти ничего не говорила. Я смотрела, слушала и постепенно поняла, чего от меня ожидают люди. Однако, похоже, я утратила навык — а может, мне просто стало все равно. Я устала и не хочу утруждать себя тем, чтобы говорить исключительно правильные вещи. Он с любопытством посмотрел на нее. — Значит, вы родились не в Англии? — Нет, в Италии. Я приехала сюда только в двенадцать лет. — Она слабо улыбнулась. — Это стало для меня настоящим потрясением. Все время холодно, а другие девочки… они были такие… ну, видимо, нормальные, но из-за этого мне они казались совершенно необыкновенными. У них были семьи, были мать и отец, они жили в одном и том же доме всю свою жизнь, а не кочевали с места на место. — Черт побери! — В чем дело? Он медленно покачал головой. — В последние пару часов я изо всех сил старался вести себя подобающим образом и поглубже запрятать скелеты у себя в шкафу, а вы тем временем, наверное, думали, что старина Льюис — скучнейший на свете тип. Она рассмеялась. — Вовсе нет. Значит, у вас все же есть скелеты? — Парочка. Дядюшка, сбежавший в Ирландию, — о, и еще один из моих предков, по легенде, бросил свое судно и поселился в Шанхае. Надо будет как-нибудь поехать в Китай, проверить, нет ли у меня там родни. Как видите, я не принадлежу к высшему обществу, Фредди. — Я тоже. — Ей было приятно ощущать с ним некоторое родство. — Иногда мне кажется, — заметил Льюис, — что у некоторых людей есть что-то вроде списка контрольных вопросов. — Что вы имеете в виду? — Я говорю о людях вроде Марсель и ее компании. Титулованные родители — галочка. Родовые развалины в Уилтшире — галочка. Портреты предков — галочка. Моя мать умерла, когда мне было два года, отец сбежал годом раньше. Меня вырастили три мои тетки. Тетушка Флорри, владелица паба в Бермондси, тетушка Лол, танцовщица, и тетушка Кейт: она была учительницей — о да, и заодно коммунисткой и пацифисткой. Я переезжал от одной к другой: к тетушке Флорри, когда тетушка Лол уезжала на гастроли, а потом к тетушке Кейт, потому что дядюшка Мортон вновь запивал. — И у кого вам нравилось больше всего? — У Кейт. С ней было спокойней. Она приохотила меня к чтению, водила по музеям и картинным галереям. Она добилась, чтобы я получил стипендию в хорошей школе. Без нее из меня ничего бы не вышло. Фредди покачала головой. — Я в это не верю. Похоже, вы очень энергичный человек, Льюис. — Да, я не люблю стоять на месте, это верно. Так или иначе, но Кейт умерла от пневмонии, когда мне было шестнадцать. Я был в школе, когда это случилось. Ужасное потрясение. Бедняжка Флорри отправилась на тот свет пару лет назад. В ее паб попала бомба — она была в бомбоубежище, но до того расстроилась, что вскоре умерла. Лол еще до войны уехала в Америку. Периодически я получаю от нее весточки. — Он затушил сигарету. — Мне кажется, что между людьми вроде Джека и Марсель протянуты невидимые нити. Похоже, у них всегда есть что-то вроде… спасательной сетки. — Вас это задевает? — Вообще-то нет. — Он откинулся на спинку стула, глядя на нее. — Давайте-ка проверим, много ли между нами общего. Назовите три ваших любимых фильма, Фредди. Она прищурилась, а потом начала перечислять: — Касабланка… Газовый свет… такой упоительно страшный… о, и Вперед, путешественник. У меня не хватило носовых платков. — Не Унесенные ветром? Женщины всегда говорят Унесенные ветром. — Скарлетт слишком уж экзальтированная — будь мы с ней подругами, я бы быстро от нее устала. — А песни? — Так нечестно. Сейчас ваша очередь, Льюис. Хотя ладно, вот: «Ревность» — обожаю танго. И «Яблоневый цвет». Сентиментальная, но мне нравится. А еще «Пока течет время». — Из-за Касабланки. — Совершенно верно. — Она взглянула на пианино. — Жаль, что нет музыки. — Вы умеете играть? — Боюсь, что нет. А вы? Он покачал головой. — Правда, тетушка Лол научила меня петь. Льюис начал напевать: сначала тихонько, потом все громче — мелодию «Пока течет время». Поначалу люди бросали на них короткие взгляды и продолжали разговаривать, но потом подружка одного из солдат подхватила песню; ее прозрачное сопрано слилось с приятным баритоном Льюиса, и вот уже, на глазах у Фредди, которая наблюдала за этой сценой, разрываясь между неловкостью и смехом, большинство посетителей бара пели вместе с ними. Она запела тоже — не в силах удержаться, не устояв перед ним, а когда он встал из-за столика и взял ее за руку, обращаясь к ней словами песни, слегка театрально, но одновременно с забавной и покоряющей искренностью, она поняла, что влюбляется в него, что здравый смысл и осторожность отступают на второй план — впервые в ее жизни. Когда песня закончилась, весь бар разразился аплодисментами, и Льюис поклонился. Фредди отвела глаза. Сердце отчаянно колотилось у нее в груди, голова кружилась, казалось, что ей не хватает воздуха. Она встала — ноги у нее дрожали. — Нам пора идти. Они пошли по направлению к вокзалу. У входа Льюис сказал: — Возьмите, доедете на такси, — и сунул ей в руку купюру в десять шиллингов, которую она попыталась вернуть, уверяя его, что прекрасно доберется на автобусе. — Берите, Фредди. Это я виноват, что вам придется ехать так поздно. Если вы не возьмете, я пойду провожать вас до дома, и тогда меня точно заставят чистить картошку. Потом он сказал: — Это был потрясающий вечер. Спасибо вам. Они остановились — словно скала посреди реки из припозднившихся пассажиров, огибавших их с обеих сторон, — и Льюис ее поцеловал. Его губы были прохладными, руки легко прикасались к ее спине, и в груди снова было сладкое чувство, будто она тонет, погружается куда-то с головой. Глава тринадцатая Первые шестеро детей прибыли весной — в возрасте от четырех до одиннадцати лет, беженцы из разрушенной бомбежками Генуи. Одежда у них была рваной и грязной, на коже сыпь и нарывы, а в волосах — вши. Тесса и Фаустина выкупали их, смазали царапины и болячки, подыскали им чистые вещи. Головы тех, у кого было больше вшей, пришлось побрить, сбившиеся колтуны у остальных они вычесали частыми гребнями. Потом детям дали хлеба и молока. Их уложили в большой комнате, которую превратили в дортуар. В первую ночь большинство детей уснули в слезах. Через три недели прибыли еще десять ребятишек и двое младенцев с матерями. Среди них был шестилетний мальчик по имени Томмазо. Волосы Томмазо кишели вшами: казалось, можно было видеть, как они шевелятся. Он ел, словно дикий зверь, заталкивая еду в рот обеими руками и опасливо озираясь по сторонам, словно боялся, что его порцию могут отобрать. На лице у него были незаживающие язвы, потому что он постоянно сдирал с них корки. Томмазо не говорил ни слова. Тессе вспомнилась Перлита, которая молчала целую неделю, но Томмазо не был похож на Перлиту. Он не плакал, как другие дети, и не улыбался, а скалил зубы в ужасной гримасе. Единственным звуком, который он издавал, был утробный вой. В школе он не занимался вместе с остальными, а сидел на скамье, раскачиваясь взад-вперед и периодически разражаясь своим страшным воем. Когда кто-то подходил к нему слишком близко, Томмазо кусался — резко бросаясь вперед, словно ящерица, выбрасывающая язык, чтобы поймать муху. Лина, помощница учительницы, которая сопровождала детей из Неаполя на виллу Бельканто, сказала, что Томмазо нельзя пускать в класс до тех пор, пока он не придет в себя, потому что он пугает других детей. Против воли Тесса была вынуждена согласиться. С этого момента Томмазо большую часть дня проводил в прачечной, под присмотром матерей и бабушек, работавших там. Ему нравилось, когда его возили по саду в плетеной коляске, которой они пользовались, чтобы вывозить выстиранное белье во двор и развешивать на веревках. Иногда, когда коляска катилась быстрее, он издавал странный горловой смех, который был, пожалуй, еще страшнее воя. Проблема в том, сказала Тесса как-то раз Фаустине, что они не знают, каким был Томмазо до того воздушного налета. Рос он в любящей семье, или его били? Его родные, судя по всему, погибли при бомбежке, потому что мальчик бродил один среди руин в Неаполе. Даже настоящее имя ребенка было им неизвестно: Томмазо его назвали сестры из благотворительного ордена, которые подобрали мальчика и переправили в относительно безопасное место, на виллу, вместе с Линой и остальными детьми. В погожие вечера Тесса часто вывозила Томмазо покататься в плетеной коляске. Она толкала ее по траве, и Томмазо заливался своим пугающим смехом, а Тесса говорила с ним, называя разные предметы, которые попадались им по пути. Стоило ему чего-нибудь испугаться — собачьего лая или шороха в кустах, — как он выскакивал из коляски и прятался в живой изгороди. Он устроил внутри что-то вроде гнезда из сухих веточек и листьев и хранил там свои сокровища — ржавую консервную банку с дождевой водой, обрывок старого одеяла, хлебные корки. Как-то вечером, испугавшись грохота армейского грузовика на ближайшем проселке, он наотрез отказался выходить из своего укрытия. Тесса просидела на траве возле живой изгороди, пока не стемнело и Томмазо не заснул, а потом взяла его на руки и отнесла в дом. Доктор Берарди сказал ей, что Томмазо умственно отсталый и его надо поместить в сумасшедший дом. Тесса ответила, что умственно отсталый не Томмазо, а сам доктор. Любой, кто в одночасье лишился бы привычного окружения, рыскал по помойкам в поисках пищи и спал в одиночестве под открытым небом ночи напролет, захотел бы спрятаться где-нибудь в укромном местечке, где чувствовал бы себя в безопасности. И точно так же заталкивал бы еду себе в рот, боясь, что ее могут отнять. Тесса знала, что Томмазо еще не безнадежен, что ему можно помочь, надо только быть с ним терпеливой и ласковой. В то лето армия союзников, одержав победу в Северной Африке, повернула в сторону Италии, используя острова Пантеллерия и Сицилия в качестве авиабаз и перевалочных пунктов на Средиземном море. На Сицилии еще шли ожесточенные бои, когда по радио объявили о смещении Муссолини — это решение было принято на Большом фашистском совете. Маршал Бадольо, герой Первой мировой войны, встал во главе правительства, а фашистская партия была расформирована. Обитатели виллы прятали оливковое масло и окорока за фальшь-перегородки, сооруженные в подвалах и на чердаках. Запасы продуктов зарывали в ямы, вырытые в земле. В хранилища на дальних фермах свозили еду, одежду и обувь. Купить одежду в то время было практически невозможно — наезжая во Флоренцию, Оливия и Фаустина рыскали по блошиным рынкам, пытаясь приобрести хоть что-нибудь. Обуви не продавали совсем. Они делали пеленки для малышей из старых простыней и полотенец, а платья и рубашки для старших детей шили из занавесок. Вязальных ниток больше не продавали, поэтому женщины из поместья Бельканто снова стали прясть. У некоторых старух отыскались маленькие переносные прялки, которые можно было носить, зажав под мышкой, и они ходили с фермы на ферму, постоянно вращая между пальцами веретено. Одна из старух, чья-то прабабка, на голову ниже Тессы, с лицом, сморщенным, как скорлупа грецкого ореха, научила ее прясть. Тесса обнаружила, что есть нечто гипнотическое в плавном вращении веретена, в том, как пушистая мягкая овечья шерсть превращается в нить. Союзнические самолеты все чаще пролетали над поместьем. Некоторые дети как зачарованные глядели в небо, но Томмазо с диким воем бросался в свое укрытие в живой изгороди. Иногда до них доносилось эхо взрывов, но само поместье ни разу не бомбили. Вернувшись на виллу жарким летним вечером после поездки во Флоренцию, Фаустина отбросила с лица липкие пряди мокрых от пота волос и бросилась в кресло. Подол ее платья был белым от пыли. — Я страшно устала, — сказала она. — Сидя здесь, мы даже не знаем, что происходит в стране на самом деле, лгут нам или говорят правду. Как понять, что в действительности творится вокруг? Тесса налила в бокалы холодного белого вина и протянула один Фаустине. — А что во Флоренции? — Обстановка очень напряженная. Может случиться все что угодно. Пару дней назад были волнения. Маддалена постарается уехать как можно скорее. — Как она? — Нормально — и она, и Лючиелла. Правда, она сильно встревожена. Ее отцу приходится скрываться. Продукты, которые я привезла, оказались очень кстати. — Фаустина сунула руку в карман, вытащила оттуда смятый листок бумаги и протянула его Тессе. — Самолеты союзников разбрасывали их над городом. Тесса развернула листовку и вслух прочла: «Убирайтесь вместе с немцами или попробуйте наши огонь и сталь». — Если бы все было так просто: выгнать одну армию и встретить другую. Фаустина раздраженно фыркнула. — Боже, как мне надоели мои волосы! — Резким движением она отбросила их с лица. — Все, я немедленно их остригу. Она покопалась в сумке и вытащила оттуда маникюрные ножницы. — Фаустина, не надо! — Почему это? Я ношу их только потому, что мама считает, будто незамужние девушки должны обязательно ходить с длинными волосами. Так смешно и старомодно! Надо было их остричь сто лет назад. — Если ты говоришь серьезно, то давай я тебя постригу, — сказала Тесса, протягивая руку за ножницами. — Только не этими. — Какая разница? Я предпочла бы вообще обрить голову, как мы делаем детям со вшами. Тесса отправилась за расческой и портновскими ножницами. Идя по темным прохладным коридорам виллы к своей спальне, она думала о листовке, которую принесла Фаустина. «Убирайтесь вместе с немцами или попробуйте наши огонь и сталь». Бомбардировки Турина, Генуи и многих других итальянских городов наглядно продемонстрировали силу стали и огня. Тесса усадила Фаустину на табурет и стала расчесывать ей волосы. — Стриги как можно короче, — сказала Фаустина. — Я постригу так, чтобы тебе шло. Расскажи, что тебе удалось узнать во Флоренции. — Одни только слухи. Что произошел государственный переворот, что где-то коммунисты расстреляли фашистов, что Гитлер совершил самоубийство. Вот это действительно было бы здорово. Фаустина дернула головой, и Тесса сказала: — Сиди спокойно, иначе с одной стороны стрижка будет длинней, чем с другой. — Мне наплевать. — Не говори так, — спокойно ответила Тесса. — Когда я закончу, ты будешь чудесно выглядеть. Длинные волосы, забранные назад, никогда тебе не шли — у тебя слишком высокий лоб. — Это потому что я такая умная, — мрачно заметила Фаустина. — Ты ужасная оптимистка, Тесса. Я что-то сомневаюсь, что стрижка скажется на моей внешности. Тесса продолжала щелкать ножницами, взмахивая расческой. — Есть еще новости? — Я зашла в госпиталь, чтобы запастись бинтами и ватой, и услышала, что союзники собираются высадиться на побережье Тосканы. Конечно, это полная чушь — зачем им плыть в Тоскану, когда достаточно переплыть пролив в Мессине? А Гвидо… — Гвидо? — Щелканье ножниц на миг прервалось. Оправившись от ранения, Гвидо не вернулся в Северную Африку: его перевели в Болонью, в военную школу. — Маддалена получила от него письмо. Она дала мне прочесть. — И что он пишет? Как у него дела? — Пишет, что все в порядке. Их хорошо кормят, но ты же знаешь Гвидо — ему вечно не сидится на месте. Фаустина пробежала пальцами по волосам, потом поднялась и посмотрелась в зеркало. — О! Спасибо тебе, Тесса. Короткие, легкие как перышко волосы обрамляли ее лицо, смягчая заостренные черты. — Ты выглядишь ужасно модно — похожа на мальчишку, — заметила Тесса. Фаустина повернулась. Улыбка сползла у нее с лица. — Во Флоренции говорили, что Бадольо выжидал слишком долго — надо было заключить договор с союзниками уже месяц назад. Они гадали, что правительство станет делать, когда союзники высадятся на побережье, будет ли объявлено перемирие, и если да, то как поступят немцы. В госпитале я переговорила с одним из хирургов: он сказал, что германские войска подходят к северным границам Италии. Ты же понимаешь, что это значит. Они будут сражаться за каждый дюйм итальянской земли. У них не было газет, не было почты. Телефонные провода давно перерезали. Поезда не ходили, потому что на железнодорожных путях стояли баррикады. После падения Сицилии в конце августа союзнические войска высадились в Реджио, на побережье Калабрии. Через пять дней, восьмого сентября, Италия капитулировала. В тот вечер в поместье устроили праздник с кострами, песнями и танцами. Запасы бензина давно были закопаны под деревьями во фруктовом саду, а колеса со старой «альфа-ромео», на которой когда-то ездил еще отец Оливии, сняли и спрятали отдельно. Бесполезно — через несколько дней после капитуляции германские солдаты явились в поместье и реквизировали машину. Капитан был вежлив, но непреклонен — неважно, что автомобиль без колес, они их где-нибудь раздобудут. На следующий день на вилле появились двое рядовых с колесами и канистрой бензина; они увезли машину. Надежды их постепенно таяли: новости, которые передавали по Би-би-си и швейцарскому радио, были неутешительными. В погожие дни ранней осени колонны немецких танков и бронированных грузовиков двинулись по проселочным дорогам на юг, к месту высадки союзнических войск близ Неаполя. Зачем посылать войска на юг, если вы не собираетесь сражаться? Десятого сентября нацистская армия заняла Рим. Это означало оккупацию. Были захвачены другие города в Северной и Центральной Италии, а двенадцатого сентября германские десантники совершили дерзкую вылазку, освободив из плена Муссолини. Через три дня он объявил о своем возвращении к власти и созвал фашистское правительство в Сало на озере Гарда. По глухим тропам поместья Бельканто потянулись многочисленные чужаки. Они стучали в двери виллы и фермерских домов, моля о пище и ночлеге. Среди них были итальянские солдаты, которых после капитуляции принуждали присоединиться к германским войскам — в ответ они снимали форму и пешком отправлялись домой. Были военнопленные, которые, опасаясь депортации в Германию, бежали из лагерей и шли на юг, торопясь добраться к союзническим войскам. Беглецы наводнили леса вокруг Бельканто. То и дело чей-нибудь муж или сын, несколько лет назад ушедший на войну во Франции или Югославии, объявлялся на одной из ферм поместья. Время от времени англичанин-военнопленный, в крестьянской поношенной одежде, вспахивал поле или убирал камни с огорода в обмен на стол и ночлег. До них доходили слухи о том, как британских военнопленных расстреляли при попытке побега, а итальянских солдат, не успевших покинуть казармы, затолкали в грузовики и вагоны и увезли в неизвестном направлении, якобы куда-то на север. На вилле ничего не было известно о судьбе Гвидо или Сандро. Однажды утром в дверь больницы постучался австрийский военнопленный. Его звали Сэм Роббинс; у него была высокая температура и открытая рана на боку — след от колючей проволоки, которой он поранился, когда бежал из лагеря. Фаустина промыла рану и наложила ему повязку; они устроили Сэма на верхнем этаже виллы. Каждый итальянец, в доме которого оказался военнопленный, должен был в двадцать четыре часа уведомить об этом германскую комендатуру, иначе ему грозил военно-полевой суд. Однажды, когда Сэму было особенно плохо, Тесса помогала Оливии перестелить ему постель. — Почему вы заботитесь обо мне? — внезапно спросил Оливию Сэм. — Вас же могут за это расстрелять! Оливия разгладила вышитую оборку на наволочке. — Потому что ты тоже чей-то сын, — ответила она. — Я делаю это потому, что где-то другая мать, возможно, так же заботится о моем. Мужчина шел по тропинке, пересекавшей дорогу, которая вела к вилле. Он был высокий, поджарый, с волосами цвета соломы и красным от солнца лицом, нос у него шелушился. На мужчине было поношенное, заплатанное пальто, тяжелые башмаки и рваные брюки. Кто он — дезертир, а может, сбежавший военнопленный? Или фашистский шпион? Внезапно он остановился и сказал: — Здравствуйте, Тесса. Тесса замерла. Светловолосый незнакомец шел ей навстречу, широко улыбаясь, протягивая руки. — Десмонд Фицджеральд, — сказал он. — Друг Падди. Помните меня? «Десмонд Фицджеральд… Друг Падди». Тесса воскликнула: «Мирабель!» — и тут же зажала ладонями рот. — Это было сто лет назад — Джулиан тогда чуть не подрался с Максом. А я проиграл целое состояние на скачках, — со вздохом добавил Десмонд. — Потом поехал на вечеринку в честь дня рождения одного парня, с которым встречалась моя сестра — там была пирамида из бокалов с шампанским, и кто-то ее уронил, а я здорово поранил ногу осколком. Хромал потом целую неделю. Потрясающий вечер. Она обняла его. — Я так рада вас видеть! Но что, ради всего святого, вы здесь делаете, Десмонд? — Я в бегах. — Похоже, он ужасно гордился собой. — А вы? — Я здесь живу, — ответила она. Тесса спросила, не хочет ли он позавтракать, и он ответил, что смертельно проголодался, не ел уже больше суток, так что они направились к вилле. По пути Десмонд рассказал ей свою историю: как он служил в кавалерии, а больше года назад попал в плен при Тобруке. Его перевезли в Италию и поместили в лагерь между Флоренцией и Болоньей. — Неплохое местечко, — философски заметил он. — Некоторые охранники были вполне сносными ребятами, но кормили отвратительно. Впрочем, не хуже, чем в школе. После капитуляции охранники предупредили заключенных, что лагерь будет передан под контроль германских войск. — Так что мы проделали дыру в колючей проволоке и сбежали, — рассказывал Десмонд. — Никому не хотелось провести остаток войны в Фатерлянде. Часть пленников поймали на следующий день, однако Десмонд с приятелем отправились на юг, планируя присоединиться к союзническим войскам. Его спутник вывихнул лодыжку, поскользнувшись в овраге, и, хотя пытался идти, опираясь на импровизированный костыль, в конце концов они решили расстаться — друга Десмонда укрыли крестьяне на ферме. Десмонд продолжил путь один. Иногда ему везло, и он мог подремать в телеге с сеном, трясущейся по ухабистым сельским проселкам, но в основном он шел пешком, предпочитая уединенные тропинки широким дорогам и стучась в двери фермерских домов и сараев, где ему давали поесть и предоставляли ночлег. На некоторых фермах он задерживался по нескольку дней, помогая хозяевам в поле; когда пора было уходить, ему указывали безопасную дорогу и советовали, у кого остановиться на следующую ночь. «Конечно, старый сукин сын до ужаса прижимист и попробует подсунуть вам свое самое кислое вино, зато его жена отлично готовит. Держитесь подальше от этого места, у владельца связи с фашистами». Несколько раз ему удавалось чудом избежать опасности: днем раньше он нырнул в реку как раз вовремя, чтобы спрятаться от колонны немецких солдат. — Они тут повсюду, — сказал Десмонд. — Целые толпы. Идя рядом с Десмондом, Тесса время от времени посматривала на него, не в силах поверить, что он действительно здесь. Десмонд Фицджеральд был частицей ее старой жизни, которая за годы, проведенные в Италии, стала казаться ей ужасно далекой, почти нереальной. Видимо, у него возникло схожее чувство. Ухмыльнувшись, Десмонд покачал головой. — До сих пор не могу поверить — Тесса Николсон, в чертовой Италии. Как долго вы здесь? Она рассказала. Они уже подходили к вилле; Тесса заметила, что Десмонд нахмурил брови. — В чем дело? — спросила она. — Значит, вы не слышали про старину Падди? Сердце ее упало. Тесса покачала головой. — Его сбили во время битвы за Британию. В сентябре 1940. Самолет загорелся и упал в море. — Десмонд почесал пальцем шелушащийся нос. — Мне очень жаль. Ненавижу сообщать людям плохие новости. Он погиб мгновенно — если вас это утешит. Она подумала: «О Падди!» Ей вспомнился их полет в Париж, и как она вскрикивала от удовольствия, когда самолет подпрыгивал на взлетной полосе аэропорта Ле Бурже. Вспомнилась горячность Падди, его любовь к жизни и вспыльчивый нрав — как он однажды напился и насмехался над другими гостями, как при ней подрался в пабе. Как он радовался, когда с бешеной скоростью мчался на автомобиле по пустой дороге, каким на удивление нежным и внимательным оказался любовником. То были последствия ее бегства — она оказалась вдалеке от всех, кого любила. Что произошло с остальными ее английскими друзьями? Хотя логика подсказывала ей, что их жизнь, как и у нее, сильно переменилась, в глубине души она предпочитала представлять их себе такими, какими знала много лет назад. Она замуровала себя в замке, от которого у нее не было ключей. Что угодно могло случиться за это время. На вилле, в кухне, Тесса накрыла для Десмонда завтрак. Заваривая кофе, она расспрашивала его об остальных: о Рее, Максе, Джулиане и, конечно, Фредди. Десмонд ничего о них не знал. Они вращались в разных кругах. Правда, выяснилось, что несколько общих друзей у них все же было. Кого-то убили в Дюнкерке, еще одна девушка, манекенщица, вместе с маленькой дочкой погибла при бомбежке. Лондон уже не тот, хотя там по-прежнему можно славно повеселиться. Потом они заговорили о войне. Он сказал: — Боюсь, нам предстоит еще тяжкий и долгий путь. Приближается зима — с ее приходом вести военные действия станет еще сложнее. Десмонд собирался покинуть виллу завтра рано утром. Чем скорей он будет идти, тем больше у него шансов присоединиться к союзникам. Вражеские войска концентрируются на юге, скоро через них будет не прорваться. — Я даже помыслить не могу о том, чтобы снова вернуться в лагерь, — сказал он. — Конечно, идти в одиночку, скрываясь, было нелегко, но до чего прекрасно снова оказаться на свободе. В эти несколько недель люди были ко мне удивительно добры. Я почти не говорю по-итальянски, а они не знают ни слова по-английски; совершенно очевидно, что большинство из них терпят сильную нужду. Я для них чужой человек, и все равно они пускают меня в свой дом, кормят, укрывают от преследователей. Невероятно. — Десмонд снова покачал головой. — Просто невероятно. Он ушел на следующий день, на рассвете. Осенний воздух дышал прохладой, деревья на склонах холмов переливались золотом и медью. Тесса поцеловала его на прощание и пожелала удачи. Дойдя до опушки леса, он оглянулся и помахал ей рукой. А потом скрылся из виду. Неделю спустя на виллу попала записка, доставленная кем-то из беглецов. Это был просто листок бумаги с адресом поместья Бельканто и парой строк, нацарапанных беглым почерком. Записку выбросили в окно железнодорожного вагона; кочуя из рук в руки, она проделала долгий нелегкий путь из Северной Италии в Тоскану. Записка была от Сандро. Он попал в плен, после того как отказался присоединиться к фашистской армии. Его посадили в поезд и везли в неизвестном направлении. Он здоров, говорилось в записке, и шлет им всем свою любовь. Потом пришло другое письмо, на этот раз от Маддалены. Сослуживец Гвидо навестил ее во Флоренции. Он сообщил, что после капитуляции Гвидо покинул казармы своего подразделения в Болонье. Никто не знал, куда он направился, и с тех пор никаких вестей от него не поступало. Что касается самой Маддалены, она собиралась ехать на север, пожить вместе с дочкой у своей тетки в окрестностях Римини. Без отца и Гвидо оставаться во Флоренции ей было слишком страшно. Она нуждается в компании, писала Маддалена. Она устала быть одна. Поезд Льюиса опаздывал больше чем на два часа. Двое мальчишек, сидевших рядом с Фредди в зале ожидания, постоянно пинали друг друга ногами. При каждом попадании они поднимали истерический вопль. Их мать сказала, обращаясь к Фредди: «Если этот поезд задержится еще хоть ненадолго, я придушу их обоих. Гилберт! Брайан! Прекратите немедленно!» Она с силой шлепнула мальчишек по ногам. «Хотите, чтобы я рассказала отцу, как вы себя ведете? Хотите, да?» Из динамика донеслось неразборчивое бормотание; Фредди вышла на платформу, чтобы лучше расслышать. Завидев Льюиса, пробивающегося сквозь толпу к турникету, она бросилась ему навстречу. Он спешил тоже — это было заметно по тому, как загорелись его глаза и как он потряс билетом перед носом у контролера. — Извините, — крикнул он, заметив ее. — Простите, что заставил вас так долго ждать, Фредди. Все этот дурацкий поезд. — Ничего страшного. Они поцеловались, но тут какой-то солдат задел Фредди своим заплечным мешком, чуть не сбив ее с ног. Льюис рявкнул на него, и солдат пробормотал себе под нос извинение. — С вами все в порядке, Фредди? — Да, ничего страшного. — Что за невежа! — Если честно, со мной ничего не случилось. Я очень рада видеть вас снова. — Выглядите чудесно! — Вы очень добры, Льюис, — улыбаясь, сказала она. — У меня закончилась помада, и я не смогла отыскать ни одной незаштопанной пары чулок. — Не люблю девушек с наштукатуренными лицами. Его комментарий разозлил Фредди. Говоря так, мужчины на самом деле имели в виду, что им не нравится, когда грим слишком заметен — они ничего не имеют против помады и пудры, если косметика делает девушку хорошенькой. — Утро уже заканчивается, — сказал он, поглядев на часы. Они вышли из здания вокзала на улицу, залитую дождем. Лицо у Льюиса было недовольное. — До чего мерзкая погода! — Она нам неподвластна, Льюис. — Льет как из ведра, и даже нельзя заскочить в какой-нибудь музей или галерею, потому что все закрыто. У Фредди в душе нарастало неприятное чувство — не так представляла она себе их следующую встречу. Что если ее симпатия к Льюису была надуманной? Что если она увлеклась им только из-за одиночества и скуки? Фредди решила, что лучше выяснить это сразу. — Я вас разочаровала? — спросила она. Он обернулся и поглядел ей в лицо; с козырька фуражки капала вода. — Разочаровали? Разве такое возможно? — В реальности люди не всегда оказываются такими, какими мы их запомнили. — Фредди, вы лучше любых моих воспоминаний. Почему вы спрашиваете? Может, это вы разочаровались во мне? — Нет, конечно нет. Просто вы не выглядите особенно счастливым, только и всего. — Извините, — хрипло сказал Льюис. — Простите, что я так разворчался. Просто поезд ехал страшно долго, и свободных мест не было, а мне хотелось лишь одного — поскорее оказаться рядом с вами. — Он ласково ее обнял. — Как вы могли разочаровать меня? Вы — мой идеал. Я просто хотел, чтобы этот день был идеальным тоже. Считал часы до нашей встречи. Все, что мне было нужно, — это чтобы поезд пришел вовремя, чтобы было голубое небо и легкий морозец. Неужели я желал слишком много? Она поцеловала его холодную щеку. — Погода нам не помеха. Они зашли в кафе на Юстон-роуд. Заказав кофе, Льюис спросил Фредди о ее работе. Ее перевели в Слау, на фабрику, где делали пропеллеры. — Все в порядке, — ответила она. Но потом добавила: — Я скучаю по друзьям из Бирмингема. Правда, мне нравится жить в пансионе. Некоторые им недовольны, но я очень рада, что больше не надо ютиться в общежитии. Как здорово снова иметь свою комнату! — А что за люди работают с вами? Она пожала плечами. — Обыкновенные. — Похоже, что не совсем. — Уголки рта Льюиса поползли вверх в хитрой улыбке. — Ну-ка, расскажите мне. — Это очень скучно… — Уверен, мне так не покажется. — Вот увидите. Мужчины ненавидят выслушивать от девушек истории об их отношениях с подругами. Они находят это страшно утомительным. — Мне все равно, о чем вы будете говорить. Я наслаждаюсь, слушая ваш голос. — Ну ладно. Но обязательно скажите, если заскучаете. Я познакомилась с одной девушкой по имени Ширли. Все остальные ее просто терпеть не могут. Мы работаем в одну смену — если остальные идут в кино, они никогда не приглашают ее пойти с ними. — А что с ней не так? — Она просто странная. В том-то все и дело: если бы она была грубая или невоспитанная, я игнорировала бы ее вместе с остальными. Но она совсем не такая. Просто она вечно говорит не к месту, одевается ужасно и причесывается кое-как. Поэтому другие девушки не хотят с ней общаться, а я так не могу. — Не хотите, чтобы все были против одного? Я восхищаюсь вашей верностью принципам, Фредди. — Правда? — мрачно поинтересовалась она. — Я уже подумываю отказаться от них. Из-за них мне приходится сидеть с ней за обедом, отдельно от остальных, а Ширли, если честно, может быть ужасно утомительной. Он внезапно рассмеялся. — У меня на корабле когда-то был похожий тип. Вечно говорил невпопад. Помощник капитана устроил ему веселенькую жизнь. Мне его было жаль, но, бог мой, он как будто сам напрашивался на неприятности. — Льюис выглянул в окно. — Похоже, погода налаживается. Может, пойдем? Они сели в автобус до Оксфорд-стрит. В «Селфридже» Фредди заглянула в галантерейный отдел: ей нужны были пуговицы для плаща, но подходящих не оказалось. Потом Льюис сказал, что хочет купить что-нибудь ей в подарок, а она ответила, что это совершенно лишнее, и между ними даже вышло нечто вроде ссоры. В конце концов она согласилась, но подарок должен быть совсем небольшой, что было не очень-то любезно с ее стороны; в поисках подарка они безуспешно обходили этаж за этажом, отчего Льюис снова начал злиться. Чтобы немного его ободрить, она предложила пообедать. В ресторане они повстречали знакомых Льюиса, семейную пару: морского офицера из Дартмута с женой, хорошенькой кудрявой брюнеткой, которая была беременна. Поскольку в ресторане оказалось полно народу, их посадили за один столик. Во время разговора, который вертелся в основном вокруг их службы на флоте, Фредди поняла, что сомневается в своих чувствах. Во время их случайной встречи в поезде три месяца назад Льюис признался ей в своих слабостях, и она это по-настоящему оценила. Но сейчас, в компании сослуживца, он вел себя как все самоуверенные молодые мужчины, с которыми судьба сводила ее в последние годы: он был привлекателен, но слишком уж стремился произвести впечатление, вел себя нарочито, смеялся напоказ. Она чувствовала, что он не слишком-то следит за беседой: взгляд его блуждал по ресторану, однако время от времени он глядел на нее и улыбался своей приветливой, успокаивающей улыбкой. Вдвоем им было легче — а может, они просто оба устали. Фредди с испугом поняла, что знает его совсем мало; она была вынуждена признаться себе, что возлагала на этот день слишком большие надежды. Когда с едой было покончено и они распрощались с четой, встреченной в ресторане, Льюис сказал: — Простите, что так вышло. — Ничего страшного. — Вы говорите так из любезности. — Он потряс головой. — Черт, ужасно неловкая ситуация. — Почему? — В Дартмуте Тревор был помолвлен с другой девушкой. А потом, пару лет назад, Клер сказала мне, что он заключил помолвку еще с одной. — Две невесты сразу? — А теперь еще и жена. Не представляю, знает ли Салли об остальных. Я все боялся сказать что-нибудь не то. Снова пошел дождь, поэтому они заглянули в кинотеатр на Лестер-сквер, где показывали Человека в сером. Во время фильма Льюис взял Фредди за руку, сплетя ее пальцы со своими. Сидя в темноте, она вспомнила, что так привлекло ее в нем: его основательность, ощущение того, что под задорной внешностью скрывается человек серьезный и надежный. Она вспомнила, как спала в купе поезда, положив голову ему на плечо, как приятно и покойно ей было. В мерцающем свете кинопроектора она смотрела на его профиль, пытаясь понять, что в его внешности так ее покорило. Он не был красавчиком вроде Кларка Гейбла, но его озорное лицо легко меняло выражение, и по нему часто пробегала живая улыбка, а в глазах загорался огонек. Возможно, в этом было все дело. Без слов ей было легче находиться рядом с ним. Фредди знала, что и сама стала раздражительной, устала от бесконечной работы, необходимости подчиняться чужим распоряжениям и постоянных лишений. Усталость сделала ее желчной, придирчивой и склонной судить других людей. Это было даже хуже, чем чопорность, — склонность к осуждению, боже всемогущий! Когда они вышли из кино, на улице уже стемнело. Рука об руку они двинулись по Чаринг-Кросс-роуд, а когда снова полил дождь, заскочили в магазинчик букиниста. Льюис листал детективы в бумажных обложках, пока Фредди обходила стеллажи. Ее внимание привлекло имя на корешке, и она сняла с полки книгу. На суперобложке была картина; Фредди сразу распознала итальянский пейзаж — темно-зеленые кипарисы на фоне кобальтового неба. Роман назывался Далекие и темные холмы, а написал его Майло Райкрофт. Фредди понадобилось всего мгновение, чтобы вспомнить, откуда ей знакомо это имя. Майло Райкрофт был другом Тессы. Его телефон она нашла в ее записной книжке. Он не пришел на похороны Анджело, но вместо него пришла жена. «Я решила прийти сама, от его имени», — сказала она. Как ее звали? Точно — Ребекка. Ребекка Райкрофт. — Нашли что-то? — спросил Льюис. Фредди показала ему книгу. — Моя сестра была знакома с писателем. — Она покрутила роман в руках. — Майло Райкрофт, — сказала Фредди, обращаясь больше сама к себе. — Почему-то о нем я не подумала. — Что вы имеете в виду? Она посмотрела ему прямо в глаза, решительно вздернув подбородок. — Думаю, Марсель рассказала вам про Тессу. — Что-то она говорила; вроде бы, у вашей сестры был ребенок, и он погиб. А что? Вы боялись, что я стану ее осуждать? — А вы не осуждаете? — Нет. Конечно, нет. — Похоже, он был задет. — Как я могу кого-нибудь осуждать? Это не в моих правилах. — Простите. — Она чувствовала себя виноватой за то, что поспешно судила о нем. — Извините меня, Льюис. — Такого и врагу не пожелаешь — вот что я тогда подумал. Внезапно на глаза у нее навернулись слезы, и Фредди изо всех сил заморгала, чтобы остановить их. Льюис погладил ее по волосам, его губы коснулись ее губ. Потом он взял у нее из рук книгу, открыл ее и прочитал аннотацию на клапане суперобложки. — Действие происходит в Тоскане, — сказал он. — Ваша сестра сейчас живет там, так ведь? — Да. — Ей снова захотелось заплакать. — Я все время за нее беспокоюсь, — сказала Фредди. — Постоянно о ней думаю, хотя стараюсь гнать от себя эти мысли. — Если она будет вести себя разумно… не станет лезть на рожон… — Тесса никогда не была разумной. И я не думаю, что она хотя бы раз в жизни удержалась от соблазна полезть на рожон. — Похоже, вы сердитесь на нее. — Но она же уехала! — не удержавшись, воскликнула Фредди. — Бросила меня! Льюис заглянул ей в глаза. — Бедная моя малышка Фредди, — сказал он, а потом опять ее поцеловал. — Давайте-ка я куплю вам эту книгу. А потом мы кое-куда поедем — я вспомнил одно местечко, где можно спокойно поговорить. Они пошли к автобусной остановке. — Не знаю, понравится ли вам там, — по пути сказал Льюис. — Даже не знаю, существует ли еще это кафе. Когда я учился в Винчестере, моя тетя Кейт встречала меня на вокзале в конце семестра и водила туда на ланч. На автобусе они доехали до Блумсбери и вышли возле Британского музея. Кафе находилось в подвальном этаже высокого дома, который, как и большинство домов в Лондоне, выглядел полуразрушенным. Крышу над крыльцом поддерживали деревянные балки, каменные ступени, ведущие в подвал, растрескались. В зале стояло полдюжины столиков. Фредди присела за один из них, а Льюис подошел к стойке бара. На стенах были развешаны полки с книгами. В углу гудела черная эмалированная печка с коленчатой металлической трубой, стойку украшал русский самовар. Кафе пришло в упадок: кожаная обивка на стульях пошла трещинами, корешки книг были заклеены или прошиты, в щели в окнах затекал дождь. Пожилая женщина, закутанная в несколько дырявых вязаных кофт, с седыми волосами, небрежно заколотыми в пучок на затылке, работала за стойкой. Льюис принес им чаю. — Соня — коммунистка, — сказал он, кивнув головой в сторону хозяйки кафе. — Она в восторге оттого, что Дяде Сэму приходится выступать заодно с нами. Они с тетей Кейт были большими друзьями. — Он огляделся по сторонам. — В детстве мне казалось, что тут интересно пахнет. — Дымом от печи и сигаретами. — А еще сыростью и мокрой шерстью. А что думаете вы? Вам здесь нравится? Она потянулась к нему через стол и взяла его руку в свои. — Очень. Я могла бы просидеть тут целый день — здесь так уютно и тепло. — Я рад. Сколько вам было лет, когда умер ребенок вашей сестры? — Восемнадцать. — Вы были совсем девочкой. Наверное, вам пришлось нелегко, когда вы лишились племянника. Потрясенная, Фредди подумала о том, что ни один человек раньше не заговаривал с ней об этом. Льюис понимал, что она тоже понесла тяжелую утрату. — Это было ужасно, — сказала она. — Самым тяжелым оказалось устройство похорон. Я не знала, правильно ли поступаю — понравилось бы это Тессе или нет. Надеюсь, мне больше никогда в жизни не придется заниматься подобными вещами. Она уже давно не вспоминала про мужчин Тессы, но тут подумала о них снова. Она не помнила, чтобы Майло Райкрофт когда-нибудь бывал в ее квартире или ужинал с их компанией в «Ритце» или «Мирабель». Что само по себе казалось необычным. «Похоже, вы сердитесь на нее», — сказал Льюис и оказался прав. Она злилась на Тессу за то, что та оставила ее, злилась, что сестра не открыла ей имени отца Анджело. От этого у Фредди возникало ощущение, что с ней обращаются как с ребенком, что ей не доверяют. Тесса говорила, что любила этого человека, но сейчас Фредди казалось, что ее любовь оставила по себе слишком много разрушений. Именно из-за нее между ними теперь пролегала пропасть. Внезапно Льюис сказал: — Простите, я сегодня не слишком разговорчив. Плохо спал этой ночью. — Он усмехнулся. — На корабле вообще особенно не поспишь — постоянный шум и часто приходится вскакивать среди ночи. Но я привык спать по три-четыре часа, а теперь не могу. Я лежу без сна и думаю о разных вещах. Пытаюсь думать о вас, Фредди, но иногда у меня не получается — только короткие эпизоды мелькают перед глазами. Тот вечер в «Дорчестере», а потом еще несколько минут в доме у Марсель. И наша встреча в поезде. Кажется, будто вы не связаны ни с каким конкретным местом, не нуждаетесь ни в каком конкретном человеке. Я все время боюсь, что вы ускользнете от меня. А я просто не вынесу, если это произойдет. Он крепко сжимал пальцами ее руку. Фредди покачала головой. — Я никуда не ускользну от вас, Льюис. — Нет? — Он осторожно улыбнулся. — Это обнадеживает. Потому что, видите ли, Фредди, я влюбился в вас. Время от времени к Тессе возвращалась память: это было странное чувство — воспоминания ускользали от нее, словно пух одуванчика, который невозможно поймать, потому что он улетает прочь, подхваченный воздухом от движения ваших рук. Обрывки воспоминаний приходили к ней в момент пробуждения. Тесса открывала глаза и смотрела на бледный квадрат окна с задернутыми занавесками, через которые просачивался рассвет. Перед ее мысленным взором расстилалась длинная прямая дорога, серая от дождя. Сбоку что-то шевелилось — вывеска или знак, пятна оранжевого и синего. Потом воспоминание таяло, и она крепко зажмуривала глаза, чтобы вернуться в состояние полудремы, в котором рождались эти образы. «У Анджело была простуда», — напоминала она себе. Она не работала, погода стояла плохая. Приходилось постоянно сидеть взаперти, лил дождь, а ребенок плакал, потому что не мог нормально есть. Макс заходил проведать ее — Тесса сама этого не помнила, а узнала лишь потом, когда он рассказал ей. Это было все равно что заметить что-то краешком глаза. Вспышку, забрезживший свет, который постепенно обретает форму. Тесса старалась не спугнуть эти воспоминания, боясь, что, если будет слишком стараться, они исчезнут и больше никогда не вернутся. Зимой, когда на земле толстым одеялом лежал снег, она каждый вечер после наступления темноты спускалась в долину. Тесса надевала мамину шубу и пару резиновых сапог, в руках она несла две больших корзины. Обрубленные узловатые корни винограда черными точками выглядывали из-под снега, словно дожидаясь, пока карандаш соединит их в одну линию. Добравшись до опушки, она на несколько метров углублялась в лес и останавливалась в ожидании. Вскоре между деревьями появлялся неяркий свет, до нее доносился звук шагов. Потом кто-то из мужчин — Десмонд, Рой или Крис — выступал вперед из темноты. Все они выглядели как разбойники: небритые, с всклокоченными волосами, в обносках, кое-как защищавших их от холода. Она передавала им еду из своих корзин, они пару минут разговаривали, а потом мужчина снова скрывался в лесу, а Тесса возвращалась на виллу. Тессе казалось, что еще никогда им не приходилось так тяжело, как теперь. Мировая и гражданская войны велись одновременно на территории маленькой гористой страны. Войска союзников сражались под Анцио, одновременно пытаясь прорваться сквозь укрепленную линию Густава к югу от Рима. По горам и лесам кочевали партизанские отряды — разношерстные группировки из итальянских дезертиров, патриотов и военнопленных из числа союзнических войск, которые пользовались любой возможностью, чтобы напасть на фашистский отряд, подорвать мост или расстрелять немецкий конвой. Расправы над партизанами и их семьями были стремительны и жестоки. В заросших лесом холмах поместья Бельканто скрывалось около сотни человек. Многих из них Тесса знала по именам. Среди них были британцы, канадцы, австралийцы, новозеландцы, индусы, французы. Некоторые, например, Десмонд Фицджеральд, не раз пытались присоединиться к союзникам, но были вынуждены повернуть обратно. Десмонд вернулся в Тоскану в середине декабря — он попал в плен во второй раз и снова бежал. В окрестностях Рима шли ожесточенные бои, и поток беженцев устремился на север. Их дома, города и деревни были стерты с лица земли в ходе сражений. Мужчины, женщины и дети, изголодавшиеся, с осунувшимися лицами, раненые при бомбардировках и больные, измученные тяжелой дорогой и пережитыми лишениями, стучали в двери виллы и прилегающих ферм в поисках пищи и пристанища. Оливия не отказывала никому; однако их запасы истощались, и она опасалась — о чем в минуту откровенности поделилась с Тессой и Фаустиной, — что скоро им придется выбирать: помогать беженцам или кормить постоянных жителей поместья. Военнопленные, дезертиры и партизаны приходили в больницу. Рано утром раздавался тихий стук в дверь; бывало, что Фаустина, выглянув в окно, видела в садике перед больницей раненого, лежащего в тени старого каштана. Они лечили больных и пытались найти безопасное убежище, где те могли бы немного прийти в себя. В конце мая с аэропланов начали разбрасывать листовки: каждый, кто предоставит пищу или укрытие партизанам, будет расстрелян. Каждый дом, где скрывается мятежник, будет уничтожен. Однажды вечером Тесса возвращалась на виллу с одной из ферм. Дорога шла по краю поля; приближаясь к вилле, она услышала, как хлопают двери машин и хрустит под тяжелыми ботинками гравий. Укрывшись за живой изгородью, Тесса остановилась. Потихоньку она раздвинула ветки и увидела два германских бронированных грузовика, стоящих перед входом; по двору бежало около полудюжины солдат. Один остался возле машин. Пока Тесса во все глаза смотрела на него, солдат стащил с головы фуражку, почесал в затылке, а потом медленно обернулся и нацелил автомат прямо на нее. Тесса отступила назад. Дорожка спускалась по склону холма, вниз в долину. Торопливо шагая прочь от виллы, она, казалось, чувствовала взгляд солдата у себя на спине. По ее спине пробежала дрожь. Однако ее никто не окликнул, автоматная очередь не прорезала воздух. Когда Тесса оглянулась, на тропинке не было ни души. Она быстро спряталась в рощице каштанов. Тесса решила, что немецкие солдаты обыскивают виллу. Возможно, до властей дошел слух, что Дзанетти сочувствуют партизанам или что беглый военнопленный может рассчитывать найти прибежище в поместье Бельканто. Достаточно было лишь намека, тихого шепотка, подкрепленного взяткой или угрозой. Слава богу, в этот момент на вилле не пряталось ни одного беглеца. Однако на некоторых платьях, висевших у Тессы в гардеробе, были английские этикетки, а за одним из кирпичей в камине ее спальни лежала записная книжка с именами и адресами английских друзей и письмо, которое она получила от Фредди в начале 1941. Что если они вынут кирпич и найдут записную книжку — сразу станет ясно, кто она такая на самом деле. Им не раз приходилось слышать истории о людях, которых увозили из дому, обвиняли в предательстве или шпионаже, бросали в тюрьму или казнили. Над головой у нее сквозь прорехи в зеленой листве каштанов сияло сапфировое небо. Кое-где солнце проникало сквозь кроны, и на траву падали пятна золотистого света. Еще совсем недавно ей было все равно, будет она жить или умрет. Но сейчас Тессе отчаянно хотелось выжить, остаться свободной, пережить войну. Только в сумерках она решилась вернуться на виллу. Фаустина встретила ее во дворе. Она сказала, что немцы искали в поместье трех беглых военнопленных. Они обшарили все дома и фермы в округе. Оказавшись у себя в спальне, Тесса первым делом проверила, на месте ли ее записная книжка. Она по-прежнему лежала в тайнике за кирпичом. Тесса с облегчением выдохнула и присела на край постели. Ноги ее дрожали; одну руку она прижала ко рту. Тесса подумала о Гвидо. Что если он в плену — но ведь тогда они узнали бы об этом через Красный Крест. А может, он скрывается в горах, как многие другие итальянские солдаты? Она вспомнила их разговор летней ночью во дворе виллы — как страстно он говорил о своей верности, о чести. Верность и честь в последнее время стали весьма опасными свойствами. Многие поплатились за них жизнью. «Пусть только он будет жив, — думала она, — жив и в безопасности. Пожалуйста, пусть только он не погибнет!» Фронт приближался. Все жители поместья были заняты, недостатка в работе никогда не ощущалось. Днем и ночью по небу плыли клубы пыли от бомбардировок. Холмы и долины сотрясал грохот орудий. Боевые самолеты обстреливали дороги, мосты и проезжающие машины. Столбы дыма поднимались от разрушенных домов и сбитых самолетов. Иногда к земле скользил серебристый пузырь парашюта. Когда самолеты пролетали над виллой, они спешили увести детей в подвал. В Бельканто к тому времени собралось двадцать ребятишек, в том числе полуторамесячная малышка Кара, мать которой умерла при родах. Кара часто засыпала во время кормления; Тесса тихонько тормошила ее, щекотала пяточки, чтобы кроха допила свое молоко. Услышав разрывы неподалеку от виллы, некоторые дети начинали плакать и кричать, но большинство, привычные к грохоту, продолжали играть, почти не поднимая головы. Стоило Тессе различить вдалеке приближающийся рев бомбардировщиков, она торопилась взять за руку Томмазо, чтобы он не убежал и не спрятался в своей норе в живой изгороди. В подвале она старалась отвлечь детей, рассказывая им сказки или напевая вместе с ними песенки. Холодное каменное помещение освещали пара свечей и призрачный свет, проникавший в зарешеченное окошко под самым потолком. В углах лежали черные тени. Однажды Тесса, читая детям вслух, почувствовала, как кто-то уткнулся головой в ее колени — приподняв книжку, она увидела, что это Томмазо. «Настоящее чудо», — думала Тесса, поглаживая его по кудрявым волосам. Было пятое июня — днем раньше союзнические войска заняли Рим. Первым, кто его обнаружил, оказалась Фаустина, хотя сначала она не узнала брата. Приближались сумерки, летучие мыши кружили над крышами сараев. Фаустина собиралась запереть больницу и вернуться на виллу, когда в дверь постучали. Открыв, она успела услышать лишь удаляющийся звук шагов и заметить, как двое мужчин бегом скрылись за поворотом дороги. Потом ей на глаза попался третий — он лежал на краю пыльной лужайки перед больницей. Идя к нему через дорогу, она издалека услышала его судорожное, затрудненное дыхание. — Все хорошо, — ласково заговорила она. — Вы в безопасности. Постарайтесь дышать медленней, вот так, да, еще медленней, да, так хорошо. Потом она убрала с его лица спутанные темные волосы и сама сделала такой же судорожный вдох. — Гвидо, — сказала она. — О Гвидо! Они занесли его в клинику и разрезали на нем рубашку, чтобы осмотреть рану. Гвидо был ранен в плечо, кроме того, Фаустина заподозрила у него пневмонию. Стефано, управляющего, послали за доктором Берарди. Дожидаясь врача, Фаустина взялась распутывать импровизированную повязку на плече брата. Одновременно она разговаривала с ним: — Как это похоже на тебя, Гвидо — сбежать, никому ничего не сказав. Мама, конечно, волновалась, но я была уверена, что ты непременно объявишься, негодяй ты этакий. Ну и конечно, ты явился в самый неподходящий момент, как раз когда я собиралась ужинать. Слабая улыбка появилась на лице Гвидо, искаженном от боли. Доктор Берарди вытащил пулю и зашил рану. Диагноз, поставленный Фаустиной, подтвердился — у Гвидо оказалась пневмония. Дотторе отвел Фаустину и Оливию в сторону. Если Гвидо выживет, ему потребуется тщательный уход в течение нескольких недель. Ему нужно будет как следует отдохнуть и набраться сил. В ту первую ночь его оставили в больнице. На рассвете следующего дня Стефано и еще один фермер подняли его, завернутого в одеяла, и осторожно перенесли в телегу. Оливия попрощалась с сыном, и Стефано повез его, Фаустину и Тессу прочь от виллы. За ночь они втроем выработали план: Гвидо надо отвезти на самую дальнюю ферму в поместье. Они будут ухаживать за ним поочередно, по два-три дня. Маленький каменный фермерский домик — две комнаты и кладовая для дров и инструментов — пустовал уже много лет, но все еще был пригоден для жилья. С одной стороны к нему подходил лес, с другой — широкая долина. Люди редко там появлялись; в случае крайней необходимости они смогут укрыться в лесу. Телега свернула с дороги и покатила по заросшему травой проселку. Примерно через полмили проселок превратился в тропинку. Гвидо неподвижно лежал на дне телеги. Время от времени Фаустина просила Стефано остановиться и проверяла, как чувствует себя брат. Потом они трогались с места — снова и снова. Вокруг расстилались поля, на которых цветы сверкали, словно драгоценные камни, воздух был прохладен и свеж. На дальнем склоне холма начинался густой темно-зеленый лес. Вскоре тропинка затерялась в густой траве — теперь никто не смог бы проследить их путь. Рано утром, просыпаясь, чтобы проверить, как дела у Гвидо, Тесса слышала в лесу щебет птиц. Обмывая его пылающее тело и стирая пот со лба, она прислушивалась к их веселому гомону, шелесту деревьев в лесу, а еще к тяжелому дыханию Гвидо — свистящим глубоким вдохам и коротким, прерывистым выдохам. Когда дыхание учащалось, она брала его за руку и считала: вдох, один-два-три, выдох, один-два-три, и опять — пока дыхание не успокаивалось. Когда жар у него спал, он спросил, где находится. Потом, поморгав, сказал: «Тесса? Это ты?» — но закрыл глаза, не дождавшись ответа. Она помнила, как сама лежала в госпитале после аварии, не понимая, где она и что происходит вокруг. Скулы Гвидо заострились; от него остались только кожа да кости. Он был дочерна загорелый, все тело покрывали старые шрамы. Когда она обмывала ему спину, как ее научила Фаустина, то чувствовала у себя под пальцами торчащие ребра. Когда Гвидо начинал кашлять, она подносила ему ко рту чашку с водой. Между ними возникла новая, неизведанная дотоле близость, — думала она, — новое знание, которое стало для Тессы благословенным даром. Она спала на полу возле его раскладушки, хотя вряд ли это можно было назвать сном: короткие провалы, чередующиеся с пробуждениями. Она просыпалась, стоило ему только заворочаться или застонать, клала ему на лоб холодный компресс, говорила с ним, пока он не успокаивался. Однажды ночью ему стало хуже: на коже выступил липкий пот, а дыхание участилось. Чтобы сбить температуру, она обмывала его тепловатой водой. В ее действиях была какая-то ожесточенность, нежелание признавать свое поражение. Она не позволит ему умереть, ни за что на свете. К утру температура понизилась, и Гвидо крепко уснул. Очень странно было оставлять его с Фаустиной или Оливией и возвращаться на виллу. Ее тамошняя жизнь казалась менее реальной, чем странные дни на дальней ферме. Однажды из окна фермерского домика она заметила пастуха со стадом овец, похожих на облачка дыма на фоне зеленой травы. Еще как-то раз ей попались на глаза две фигуры на гребне холма — черные, словно дагеротипы. Она прикинула расстояние от домика до опушки леса и подумала, хватит ли ей сил протащить Гвидо по траве, чтобы укрыться с ним под деревьями. Однако два черных силуэта перевалили через вершину холма и скрылись из виду; убедившись, что они не вернутся, она закрыла окно и снова присела у его постели. Знаменательные события войны — падение Рима и высадка союзников в Нормандии двумя днями позже — казались ей ужасно далекими. Сидя возле Гвидо по ночам, Тесса вместо войны размышляла о любви, о том, как иногда, несмотря на время и расстояние, она живет в человеческой душе. Как все вокруг озаряется ее очарованием — так произошло у нее с Майло в тот морозный вечер с его инеем и лунным светом, — а потом, когда волшебство проходит, ты даже не можешь вспомнить, что именно так околдовало тебя в другом человеке. В последние годы, думая о Майло, она вспоминала только тщеславие, похоть и эгоизм. Но любовь не только не исчезала — она изменялась. Гессе было семнадцать, когда она влюбилась в Гвидо Дзанетти. Она полюбила его, потому что он быстрее всех плавал, готов был прыгнуть ради нее одетым в бассейн и еще потому, что от его взгляда сердце таяло у нее в груди. И пускай ее любовь изменилась под воздействием времени и пережитых невзгод, сидя у постели Гвидо, она понимала, что все еще любит его. Любит за его решительность и мужество, но одновременно и за его ранимость. «Странно, — думала она, — как можно заново влюбиться в мужчину, прочитав у него в глазах невысказанные вопросы?» — Тесса? Она смотрела в окно; услышав его голос, она обернулась и заулыбалась. — Доброе утро, Гвидо. Как ты себя чувствуешь? — Лучше. Он недоуменно огляделся по сторонам, поэтому она сказала: — Ты был болен. Оливия, Фаустина и я по очереди ухаживали за тобой. Он попытался сесть. Тесса поспешила ему помочь, подложив подушки под спину. Потом она присела рядом с ним на раскладушку и ладонью потрогала лоб. Он был прохладным. Гвидо сказал: — Сколько я здесь пробыл? — Десять дней. Казалось, он был потрясен. — Я ничего не помню… — Двое товарищей доставили тебя в больницу. Гвидо нахмурился. — Меня ранили. — Да, в плечо. Рана уже заживает. — Она не хотела утомлять его разговорами. — Как ты думаешь, ты сможешь что-нибудь съесть? — Попытаюсь. На керосинке Тесса разогрела суп. Она кормила его с ложечки; проглотив пару ложек, Гвидо покачал головой. — Боже… меня кормят как ребенка. — Через день-два ты будешь есть сам, обещаю. — Она отставила в сторону тарелку и ложку. — Просто надо набраться терпения. Он улыбнулся и от уголков его глаз разбежались тонкие морщинки. — Как тебе известно, терпение никогда не входило в число моих добродетелей. — Внезапно он стиснул ее руку. — Лючиелла, Маддалена — ты что-нибудь знаешь о них? — У них все в порядке. Всего неделю назад Оливия получила от Маддалены письмо. — Слава богу. — Он медленно выдохнул, закрыв глаза. — Они сейчас в Римини. — Римини? — веки его широко раскрылись. — Маддалена увезла Лючиеллу к своей тетке. Решила — там они будут в большей безопасности. Не надо за них беспокоиться. Как только тебе станет лучше, напишешь им письмо. — Она сердится на меня? — Я не знаю. Но наверняка она тоскует по тебе, Гвидо. Голос его стал тише. — Убегая из казармы, я отдавал себе отчет, что дезертирую и от нее тоже. Тесса снова взяла со стола тарелку и ложку. — Постарайся поесть еще немного. Чем больше ты будешь есть, тем быстрее к тебе вернутся силы. Она рассказала ему о записке Сандро, выброшенной из окна вагона. — Теперь мы знаем, что он жив. — Был жив, тогда. — На лице Гвидо мелькнула злоба. — Сандро никогда не годился в солдаты. — А ты? Он хотел было пожать плечами, но поморщился от боли в плече. — Поначалу мне даже нравилось. Но потом меня стало тошнить от войны. Я предпочитаю ясность и порядок, а война по большей части — это кровавая неразбериха. — Тише, — прошептала она. — Постарайся не думать об этом. Он посмотрел в окно. — Мальчишками мы с Сандро, — мягко заговорил Гвидо, — часто играли в здешних лесах. Однажды мы заблудились. Бабушка послала людей искать нас. Нас нашли только к полуночи. Став постарше, мы изучили каждую дорожку и каждое дерево в этом лесу. Могли свободно ходить по нему даже в темноте. Он снова откинулся на подушки и закрыл глаза. Тесса знала, что могла бы по памяти нарисовать его портрет — выступающие скулы, изгиб подбородка… Она накрыла его руку своей и стала смотреть, как поднимается и опускается его грудь. — Поначалу, — рассказывал Гвидо, — убежав из казармы, я считал, что поступлю вполне разумно, если спрячусь среди холмов и подожду, пока все уляжется. Но в глубине души я уже тогда понимал, что чем дольше стану выжидать, тем труднее мне будет потом добраться на юг. Поэтому в конце концов я остался там, где был. Мне попадалось множество людей вроде меня, дезертиров, скрывающихся от преследований. Постепенно нас набралось несколько дюжин. Зима выдалась особенно холодная. Мы строили хижины, но нам приходилось следить за тем, чтобы кто-нибудь не заметил дым от костра. Да и хворост отыскать было нелегко. Он улыбнулся, глядя на Тессу. — Когда шел снег, я мечтал о том, чтобы оказаться здесь, в Бельканто, в разгар лета. Представлял, как лежу под солнышком на траве — почти как сейчас. А потом, благодарение господу, пришла весна. Нам повезло — мы обнаружили склад боеприпасов и обзавелись оружием и взрывчаткой. Динамитом мы подрывали железнодорожные пути, а один раз даже поезд с вражескими солдатами. Через некоторое время стало ясно, что эффективнее будет действовать небольшими группами. Мы устраивали засады, перерезали телефонные провода. Всех, кого убивали, мы обязательно хоронили, потому что, если отсутствовали мертвые тела, вероятность расправы была меньше. Но тут я заболел. У меня начался кашель, который никак не хотел проходить. Мы все обессилели и практически голодали. Я не хотел быть обузой для остальных. Очень глупо с моей стороны — я представлял угрозу не только для себя, но и для других. — А потом? — спросила она. — Что с тобой случилось, Гвидо? — Кто-то предложил взорвать мост. Я выступил против — мост наверняка хорошо охраняли, а у нас не хватало оружия, — но в конце концов мы отправились на вылазку. Это стало настоящей катастрофой. Силы противника значительно превосходили наши, у нас не было ни малейшего шанса. Меня ранили в плечо, нескольких человек убили, многих захватили в плен, что означает, по сути, смертный приговор. Мы больше не могли скрываться в холмах, поэтому решили разделиться. Пара товарищей решились помочь мне добраться на юг. Без них я бы ни за что не проделал такой путь. Он надолго замолк; Тесса решила, что Гвидо заснул. Однако он сказал: — Я говорил, что мечтал оказаться здесь. Но были у меня и другие мечты. Я вспоминал ту ночь во дворе, когда мы сидели и слушали гром. Я видел тебя своим мысленным взором. Я пытался в точности припомнить, как ты выглядела и что говорила. Только финал у меня получался другой. В моих мечтах ты не покинула меня, Тесса. Ты осталась со мной под сводами галереи, и мы сидели обнявшись, глядя на дождь. Тесса прилегла рядом с ним на раскладушку, устроив голову на его здоровом плече. Она слышала стук его сердца, и от этого ее собственное стало биться ровнее. Она прикрыла глаза, и весь мир сосредоточился для нее в звуке его дыхания. Фаустина сказала, что легкие у Гвидо чистые, а рана на плече заживает хорошо. Гвидо измерял свои возвращающиеся силы расстоянием, которое способен был пройти. В первый раз он два раза обошел вокруг домика. Потом ему пришлось лечь на кровать — сердце выпрыгивало у него из груди, на лбу выступил пот. На следующий день он дошел до леса и прогулялся по тропинке, петляющей между деревьями. Иногда у них над головами кружили самолеты, издалека долетало эхо взрывов, а из сине-зеленой дымки на горизонте в небо поднимались столбы черного дыма. Тесса и Гвидо любили лежать на прогалине в лесу, в пятнистой тени листьев и веток. Они могли проводить там по многу часов, просто целуясь и касаясь друг друга. Она уже забыла, что поцелуи могут быть разными — как цвета радуги. Нежные поцелуи, голодные поцелуи и поцелуи, от которых все вспыхивает внутри. Поцелуи неуловимые и легкие, как прикосновение пуховки, скользящей по коже. Они целовались, словно подростки, думала она. Подростки, не осмеливающиеся сделать следующий шаг. Подростки, которым кажется, что у них впереди еще целая жизнь. Стоило сделать несколько шагов в глубь леса, и листья образовывали у них над головами плотную зеленую крышу, сквозь которую кое-где просвечивало небо. Землю выстилал густой подлесок; шиповник и другие кустарники вставали на пути непроходимой стеной. Гвидо знал все тропинки, вившиеся по лесу, зеленые туннели из листьев, веток и кустов. Он знал, где неподалеку от хижины находился крутой обрыв. На его вершине пробивались молодые деревца, плющ отчаянно цеплялся за крошечные клочки земли. Гвидо вел ее за руку, показывая путь. На вершине обрыва, в березовой роще, они опять целовались. Они уже шли назад к ферме, когда вдруг услышали голоса. Рука Гвидо окаменела у нее на запястье. Они замерли на месте, неподвижные, словно деревья. Трое мужчин в серой полевой форме шли к домику по склону холма. Гвидо приложил палец к губам. «Не двигайся», — прошептал он. Тесса жалела, что надела розовую блузку — ярко-розовую, как у Скиапарелли. Такой цвет не встречается в лесу; что если кто-нибудь из них заметит ее среди деревьев? Немцы зашли в домик. До Тессы донеслись их радостные возгласы. Какой-то солдат вышел на крыльцо — в одной руке он держал бутылку вина, а в другой большой ломоть хлеба. Он присел на верхнюю ступеньку и начал есть. Солдат был молодой, светловолосый, его форма — изношенная и грязная. Следом за ним показались остальные, нагруженные продуктами; они расселись на траве перед домиком, на опушке. Тесса ощущала запах табака от их сигарет. От неподвижного стояния все ее тело ныло. Наконец солдаты загрузили провизию в заплечные мешки и двинулись вверх по холму. Она услышала, как Гвидо с облегчением выдохнул. Через несколько минут они смогли возвратиться в домик. Корзины, где хранились их припасы, стояли пустые, одежда и постельное белье были в беспорядке разбросаны по полу. Они стояли лицом к лицу, переплетя пальцы. Он коснулся губами ее губ, потом лба над бровями. Расстегнул на ней блузку и ладонями провел по обнаженной коже. Она познакомилась с ним давным-давно. Больше десяти лет прошло с тех пор, как они впервые занимались любовью в саду виллы Миллефьоре. Но сейчас, занимаясь с ним любовью снова, она поняла, что почти совсем его не знала. Она познавала его заново — контуры и тайны его тела, вкус его кожи, прикосновение рук. Познавала, что это такое — полное созвучие с мужчиной, когда ты закрываешь глаза и понимаешь, что стала частью его, а он — частью тебя, и вместе вы — единое целое. Через некоторое время она сказала: — Я хочу рассказать тебе о моем сыне. Его звали Анджело, Анджело Фредерик Николсон. Мне всегда казалось, что это слишком длинное имя для такого крошечного малыша. Он погиб в автокатастрофе. Это была моя вина. Я вела машину. Вместе с ним умерла и часть меня. Я совсем не помню день аварии. Позднее мне сказали, что была плохая погода и автомобиль занесло. Я до сих пор боюсь, что села в тот день в машину просто от скуки, потому что мне надоел дождь, надоело сидеть взаперти. Мне невыносимо думать, что Анджело погиб по такой банальной причине. Он умер, а я выжила, но долгое время жалела, что не разбилась вместе с ним. Он поцеловал ее в макушку. — А сейчас жалеешь, Тесса? Она сказала: — Нет. Больше не жалею. — А я жалею, что я не поехал за тобой в Англию, — сказал он. — Жалею, что позволил тебе уехать. Жалею, что был слишком гордым, чтобы последовать за тобой. Ты говоришь, мы бы все время ссорились — я в этом не уверен. Мне кажется, наша жизнь была бы совместным приключением. Мы никогда не устали бы друг от друга. Ее голова лежала у него на плече; дыхание Гвидо постепенно успокаивалось, потом Тесса поняла, что он заснул. Спиной она ощущала перекладины и бугры раскладушки, смотрела на их одежду, разбросанную по полу: всплеск розового — ее блузка, туфли, скинутые на пороге… Она лежала с открытыми глазами, слушая птичье пенье и шепот деревьев в лесу. На следующее утро Гвидо покинул ферму. Он сказал, что пойдет на юг, в сторону союзнических войск. Если по дороге ему попадется партизанский отряд, он примкнет к нему. Тесса проводила его через лес до обрыва. Они попрощались — дальше Гвидо предстояло идти одному. «Любовь длится, пока она длится», — думала Тесса, глядя, как он карабкается по тропинке вверх. Гвидо обернулся и помахал ей рукой. Когда он скрылся из виду, Тесса крепко зажмурила глаза. «Береги себя, Гвидо, — прошептала она, — будь осторожен. А когда все это закончится, возвращайся к жене и ребенку и будь счастлив». Глава четырнадцатая На вокзале Чаринг-Кросс было полно народу, очереди от билетных касс растянулись по всему залу. Ребекка направилась к набережной Виктории, чтобы сесть в метро. Там тоже было людно; пассажиры, дожидающиеся поезда, столпились на платформе, и ей пришлось пропустить два состава, прежде чем она смогла уехать. Ребекка посмотрела на часы: без четверти два. Посещения в частной лечебнице, в которой ее мать лежала уже две недели, разрешались только на короткое время: с трех до четырех часов пополудни и еще полчаса по вечерам. До вечера она задержаться не сможет: сложно уехать, когда у поездов нет четкого расписания, а ей обязательно надо вернуться на ферму, кроме того, как сказала Мюриель, когда они в последний раз разговаривали по телефону, маме давали такое количество обезболивающих, что она почти не замечала никого из посетителей. Вокруг происходили эпохальные события, но для Ребекки их заслонила болезнь матери. Хотя она испытала большую радость и облегчение, узнав о высадке союзников в Нормандии, новости она воспринимала как нечто, ее не касающееся. Две недели назад миссис Фейнлайт упала в обморок у себя дома, и ее отвезли в больницу. Рентген показал, что у нее опухоли между ребрами и в левом бедре. Затронут тазобедренный сустав; вскоре он не сможет выдерживать вес ее тела. Из больницы ее перевели в частную лечебницу в Кенсингтоне, где матери предстояло оставаться — как сказал Ребекке и Мюриель ее лечащий врач — до тех пор, пока ее состояние не стабилизируется. «А потом?» — спросила Ребекка. Слегка смущенный ее прямотой, он сложил ладони домиком. Они должны понимать, что их мать умирает. Врачи могут облегчить боль, но остановить развитие рака не в их силах. Если миссис Фейнлайт пожелает вернуться домой, то обслуживать себя она не сможет. Нужно сделать необходимые приготовления. Обе сестры покидали лечебницу со слезами на глазах. Позднее Ребекка осознала, что они плакали по очереди: Мюриель — по дороге к автобусной остановке, а она сама — уже в автобусе, словно признавая, что теперь у них никого нет, кроме них самих, и необходимо держать себя в руках, чтобы было кому купить билеты и найти нужный автобус. Ребекка приехала заранее. Она зашла выпить чашку чаю в маленькое кафе возле Голландского парка. В воздухе висел табачный дым, а чай пах помоями, но она, не обращая на это внимания, все равно проглотила его. Женщина, с усталым видом сидевшая за соседним столиком, накладывала макияж — изо всех сил терла щеки и лоб серой пуховкой, раз за разом выскребая ею остатки пудры из почти пустой пудреницы. Потом пудреница отправилась в сумочку, а вместо нее женщина достала баночку с румянами. Она тоже была практически пустая. За румянами последовали тушь и губная помада. Ребекка отчаянно жалела, что у нее нет с собой карандаша, чтобы запечатлеть ее преображение, движения пуховки, то, как она сжимает и выпячивает вперед губы, как, нахмурившись, придирчиво смотрится в зеркало. Закончив, женщина встала из-за стола и разгладила платье на бедрах. Потом, пошатываясь на высоченных каблуках, вышла из кафе. Ребекке надо было подождать еще примерно полчаса; этот район был хорошо ей знаком, так как она жила здесь после разрыва с Майло, поэтому она решила немного прогуляться. Она прошла мимо кафе, в котором иногда завтракала, если не могла заставить себя перешагнуть порог гостиничного ресторана, мимо маленькой галантерейной лавки, где покупала чулки и пуговицы. Оглядываясь назад и вспоминая себя прежнюю, она ощущала одновременно жалость и раздражение. Она была такой растерянной, такой уязвимой. Ребекка пошла дальше. Лондон выглядел унылым, обветшалым. Лишь некоторые здания не пострадали от бомбежек, от многих остались одни остовы. Между домами зияли пустыри, иногда с воронками от бомб, засыпанные мусором, осколками кирпича, щепками и камнями. Руины зарастали высокой зеленой травой. Тут же играли дети в грязной, слишком тесной или, наоборот, не по размеру большой одежде; кофточки у девочек были в дырках, шорты у мальчишек вытертые или залатанные. Они толкались, задирались, дразнили друг друга, бегая среди развалин. Мальчишка лет восьми мочился в лужу; его тощее крысиное личико было сосредоточенным и злорадным. Ребекка поняла, что сбилась с дороги. Целые улицы исчезли с лица земли, здания, по которым можно было ориентироваться, стали неузнаваемы. Дети, похоже, заметили ее растерянность. Один мальчишка остановился на вершине большой горы мусора, а девочка, толкавшая перед собой каркас коляски с колесиками, уставилась на Ребекку. Что-то упало в лужу у нее за спиной — один из детей бросил в Ребекку камнем. Мальчишка наклонился и поднял с земли обломок кирпича. Ребекка заметила, что у девчонки радостно загорелись глаза. Та пальцами подхватила юбку и пошла рядом с Ребеккой, преувеличенно виляя бедрами и надувая губы. Остальные дети разразились хохотом. Обломок кирпича попал Ребекке в спину, и она прикрикнула на мальчишку; все они стали кричать и улюлюкать у нее за спиной, словно одичавшие скворцы. Наконец, она поняла, где находится, — до лечебницы оставалось всего пару минут пешком. Ребекка отряхнула грязь с плаща там, где в нее попал кирпич, и вошла в холл. Ее мать, исхудавшая и съежившаяся от болезни, лежала на подушках — аккуратно причесанная, в своей лучшей ночной рубашке. Ребекка приехала специально, чтобы выяснить, хочет ли мать вернуться домой или предпочитает остаться здесь. Однако беседа пошла не по плану: миссис Фейнлайт была на удивление разговорчивой, явно в приподнятом настроении. Ребекка уже читала газету? Война подходит к концу. Там есть один абзац… — Ребекке пришлось пролистать всю газету, отыскать нужную статью и прочитать ее вслух. «Ну?» — выжидающе спросила мать, глядя на нее, и Ребекка сказала: «Да, это просто потрясающе, правда, мама?» Потом миссис Фейнлайт взялась рассказывать длинную историю об одной медсестре родом из Шрусбери, где она сама жила когда-то в детстве. Рассказ не увенчался никаким заключением, вместо этого мать закрыла глаза и неожиданно заснула. Через несколько минут в палату постучалась сиделка и сказала: «Похоже, вы слишком утомили ее разговорами». Было уже четыре часа, поэтому Ребекка поцеловала мать и вышла из комнаты. Она подумывала еще раз переговорить с кем-нибудь из врачей, но потом отказалась от этой идеи, понимая, что разговор не имеет смысла. Решать предстояло им с Мюриель; в понедельник она начнет обзванивать агентства, предоставляющие сиделок. Если мать захочет вернуться домой, надо будет кого-то для нее нанять. Ребекка будет навещать ее во время учебного года, а Мюриель — на каникулах. Выйдя за двери лечебницы, пропахшей полиролью и антисептиками, Ребекка ощутила облегчение. Ей не хотелось возвращаться назад в тесном, душном вагоне метро, поэтому она решила пройтись. На нее навалилось привычное чувство вины, на этот раз смешанное со скорбью. Всю жизнь она стремилась угодить матери, понимая, что та все равно будет в ней разочарована. Ребекка прошла по короткой дороге до Кенсингтон-роуд, потом свернула в сторону Глочестера. Эти кварталы выглядели не так мрачно, как пострадавшие от бомбардировок, через которые ей пришлось пройти по дороге в лечебницу. С голубого неба светило солнце, пышно цвели розы. На Глочестер-роуд люди заходили в магазины; перед лавкой мясника скопилась небольшая очередь. Платиновая блондинка высунулась в окно третьего этажа и звала кого-то. В переулке на другой стороне из подъезда выходили две девочки-подростка. Им было по четырнадцать-пятнадцать лет; одна была в голубом платье, с корзинкой для покупок в руках, вторая — в сарафане в зеленую полоску. Ребекка услышала странный шум. «Хмммм, хмммм» — гул, нарастая, превратился в рев. Люди подняли головы. Наступила тишина, и Ребекка, за мгновение до взрыва, разглядела в небе черную тень. Взрывной волной ее отбросило к стене. У нее перед глазами вспыхнул яркий свет, взметнулись в воздух обломки, пролетело по воздуху мертвое тело. Оглушенная, она видела, словно в замедленной съемке, как машина поднимается вверх, будто ее затягивает гигантским пылесосом вместе с велосипедом, детской коляской и дорожным знаком, видела грациозный изгиб тела той самой блондинки, вылетевшей из окна и упавшей на асфальт. К Ребекке вернулся слух. Вокруг кричали люди, завывали сирены, со звоном падали на землю осколки кирпичей и стекла. Когда звон прекратился, Ребекка поднялась на ноги. Она проверила, не ранило ли ее. Эпицентр взрыва пришелся на перекресток между переулком и Глочестер-роуд. Она вспомнила двух девочек — в голубом платье и полосатом сарафане. Ребекка сделала несколько шагов. Она не понимала, откуда взялись розово-красные ошметки на тротуаре — что это, товар мясника или человеческая плоть? К горлу подкатила тошнота. Осторожно перейдя улицу, она увидела обрывок полосатой зеленой ткани. Девочка в сарафане была мертва. Второй, в голубом платье, нигде не было видно. Ребекка начала руками разгребать кучу кирпичей и камня. Белая пыль висела в воздухе, осколки кирпича нещадно резали руки. Она стояла на коленях среди мусора, вытаскивая из него доски и отбрасывая их в сторону, налегая всем телом на большие куски кирпичной кладки. Ребекка копала изо всех сил, боясь, что девочка задохнется прежде, чем она доберется до нее. Она слышала, как подъезжают машины полиции и пожарных, но ни разу не оглянулась, сосредоточив все свои силы на разборе завала. Наконец среди белой пыли показался край голубой материи. Ребекка стала копать еще ожесточеннее, зачерпывая ладонями мелкие осколки и грязь, обломком доски отгребая битое стекло. Она была уже на пределе, мышцы отказывались работать — от бессилия Ребекка готова была расплакаться. Какой-то человек склонился над ней, положив руку на плечо. — Вы тут здорово потрудились, а теперь давайте мы закончим. Мы вытащим ее быстрее, вот увидите. — Мужчина помог ей подняться на ноги. Ребекка настояла на том, чтобы оставаться на месте; она во все глаза смотрела, как пожарные достают девочку из-под обломков. Кто-то набросил одеяло ей на плечи, кто-то сунул в руки кружку с чаем. Ребекка попыталась сделать глоток, ее зубы застучали о край. Когда девочку наконец-то извлекли из-под завала, Ребекка увидела, что та практически обнажена — силой взрыва ее платье разорвало на мелкие клочки. Тем не менее, тело девочки, покрытое густым слоем белой пыли, казалось целым. Один из пожарных пальцами пощупал пульс у нее на шее. — Она жива? — спросила Ребекка. Пожарный кивнул. — Успели вовремя. Вы с ней знакомы? Ребекка покачала головой. Две женщины подняли девочку, положили на носилки и понесли к машине «скорой помощи». Ребекка молча двинулась прочь, оскальзываясь на кучах мусора, обходя обломки стен и покореженные машины. С удивлением обнаружив, что оказалась на Кромвель-роуд, она повернула к станции Южный Кенсингтон. Сумочка по-прежнему висела у нее на плече; она открыла ее и достала оттуда мелочь. Ребекка чувствовала себя до странности спокойной и очень удивилась, когда кассир в метро спросил ее, все ли с ней в порядке. «Да, благодарю, все хорошо», — кивнув головой, сказала она. Однако, выйдя на набережной Виктории. Ребекка замерла в растерянности, не зная, куда идти дальше; мысли у нее в голове разлетались в разные стороны, словно осколки стекла. На вокзале Чаринг-Кросс, словно по волшебству, у платформы оказался поезд до Танбридж-Уэллз. Ребекка отыскала свободное место в одном из купе. Напротив нее сидела женщина примерно того же возраста в серой юбке, жакете и шляпке, украшенной искусственными вишнями. Она посмотрела на Ребекку и спросила: «С вами все в порядке, дорогуша?» — и Ребекка, на которую внезапно навалилась страшная усталость, снова ответила, теперь уже с раздражением: «Да, благодарю, все хорошо». — Вы вся в пыли, — сказала женщина. Ребекка опустила глаза и поглядела на себя. Она была покрыта густым слоем белой пыли: в точности как та девочка, которую извлекли из-под обломков. — Я не заметила, — сказала она. — Там была бомба. Бомбардировка. — Держите, — сказала женщина, протягивая Ребекке зеркальце и носовой платок. Ребекка посмотрелась в зеркало. Вид у нее был пугающий, странный: на фоне белоснежных волос и лица выделялись только зеленые глаза. — Боже, — смутившись, сказала она. — Я похожа на пугало. Ребекка попыталась платком стереть с лица пыль, но ее руки так дрожали, что ничего не получалось. Женщина в шляпке взяла у нее платок и аккуратно вытерла Ребекке лицо. Ребекка вспомнила, как в детстве мать вытирала лица им с Мюриель, поплевав на носовой платок. Женщина в шляпке с вишнями плевать не стала. Поезд плавно катился по зеленым просторам Кента. Ребекка прикрыла глаза и погрузилась в полудрему. Картинки, живые и объемные, мелькали у нее перед глазами. Мальчик, писающий в лужу… ее мать, со странным воодушевлением рассказывающая о медсестре из Шрусбери… женщина в кафе, накладывающая макияж. А потом, по какой-то непонятной причине, она вдруг вспомнила поездку в Лондон с Майло, когда купила себе два костюма, коричневый твидовый и красный. Она подумала о девочке в голубом платье. Ребекка помнила, как важно ей было ее спасти. «Почему?» — спрашивала она себя. Чего ты хотела — уравнять счет? Думала, тебе станет легче, если ты спасешь жизнь девочки взамен той, отнятой? Раскапывала завал, чтобы искупить свою вину? «Нет, — подумала она. — Ничего подобного — я просто хотела, чтобы она жила». После падения Рима войска Вермахта отступили в Тоскану, преследуемые Пятой и Восьмой союзническими армиями. Линия фронта проходила в непосредственной близости от виллы Бельканто. Германская пехота реквизировала дом, установив орудия в амбарах и позади ограды. Капитан, оказавшийся достаточно цивилизованным, следил за тем, чтобы его люди не преследовали женщин, живущих в поместье. Здание, в котором когда-то находилась школа, превратилось в склад топлива и боеприпасов. Тесса с Фаустиной перенесли детские кроватки, одежду и игрушки в конюшню. Вечером они пошли за своими вещами. Тесса положила в чемоданчик немного одежды, пару туфель, записную книжку, кусок мыла, полотенце, щетку для волос и несколько шпилек. Что еще? Она выдвинула ящичек туалетного стола и окинула взглядом его содержимое, потом подняла глаза и посмотрелась в зеркало. За годы, прожитые в Италии, волосы у нее отросли и выгорели на солнце. Теперь она собирала их в узел на затылке. Лицо было загорелое, в веснушках, а старенькое платье из голубой хлопковой ткани, которое она сшила сама, выцвело и протерлось на швах. На руках розовели царапины — она не помнила, откуда они взялись, — вокруг глаз появились морщинки. Мама всегда говорила, что итальянское солнце вредно для английской кожи. Неудивительно, что солдаты, оккупировавшие виллу, не обратили на нее внимания. Тесса пошарила в ящичке рукой и вытащила оттуда маникюрные ножницы, пинцет и тюбик с губной помадой, красной, как мак. Потом защелкнула замки на чемодане и спустилась вниз. Два дня назад во дворе фаттории упала бомба. Взрыв разрушил одну из стен фермерского дома, выставив напоказ находившиеся за ней комнаты; в окружающих постройках не осталось ни одного целого окна. На фасаде виллы, принявшей на себя основную силу удара, появились трещины. Виллы Бельканто, какой ее помнила Тесса, — места отдохновения, прохлады, красоты и покоя — больше не существовало. Полы усыпали осколки стекла. Дождь промочил шелковые портьеры из дорогих шелков Дзанетти, и они печально обвисли, поблекшие, в белесых подтеках. Солдаты растащили стулья, одеяла и дорогой фарфор по своим квартирам в фермерских домиках, а в салотто устроили общую столовую. Они дремали, развалившись на диванах, или бродили по вилле в поисках еды и вина. На ковре валялась рассыпанная колода карт; в камине горели, съеживаясь и чернея в огне, какие-то бумаги. На улице под деревьями стояли армейские грузовики, закамуфлированные ветками деревьев. Солдаты отдыхали в тени, курили или спали, кто раздетый до пояса, кто в расстегнутой нижней рубахе. Кто-то вынес из дома портативный граммофон, и в вечернем воздухе плыли мелодии квартетов Моцарта. В такт музыке издалека доносилась дробь пулемета. Время от времени стрельба становилась громче, и тогда солдаты бежали к своим орудиям. Поднимался оглушительный грохот — как приливная волна из вибрации и звука. Неподалеку, в долине, в воздух поднимались столбы огня от разрывающихся снарядов. В конюшне Тесса упаковала еще один чемодан, на этот раз для детей, положив каждому смену белья и носков. Она собрала теплые свитера и плащи, пеленки и рубашечки для малышей и сложила их в коляску. Убедившись, что все дети заснули, она пошла на кухню. Фаустина паковала сыры и колбасы в корзины с соломой. Тесса вызвалась ей помочь. Они говорили о том о сем: о жаре, о путешествии по Марокко, проделанном Тессой много лет назад, о девушке, которую часто приглашали на обеды к миссис Гамильтон, и о том, как ужасно кормили на этих обедах — обо всем, кроме войны. В одиннадцать Тесса отправилась спать. Лежа на узкой раскладушке, она гадала, смогут ли они раздобыть достаточно молока для малышей. А Оливия — достанет ли у нее сил на пеший поход? Как перенесут его младшие дети? И самое главное — куда и когда они пойдут? Эти вопросы не давали ей уснуть. Днем раньше Тесса переговорила с немецким капитаном. Он посоветовал ей увести детей с виллы, которая из-за возвышенного положения на холме являлась прекрасной мишенью. Тесса никак не могла принять решение. Стоит ли рисковать жизнью детей, уводя их из относительно безопасной виллы? Сколько времени остается до того, как сама вилла окажется в эпицентре сражения? А если уходить, то куда и по какой дороге, ведь холмы простреливаются, а дороги заминированы? «Решу завтра, — сказала она себе. — А сейчас надо поспать». Она думала о Гвидо — где он сейчас и что делает. Ей отчаянно хотелось услышать его голос, увидеть его улыбку, ощутить тепло обнимающих ее рук. Их любовь снова оказалась не ко времени, подумала она, у нее, как и раньше, не было будущего. Гвидо мог жалеть, что не поехал за ней в Англию, — Тесса не жалела ни о чем. Его место было во Флоренции. Ни в одном другом городе мира он не был бы счастлив. Он не был бродягой, странником, как она. Тесса закрыла глаза и заставила себя заснуть. Рано утром ее разбудила непривычная тишина. Тесса посмотрела на часы. Была четверть шестого. Она вышла на улицу. Позади конюшни сохранилась нетронутой часть палисадника. На узких клумбах цвела лаванда, по перголам карабкались вверх вьющиеся розы. В конце посыпанной гравием дорожки расстилалась просторная долина. Снаряды теперь падали ближе: один разорвался в оливковой роще на склоне холма и разнес в щепки узловатые серые стволы деревьев. Вдоль дороги кипарисы, напоминавшие черные языки пламени, поднимались высоко в небо. В рассветных лучах роса на траве сверкала, словно драгоценные камни. Тесса подумала о том, каким обновленным и чистым выглядит окружающий мир. Перед пробуждением она видела сон. Сейчас, стоя на крыльце, Тесса попыталась восстановить его в памяти. В голове ее эхом прозвучал голос: «Он нашел себе другую. Новую женщину. Какую-то потаскушку из Оксфорда». Казалось, будто голос доносится из соседней комнаты. Кто это сказал? Жена Майло, конечно же. Тесса вспомнила, зачем поехала в Оксфорд. Она должна была увидеться с Майло, потому что боялась потерять его. Шел дождь, Анджело все время плакал, потому что простудился, она была усталая и расстроенная. Она увидела капли дождя на лобовом стекле, металлическую вывеску, раскачивающуюся на ветру, велосипедиста в желтом плаще, фару его велосипеда, словно светящийся глаз циклопа. И грузовик, взбирающийся вверх по холму. Потом орудия на вилле заговорили снова, разорвав рассветную тишину. Тесса развернулась на каблуках и пошла назад в конюшню. Они покинули виллу тем же утром. Снаряд попал на террасу, где на рассвете стояла Тесса; капитан приказал перетащить запасы топлива и боеприпасов в подвал. Больше на вилле скрываться было негде. Оливия обратилась к капитану, который посоветовал им поскорее увести детей. Им нельзя здесь оставаться, говорил он, потирая рукой небритый подбородок. Теперь каждый сам за себя. Они направлялись в Грев — длинная цепочка женщин и детей. Дети были в панамах и несли в руках теплые свитера; взрослые — Тесса, Фаустина, Оливия, мать Перлиты Эмилия и Мария, работавшие в прачечной, — взяли чемоданы и корзинки. Эмилия, невысокая и коренастая, толкала коляску по неровной тропинке. Они двигались по краю поля, параллельно дороге, от которой их закрывали кусты шиповника. В траве пламенели маки. Надо было скорее дойти до возвышенности, заросшей кустарниками и низкорослыми деревцами, с ложбинками и оврагами, в которых можно было укрыться. Дороги постоянно обстреливались с самолетов. Оглянувшись назад, Тесса заметила на дороге труп — серое пятно возле обочины. Что ж, она не будет больше оглядываться. Не будет думать ни о чем, а только ставить одну ногу впереди другой и следить, чтобы детям не угрожала опасность. Они миновали поле и стали подниматься вверх по холму. Тесса время от времени пересчитывала детей, проверяя, чтобы никто не отстал. Добравшись до березовой рощицы, они остановились передохнуть. Приближался полдень; нещадно пекло солнце. Некоторые ребятишки стали бегать между деревьями, другие прилегли в тени, сунув в рот пальцы. Тесса проследила, чтобы все получили по глотку воды и ломтю хлеба с колбасой. Она дала Оливии, лицо которой побледнело от усталости, несколько лишних глотков. Малыши мирно спали в коляске; можно было сказать, что пока все идет неплохо. Фаустина, разбиравшаяся в подобных вещах, изучала карту и сверялась с компасом. «Осталось пройти шесть миль, — негромко сказала она. — Надо постараться попасть в Грев до наступления темноты. Пора отправляться». Тесса собрала детей, пересчитала их еще раз, убедилась, что у всех при себе теплые свитера. Сейчас в них было бы слишком жарко, однако вечером они пригодятся. Двое детей плакали; Тесса взяла их за руки и стала напевать песенку. Вскоре к ней присоединились все остальные, даже Фаустина, не попадавшая ни в одну ноту. Внезапно раздался оглушительный рев, и в небе над их головами появился самолет; они бросились к неглубокой ложбинке. Пули рикошетом отлетали от земли. Острые камни царапали Тессе колени, в рот набился песок. Самолет поднялся выше и скрылся из виду. Они выбрались из ложбинки и в молчании двинулись дальше. Вскоре тропинка стала сужаться, петляя между сосен, и они остановились, чтобы посовещаться. Катить коляску по лесу нельзя. Эмилия сказала, что повезет ее по тропинке у подножья холма. Пускай Перлита идет с Тессой поверху — там безопаснее. Оливия решила пойти с Эмилией. Тропа на холме для нее слишком крута. Оливия с Фаустиной шепотом сказали друг другу несколько слов. Потом они обнялись, и Оливия с Эмилией двинулись по тропинке вниз с холма; Оливия придерживала коляску за ручку. В глазах у Фаустины стояли слезы. Она подхватила на руки младшего из детей и зашагала по тропинке вперед. Девочки шли парами, мальчишки пинали ногами сосновые шишки. Фаустина, шедшая первой, показывала дорогу. Под соснами было немного прохладнее. Тропинку устилал мягкий ковер из сухих игл. Дети немного оживились. Наверное, стоило сделать небольшую передышку, но тут в стороне Тесса заметила среди деревьев какое-то движение. По лесу бежали солдаты. Она поспешно стала подталкивать детей вперед, пересчитывать, путаясь и сбиваясь, потому что сама была напугана. Внезапно ей отчаянно захотелось вернуться домой, хотя она и не знала, где этот дом. Они снова оказались под палящим солнцем. Тропинка забирала вверх, на камнях мелькали юркие ящерицы. Самолеты, казалось, обстреливали всю округу. Стоя на опушке, Тесса оглянулась: с неба в долину сыпались снаряды. В воздух столбами поднимался дым. Фаустина присела на поваленное дерево, разложив карту на коленях. Мокрые от пота волосы прилипли у нее ко лбу. Тесса раздала всем воду и немного фруктов. Было почти три часа; воздух дрожал от жары. Некоторые дети уснули, подложив под головы вместо подушек свернутые свитера. Тесса заклеила пластырем мозоль, вытряхнула камешек из туфли. Одна из девочек рисовала прутиком в пыли; другая укачивала куклу. Томмазо лежал на спине, согнув колени и уставившись темными глазами в небо. — Не надо смотреть на солнце, глазки могут заболеть, — мягко сказала ему Тесса, и накрыла лицо мальчика соломенной шляпой. В следующую секунду он сбросил ее и снова стал глядеть в небо. Тесса присела рядом с Фаустиной. Фаустина улыбнулась и сжала ее руку, но ничего не сказала. Перлита подошла к Тессе и уткнулась головой в ее колени. Тесса погладила девочку по голове и зажмурила глаза. Ей вспомнился ее сегодняшний сон и тихий сад ранним утром. «Вот, значит, как все случилось», — думала она. Теперь она помнила, как тяжело было в одиночку заботиться об Анджело, насколько материнство в реальности отличалось от того, как она его себе представляла. Как молода она была, как неопытна, как нуждалась в поддержке. Она поехала в Оксфорд из-за телефонного звонка миссис Райкрофт, потому что любила Майло Райкрофта и боялась его потерять. В этом не было ничего тривиального — любовь никогда не бывает тривиальной, незначительной, ничтожной, теперь она это точно знала. Может, жизнь ничему особенному ее не научила, но этот урок Тесса затвердила накрепко. «До Грева осталось около трех миль, — сказала Фаустина, вставая и отряхивая с подола пыль. — Надо поторапливаться». Тесса пересчитала детей: восемнадцать, все на месте. Самых младших она взяла за руки; Перлита, хныча, побрела у нее за спиной. Фаустина посадила маленького мальчика себе на спину, и они стали спускаться с холма. Теперь Тесса думала только о том, чтобы снова и снова ставить одну ногу впереди другой. Ни о Гвидо, ни об Анджело. Остались только эти мгновения, палящий зной и тропинка под ногами. Самолеты появились прямо у них над головой: эскадрилья из шести машин, грохот которых эхом прокатился по холмам. Они бросились в овражек, спеша укрыть детей, прося их пригнуться. «Один, два, три, четыре, — торопливо считала Тесса. — Где же Перлита?» Подняв голову, она увидела, что девочка стоит на тропинке, замерев от ужаса. Тесса выбралась из овражка и подхватила ее на руки. Самолеты уже пролетели мимо, но тут в воздухе вспыхнул ослепительный свет. Они снова оказались в овражке. Перлита была в безопасности. Тесса наклонилась и увидела у себя на животе, на голубой ткани платья, алое пятно. В недоумении она прикоснулась к нему рукой. Потом отняла ладонь — та была вся красная. Тесса почувствовала усталость и странный холод. Она села на землю. Фаустина опустилась на корточки рядом с ней. Она дотронулась до красного пятна и что-то сказала, но Тесса не услышала ее. Она хотела сказать Фаустине, что ее ранили и ей надо отдохнуть, прежде чем идти дальше, но не смогла произнести ни слова. Ей было совсем не больно. Только очень холодно. Она прилегла на дно оврага. Еще мгновение Тесса видела перед собой верхушки деревьев и синее небо. Потом наступила темнота. Глава пятнадцатая Письмо от Фаустины Дзанетти добралось до пансиона, где жила Фредди, только в начале сентября. Фаустина сообщала о смерти Тессы. Ее сестра погибла, писала она, сопровождая группу детей с виллы Дзанетти в Грев. Ее задело осколком снаряда, который перерезал артерию. Смерть была безболезненной и практически мгновенной. Письмо завершали соболезнования и выражение глубокой и искренней симпатии к Тессе. «Тесса была героем, — писала Фаустина, — она была сильной, мужественной и верной, мы всегда будем ее помнить и скорбеть по ней». Присев на краешек кровати в своей комнате в пансионе, Фредди пробежала глазами письмо. Потом попыталась прочесть его еще раз, но не смогла из-за слез. Она написала Рею, Максу, Джулиану и еще нескольким старым друзьям, хотя в последнее время их стало гораздо меньше. Джулиан, который находился в отпуске по болезни — его ранило в Германии во время рейда, — позвонил ей, чтобы сообщить, что они решили устроить вечер памяти Тессы, в «Ритце», где ей всегда так нравилось. Фредди сказала, что не сможет приехать, потому что слишком занята. Это была правда: она работала на заводе шесть дней в неделю, с восьми утра до шести вечера. Во время авралов им приходилось задерживаться еще на несколько часов. В свой единственный выходной она почти весь день спала — точнее, раньше спала. Теперь сон к ней не шел. На работе она никому не рассказывала про Тессу. Несколько подруг, с которыми она сошлась на новом месте, некоторое время назад покинули завод — одна родила ребенка, вторая уехала ухаживать за братом, которого ранили в Нормандии, третью перевели в другое место. За работой Фредди старалась вообще ни о чем не думать. Она избегала разговоров во время обеденного перерыва и радовалась тому, что в цеху постоянно стоит шум, делающий любые разговоры невозможными. Она с горечью думала о тех месяцах и годах, когда еще надеялась встретиться с Тессой. Она вспоминала о том, какое облегчение испытала в начале августа, узнав, что союзники освободили Флоренцию, и злилась сама на себя. К тому времени Тесса была уже мертва. Она ничего не знала и продолжала надеяться — как оказалось, напрасно. Она написала Льюису и сообщила ему о Тессе. Он не ответил. Его письма часто задерживались: порой за несколько недель не приходило ни одного, а потом сразу дюжина. Однако на этот раз Фредди показалось, что она лишилась и его тоже. Вполне вероятно, что в судно Льюиса попала торпеда, и оно затонуло. А может, Льюис просто решил не тратить силы на их вялотекущий прерывистый роман. Однажды, сидя на рабочем месте на заводе, Фредди начала плакать. Слезы никак не хотели останавливаться, и в конце концов пришлось послать за доктором, который велел ей отправляться домой и не возвращаться на работу как минимум две недели. В пансионе она продолжала плакать, сморкаясь, пока у нее не закончились носовые платки. Хозяйка принесла ей чаю и проследила, чтобы Фредди его выпила. На следующее утро жена Рея Сьюзан явилась в пансион, упаковала ее чемодан и увезла Фредди в их квартиру на Пикадилли. Фредди долгое время считала Сьюзан недалекой, поверхностной, однако на самом деле та оказалась очень благожелательной и тактичной, так что Фредди было стыдно, что она не оценила ее раньше. Рей служил во Франции, а Сьюзан целыми днями пропадала на Би-би-си, кроме того, она не была знакома с Тессой, что избавляло Фредди от необходимости поддерживать разговоры, каждый раз начинавшиеся со слов «А помнишь…», которые ей отнюдь не хотелось вести. Столько людей считали, что хорошо знали Тессу; стольким казалось, что она принадлежала им… Они пытались разделить с Фредди свою скорбь, а одновременно и воспоминания. Сьюзан же просто спросила ее, не хочет ли она поговорить о своей сестре, на что Фредди ответила «Нет», «Не хочу», «Большое спасибо», поэтому в дальнейшем они разговаривали в основном о Би-би-си, о семье Сьюзан и своих увлечениях. Днем, пока Сьюзан была на работе, Фредди куда-нибудь выходила. Как правило, она просто бродила по городу без всякой цели. Ощущение полного упадка, жизни на пределе сил, царившее в Лондоне, соответствовало душевному состоянию Фредди. С появлением ракет V-1 и V-2 в городе опять поселился страх, сопутствовавший первым бомбежкам, однако теперь, по прошествии четырех лет, у людей, казалось, не осталось больше сил бояться. Иногда Фредди думала о том, что станет делать, если ракета пролетит у нее над головой: побежит она в бомбоубежище или нет, однако ракета не пролетела, и она так этого и не узнала. — Телефон, — позвала Сьюзан. — Это тебя. Фредди подняла трубку. Голос на другом конце провода сказал: — Фредди? — Льюис? Это ты? — Я разыскивал тебя повсюду. Еле-еле смог найти. — Я писала тебе много раз — извини, что так вышло. — Я не сержусь, просто я волновался. — Я тебя слышу, — невпопад сказала она. — Ты в Ливерпуле? — В Лондоне. Приехал, как только смог. Я остановился у Марсель. Приглашаю тебя вместе поужинать. — Я не хочу есть. — Фредди поняла, что ее слова прозвучали грубо, и добавила: — Прости, Льюис, я и правда не голодна. — А я умираю с голоду. У меня заказан столик в «Куаглино» на восемь часов. Надевай платье, прыгай в такси — встретимся там. В «Куаглино» официант проводил Фредди до столика в углу. Льюис поднялся и поцеловал ее. — Фредди, — сказал он, заключая ее в объятия. — Мне очень жаль, что твоя сестра умерла. — Спасибо, — автоматически ответила она и села за стол. Официант подошел принять у них заказ. Когда они остались одни, Льюис сказал: — Представляю, как тяжело тебе пришлось. Марсель сказала, ты не очень хорошо себя чувствуешь. — Марсель? — Удивленная, она подняла на него глаза. — Новости распространяются быстро. — Я не больна, просто сильно устала. Даже не знаю, почему эта новость так меня потрясла — я ведь волновалась за Тессу уже много лет. Тем не менее, это был шок. — По-моему, твое потрясение вполне объяснимо, — мягко сказал он. — Ты так долго ждала. Была такой преданной. — Много лет назад, — Фредди чертила узоры на скатерти, — после смерти ребенка, я попыталась выяснить, кто его отец. Видишь ли, я винила его в том, что произошло с Тессой. — И как, тебе удалось узнать? — Нет. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, зачем мне это было нужно. Как будто это что-то могло изменить. Как будто я могла что-то изменить. Тесса всегда делала то, что хотела. И никого не слушала. Льюис взял ее за руку. — Как бы мне хотелось облегчить твою боль, Фредди. — Это невозможно. Официант принес им суп; когда он отошел, Фредди резко сказала: — Как такую боль можно облегчить? Ты же не можешь вернуть Тессу обратно. — Я это знаю. Я не это имел в виду. — Он нахмурился, и она заметила уже знакомую ей обиду в его глазах. Фредди боялась, что, если скажет об этом вслух, его ответ может ранить ее. — Я только пытаюсь сказать, Фредди, что ты не одинока в этом мире. Позволь мне помочь тебе. — Мне не нужна ничья помощь. — О да, я понимаю. Они оба замолчали. Фредди сожалела о своей несдержанности — ей всегда не нравилось это в себе. — Я люблю тебя, Льюис, — негромко заговорила она. — Но сейчас я не чувствую любви. Я вообще ничего не чувствую. — Это пройдет, Фредди. Поверь мне, пройдет. На это потребуется время, но так оно и будет. — Все так говорят. — Возможно, они правы. Она опустила глаза, глядя себе в тарелку. — У меня совсем пусто внутри. Я боюсь, что ничего не смогу тебе дать. — Я ничего от тебя и не жду. Просто хочу, чтобы ты была рядом. Выходи за меня, Фредди. У нее перехватило дыхание. — Льюис… Он сжал ее руку в своей. — Знаешь, я всегда сомневался, что доживу до конца войны, однако до сих пор меня потрясают известия о гибели других людей. — Но сейчас же с тобой все в порядке, правда? — О да, конечно. — Однако взгляд у него был встревоженный. — Но у меня такое чувство, будто я нахожусь в постоянном ожидании. — Ожидании чего? — Наверное, того, что придет мой черед. — Он натянуто усмехнулся. — Меня тошнит от страха, когда мы выходим в море, и тошнит от плохих предчувствий, когда мы ждем выхода. Думаю, я жду, когда все это закончится. Теперь она крепко вцепилась в его руку, словно боясь утонуть. — Все дело в том, — сказал он, — что пять лет моей жизни я провел в ожидании и больше не могу этого выносить. Я много лет прождал Клер, но с тобой все будет иначе, Фредди. Я не стану больше ждать. Если ты не хочешь выходить за меня, скажи об этом сейчас. Но сначала все-таки подумай. Хочешь ли ты выйти из этой войны ни с чем? Я — нет. Я знаю, чего хочу. Я хочу чего-то лучшего. Хочу иметь дом, семью — будущее. Как тебе кажется — ты не хочешь того же? Думаю, хочешь, в глубине души. Думаю, ты, точно так же как я, устала дожидаться, пока что-нибудь не случится с тобой. Думаю, бывают моменты, когда надо схватить жизнь за горло и как следует встряхнуть. — Он махнул рукой официанту, который подошел забрать у них со столика суповые тарелки, а потом склонился к Фредди, горящими глазами глядя ей в лицо. — Думаю, ты хочешь того же, что и я, Фредди. Если да, то, бога ради, скажи об этом. Мы сможем начать новую жизнь, я уверен, что сможем. Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя и хочу быть с тобой, хочу, чтобы мы никогда не разлучались. Так каков же будет твой ответ? Ты выйдешь за меня замуж? Фредди так устала быть одна. Ее рука все еще держалась за его руку, ей хотелось никогда ее не выпускать. — Да, Льюис, — ответила она. Часть четвертая СЛЕДУЮЩИЙ ШАГ 1945–1951 Глава шестнадцатая Они поженились в феврале 1945. Венчание состоялось в небольшой церкви в Слау. Льюис выглядел очень представительно в своей морской форме; на Фредди было кремовое платье до колен и пальто цвета фиалок. Платье она перешила из вечернего наряда, укоротив его по подолу, а пальто некогда принадлежало Тессе. Фредди нравился его насыщенный цвет; она жалела, что было еще слишком холодно для фиалок — вместо них она держала в руках букетик подснежников. На свадебный завтрак собралось около тридцати человек: сослуживцы Льюиса, Сьюзан Ливингтон (Рей все еще находился в Европе), Джулиан, Макс, Дугласы (Монти и Бетти поженились прошлой осенью) и несколько друзей Фредди из Бирмингема. А еще Марсель Скотт. На этом настоял Льюис — именно Марсель затащила их компанию в «Дорчестер» в декабре 1940. Если бы не она, напомнил он, они, возможно, никогда бы не повстречались. В три часа пополудни молодожены отправились в свадебное путешествие. Один знакомый дал Льюису ключи от его дома в Суррее. Фредди представляла себе охотничий домик или маленький коттедж, но это оказался просторный старый особняк, окруженный собственным парком. В комнатах было сыро и промозгло, однако красота дома проступала сквозь запустение. Потолок поддерживали резные балки, наверх вела плавно изгибающаяся лестница. Фредди провела рукой по узорчатым стенным панелям. Льюис разжег камин в библиотеке, и они устроились перед ним на коврике, читая друг другу вслух отрывки из книг, которые наугад брали с полок — нудных викторианских проповедей и пособий по домоводству, — хихикая, словно подростки, и постепенно избавляясь от напряжения последних дней. В ту ночь они занимались любовью на кровати с балдахином. Стены спальни были обиты шелковой тканью цвета аквамарина. В постели Льюис оказался нежным и страстным; после, лежа в его объятиях, Фредди погрузилась в сладкий сон. Были они счастливы в тот день, она и он? Ей казалось, что да, хотя впоследствии она вспоминала, как Льюис сердился, что ему дали увольнительную всего на двое суток, и возмущался скудостью стола, который накрыли для них в отеле. Он не хотел, чтобы она возвращалась на работу, и перед его отъездом на судно они повздорили: Фредди объясняла, что для нее сидение в одиночестве в каком-нибудь пансионе в Портсмуте или Девонпорте гораздо хуже завода; он же подозревал, что ее стремление к независимости происходит от недостатка уверенности в нем. Миссис Фейнлайт скончалась через три недели после окончания войны. В последний год ее жизни Ребекка и Мюриель ухаживали за матерью дома; ночью у ее постели дежурила сиделка. Теперь им предстояло безрадостное занятие — разбор содержимого Хэзердина. Ни у одной из сестер в их жилищах не было места для громоздкой, тяжеловесной мебели, приобретенной родителями за годы брака. В конце концов Мюриель взяла себе чайный сервиз, несколько картин и кресло с гобеленовой обивкой, которую мать вышила собственными руками. Ребекка прошлась по дому, решая, что хотела бы сохранить. Говоря по правде — ничего. Вещи, находившиеся в доме, пробуждали воспоминания, которые ей не хотелось оживлять: о всепоглощающей скуке, подавленных желаниях, отсутствии всякой радости и веселья. Наконец она решила забрать садовые инструменты и подборку классической литературы, которую любила читать девочкой. Инструменты были хорошими; они с матерью вместе ухаживали за садом в последние годы жизни миссис Фейнлайт. Мебель отдали Женскому институту. Дом был продан. После смерти матери и конца войны Ребекка долго не находила себе места. Она решила не возвращаться в Мейфилд; то была временная остановка — хотя она и продлилась несколько лет, — и теперь настала пора двигаться дальше. Она начала подыскивать собственное жилье, однако из-за недостатка недвижимости, возникшего после войны, поиски заняли больше года. Осенью 1946 агент предложил ей осмотреть коттедж, расположенный между Андовером и Хангерфордом. Получив ключи, Ребекка на машине отправилась на северо-запад по узким, извилистым дорогам Гемпшира. Вокруг расстилались живописные пейзажи с лесами и меловыми скалами. Коттедж, к сожалению, оказался довольно неприглядным. Он был маленький, квадратный, приземистый, выстроенный из красного кирпича в начале 1920-х, совсем лишенный очарования — к ее вящему огорчению. Однако там имелась мастерская: именно из-за нее Ребекка согласилась посмотреть дом. Она была из того же кирпича, крытая гофрированным железом; в войну там находилась кузница. Стоило Ребекке отпереть дверь, как оттуда выпорхнул дрозд. Внутри мастерская была темная, загроможденная всяким мусором; Ребекка пожалела, что не захватила с собой фонарик. Постепенно ее глаза привыкли к полумраку, и она смогла разглядеть оцинкованную бадью, ржавые инструменты и борону, в потемках напоминающую скелет доисторического зверя. Серое пятно золы на каменном полу указывало место, где стояла наковальня. Повсюду в беспорядке громоздились кипы отсыревших газет и гниющей соломы; сквозь дыры в крыше пробивался дневной свет. Рукой в перчатке Ребекка очистила от паутины крошечное окошко и стерла пыльный налет со стекла. В помещение ворвались солнечные лучи. Она подумала, что из мастерской получится идеальная студия для работы со стеклом. Дальнюю стену она превратит в одно большое окно. На каменном полу построит печь для обжига, а вдоль боковой стены поставит свой верстак. Во время войны коттедж был реквизирован для нужд военно-воздушных сил и до сих пор хранил приметы присутствия военных: с крючка свешивался противогаз, а рядом с ним — бинокль в кожаном футляре. Там была кухня, гостиная, столовая и две спальни. Слава богу, внутри имелась уборная, правда, не было ванной. За домом находился заброшенный сад площадью около акра — преимущественно газон, заросший полевыми цветами, ежевикой и крапивой. За садом начинался буковый лес; Ребекке понравилось, что один незаметно переходил в другой. Коттедж стоил пятьсот двадцать фунтов. Доля Ребекки от продажи материнского дома составила триста пятьдесят фунтов. В банке у нее оставалась значительная сумма, доставшаяся ей после продажи Милл-Хауса — в годы жизни на ферме она тратила совсем немного, а стол и кров получала бесплатно, — так что Ребекка спокойно могла приобрести коттедж. В следующие выходные сделка состоялась. После получения необходимых документов она забрала со склада вещи, отправленные туда из Милл-Хауса, и переехала в коттедж. Расставляя по комнатам кресла, столы и диваны, которые видела в последний раз, когда была еще замужем за Майло, Ребекка думала, что ей, похоже, никогда не освободиться от своего прошлого. Невозможно полностью избавиться от того, что ты пережил. Тем не менее, она обрадовалась своей качественной кухонной утвари и посуде, хорошим кастрюлям, фарфору и бокалам; еще один плюс: больше не надо было платить за хранение. В погожие вечера из окна кухни она наблюдала за кроликами, резвящимися на лужайке. Время от времени с веток, сверкая голубым оперением, слетали шумные сойки. Почтальон и жители деревни по привычке называли ее коттедж кузницей, поэтому за ним так и закрепилось это название. Сначала Ребекка привела в порядок дом, а потом принялась за мастерскую. Она вытащила на улицу весь мусор и сожгла его, а наковальню оставила стоять посреди газона, где она — как показалось Ребекке — приобрела сходство с причудливой скульптурой. Под крышей свили гнезда птицы, там обитали и крысы. Она одолжила у фермера ружье и перестреляла крыс, потом объездила всю округу в поисках гофрированного железа, чтобы починить крышу. Строительных материалов не хватало — собственно, как и всего остального, в том числе продуктов, поэтому она вскопала огород и время от времени ходила собирать ягоды с живых изгородей. Плотнику Ребекка заказала рамы, чтобы остеклить дальнюю стену мастерской, еще один умелец соорудил для нее печь. Потом она заперлась в студии и принялась за работу. Уволившись с флота, Льюис, вместе с тысячами других бывших военнослужащих, занялся поисками работы. Знакомый, владевший гаражом в Бристоле, предложил ему должность, но через три месяца, когда ограничения на бензин так и не были сняты, а для выпуска новых автомобилей не было нужных материалов, Льюис попросил расчет. Он объяснил это Фредди тем, что не хочет создавать видимость работы, не может и дальше просиживать штаны, пользуясь тем, что его приятель, человек достойный, решил ему помочь. Они переехали обратно в Лондон. Начали выходить, немного развлекаться: побывали на крестинах у Ливингтонов, у которых недавно родился сын, получили приглашения к нескольким товарищам Льюиса по флотской службе. Фредди предложила устроить для них ответный ужин — они многим задолжали визиты, — однако Льюис обвел глазами крошечную меблированную квартирку, в которой они ютились, и ответил, что надо подождать, пока они не устроятся получше. Фредди собиралась было сказать, что их друзья не будут иметь ничего против разномастной посуды или необходимости потесниться за столом, однако тут заметила в глазах Льюиса то самое выражение и промолчала. Она хорошо знала этот его взгляд — смесь обиды, горечи и чувства вины. Он нашел место торгового агента — ездил по стране, продавая поваренные книги. Ему это неплохо удавалось: Льюис был привлекателен и красноречив, так что домохозяйки, открывавшие ему дверь, сразу же подпадали под его очарование. Он говорил, что в последнее время в стране не хватало качественных поваренных книг: женщины, работавшие во вспомогательной службе или на заводах, теперь оказались дома, вот только они не представляли, как готовить для своих семей. Но время шло, и его энтузиазм постепенно начал таять. Долгие отлучки из дому, ночевки в унылых пансионах, плохая еда, скудная оплата и отсутствие привычного круга общения сильно угнетали Льюиса. Потом в компании появился новый управляющий. Льюис сам претендовал на эту должность, но хозяин назначил на нее своего знакомого. Тот ничего не смыслил в их делах, раздраженно жаловался Льюис, посылая агентов сегодня в Эксетер, а завтра в Гулль. В скором времени Льюис уволился. Они перебрались в Саутгемптон. Однажды вечером в пабе Льюис познакомился с человеком по имени Барни Гослинг. Он тоже недавно уволился из армии; на его розовой лысине в беспорядке росли редкие клочки седых волос — словно пух у неоперившегося птенца. Он издавал журнал Мир рыбалки. Барни проникся симпатией к Льюису и предложил ему работу в журнале. Льюис должен был помогать в конторе, время от времени писать статьи и делать фотографии. Человека, отвечающего за продажи, в журнале не было, так что и эти обязанности Льюис взял на себя. Наконец-то ему досталась работа, которой он мог наслаждаться. Журнал не пользовался особенной популярностью, издавался тиражом всего несколько тысяч экземпляров, но Льюис был уверен, что дела скоро пойдут в гору. Он стал поговаривать о том, чтобы выкупить дом в Саутгемптоне. Барни ввел их в круг своих друзей — таких людей Тесса называла «рыбаки и охотники», — которые любили проводить время на природе, держали собак и лошадей. Фредди обратила внимание, что в их компании Льюис по-другому рассказывал о своем прошлом. Он часто упоминал о своих друзьях из Винчестера, но ни разу — о трех тетках. Он обязательно первым платил за напитки, всегда приходил в гости с подарком для хозяйки. Фредди нравилась его щедрость, однако она переживала из-за денег. Стоило ей поднять эту тему в разговоре, Льюис отмахивался от нее. «Все в порядке», — говорил он. Наконец-то их жизнь начинает налаживаться. Они снова встречаются с людьми. Затем, через полгода после их переезда в Саутгемптон, Барни, который всегда любил выпить, напился до поросячьего визга и сообщил Льюису, что журнал не приносит ни пенни, а только тянет деньги, и что работы для него больше нет. Мужчины пожали друг другу руки и распрощались. Через две недели Льюис получил должность в страховой компании. Платили там в два раза меньше, чем у Барни; когда по выходным они ездили к морю, Фредди приходилось выслушивать страдальческие исповеди Льюиса, бродя по пляжу и оскальзываясь на гальке. Он говорил, что чувствует себя будто в ловушке. Ему никогда не привыкнуть целый день сидеть за столом. Работа ужасно скучная и однообразная, не требует ни внимания, ни физических сил, у него в голове постоянно крутятся разные мысли. «И не самые приятные, Фредди». — «Так брось ее, — сказала она, взяв его лицо в ладони и глядя мужу в глаза. — Займись чем-нибудь другим». Однажды в газете им попалась статья: там говорилось, что многие военные, уволившиеся со службы, занялись преподаванием. Льюис не мог понять, почему эта мысль с самого начала не пришла ему в голову. Подготовительной школе в Лестершире требовался учитель математики и физики, Льюис откликнулся на объявление и получил назначение. За последние годы, пока они колесили по стране в поисках лучшей доли, им приходилось жить в холодных неуютных пансионах, в меблированных комнатах с лимитом на электричество и темных сырых коттеджах, где электричества не было вовсе. Лестерская школа вместе с должностью предоставляла жилье. Пакуя вещи, Фредди ощущала прилив оптимизма. Возможно, судьба повернулась к ним лицом. Она представляла себе уютный маленький домик в зеленом пригороде. Льюису понравится преподавать, а энтузиазм, с которым он брался за любое дело, которое считал хотя бы немного стоящим, наверняка передастся его ученикам. Возможно, и для нее найдется какая-нибудь работа, на пару часов в день — помогать бухгалтеру или заведующей хозяйством. Потому что ей тоже оказалось сложно приспособиться к новой жизни: она с трудом сносила скуку и одиночество, пытаясь заполнять свои дни хлопотами по дому, от которых отвыкла за годы работы в конторах и на заводах, как отвыкла и от того, чтобы подолгу быть одной. Правда, любая ее попытка завести разговор о работе заканчивалась ссорой — Льюис был против, и холодный гнев мужа пугал ее, потому что — как в глубине души признавалась себе Фредди — показывал его с другой, незнакомой ей стороны. В те дни любые их разногласия быстро переходили в ссору. «Ты не будешь скучать, — убеждал он ее, — если родишь ребенка». Она отвечала, что еще не готова. «Когда?» — спрашивал он. «Скоро», — отвечала она. Не то чтобы Фредди не хотела ребенка, просто, памятуя о Тессе и Анджело, она прекрасно отдавала себе отчет в том, что ребенку нужно — для начала — постоянное место жительства, в то время как они с Льюисом только и делали, что переезжали. И вот они прибыли в школу. Она находилась в нескольких милях от Маркет-Харборо, группки ничем не примечательных построек, сгрудившихся в туманной долине. Вместо уютного домика, о котором так мечтала Фредди, им выделили холодную неприглядную квартирку на чердаке одного из корпусов. По прибытии Льюис узнал о том, что помимо математики и физики ему придется заниматься с учениками регби и вести физкультуру. Да, и заодно основы религии. Он продержался два полугодия. Атмосферу в школе как будто что-то отравляло — что-то не поддающееся определению, неуловимое, словно туман над полями. Директор и его заместитель, оба ветераны Первой мировой, терпеть не могли мальчишек, своих учеников. Учитель французского, напротив, чрезмерно им благоволил: любимчиков он приглашал выпить чаю у себя в кабинете, не упуская при этом случая запустить пальцы в их светлые волосы или прижаться ногой к бедру. Остальные учителя были циниками, пьяницами или людьми, безразличными ко всему. Школа продолжала существовать только потому, что плата за обучение была небольшой, а отцы мальчиков, военные или коммерсанты, работавшие за границей, тоже когда-то учились в подобных заведениях. Фредди казалось, что они должны думать что-то вроде «Раз я терпел, ты тоже потерпишь». Льюис оказался среди них белой вороной, потому что он старался. Он устроил турнир по регби, а по вечерам даже читал Библию — чтобы подготовиться к занятиям по основам религии. Однако уныние и обреченность, царившие в школе, постепенно стали сказываться и на нем. Он начал больше пить, хуже спать по ночам. Они никогда не говорили по душам: если Фредди пыталась завести откровенный разговор, он сердито обрывал ее. Хотя он не ударялся в слезы, как бедолага Барни, она не могла не видеть, что обстановка в школе разрушительно действует на его личность. Со дня свадьбы они жили как по шаблону — сначала большие надежды, потом большое разочарование. Разница между Льюисом и ней, думала Фредди, заключалась в том, что она не давала волю ожиданиям, старалась держать фантазию в узде. За годы плаваний через ледяную Атлантику, годы ужасов и лишений, Льюис заслужил нечто большее, чем череда низкооплачиваемых случайных должностей. Сознание того, что тысячи других бывших военных оказались в такой же ситуации, мало его утешало. Она не винила Льюиса за то, что он злился — любой на его месте злился бы тоже, — но ее обижало, что он не приходит к ней за утешением, что разочарование отдаляет мужа от нее. Она по-прежнему его любила, все еще помнила Льюиса, который пел для нее в пабе, Льюиса, который занимался с ней любовью в их брачную ночь в спальне цвета аквамарина, однако иногда спрашивала себя, любит ли ее этот желчный, вечно обиженный Льюис. В лондонских музеях можно было отыскать ожерелья, сделанные больше двух тысячелетий назад: голубые стеклянные бусины, чередующиеся со стеклянными рыбками и лягушками, а в центре — пухлая обнаженная богиня с крапчатыми крыльями. Была там чаша из цветного полосатого стекла — полосы напоминали прожилки в камне — и итальянское блюдо с кубиками и кружками, похожими на разноцветные леденцы. Там были чаши Лалика, бледные и прозрачные, словно лед, с тонкими геометрическими контурами одуванчика, просматривающимися в центре. Весной 1947 Ребекка поехала на восточное побережье Шотландии, чтобы познакомиться с группой художников, работавших со стеклом. Она изучала техники сплавления, полировки и пескоструйной обработки стекла, обжига изделий в печи. Джон и Ромейн Поллен, вернувшиеся из США, теперь жили в Корнуолле, в Сент-Айвзе, близ Уэнрайтов, так что летом Ребекка съездила к ним погостить. Они с Ромейн бродили по прибрежным утесам, о подножья которых разбивались в белую пену морские волны. Джон показал ей, как изготавливать формы для отливки из керамики, а Ромейн дала адрес лондонской галереи, в которой выставляла свои работы. «А почему вы всегда рисуете посуду или приборы?» — спросил ее как-то Коннор Берн; собственно, эта тема по-прежнему была ей близка. Ей нравилось находить красоту в самых обычных, повседневных вещах. У нее остались небольшие сковородки, на которых она когда-то пекла французские блинчики для своих вечеринок в Милл-Хаусе; теперь она использовала их в качестве форм для стеклянных блюд. В магазине, торгующем строительными материалами, она покупала оконное стекло и прокладывала между слоями стекла медную проволоку, чтобы под зеленоватой неровной поверхностью ее изделия сверкали золотистые нити. «Я пробовала класть сухие листья между слоями прозрачного стекла, — писала она Коннору. — При обжиге они сгорели, оставив на стекле отпечатки — словно призрак листа». После окончания войны Коннор остался в Ирландии. Ифа болела, да и с Брендоном начались неприятности — его даже пришлось выручать из полицейского участка. «Ничего серьезного, — писал Коннор, — но я помню себя в его возрасте и понимаю, что это значит — оказаться в неподходящей компании». Он мечтал увидеться с нею снова; сожалел, что они расстались на такой долгий срок. Как-то раз, когда Ребекка поутру работала в своей студии, пришло письмо. Она распечатала конверт — письмо было от Мюриель; в нем сообщалось, что они с доктором Хьюзом помолвлены и собираются пожениться. Фредди и Льюис теперь жили в Лаймингтоне, в Гемпшире, на южном побережье, у западной оконечности пролива Солент. Знакомый Льюиса по имени Джерри Колвин открыл там лодочную мастерскую; она находилась на старом пирсе возле купален. С моря доносились крики чаек, нырявших в воду за рыбой; в отлив песок блестел на солнце, словно глазурь на пироге. Джерри занимался строительством лодок еще до войны; он был капитаном корвета, на котором поначалу служил Льюис. Джерри говорил, что его бизнес вскоре ожидает настоящий бум. Как только страна немного встанет на ноги, мужчинам захочется опять обзавестись собственными лодками — небольшими шлюпками или яхтами, на которых можно пройтись под парусом в выходные. Фредди симпатизировала ему: он производил впечатление сдержанного, любезного, обходительного человека, хотя в нем чувствовался какой-то надлом, а кончики пальцев все время были красные из-за обкусанных ногтей. Это тот самый шанс, которого он так ждал, сказал ей Льюис. Его всегда привлекал физический труд, он не боится испачкать руки. Они с Джерри будут вместе продавать лодки — у того есть нужные знакомства. Джерри возьмет на себя бумажную работу, а его корабельщик обучит Льюиса своему ремеслу. Мастерская размещалась в двух грязноватых деревянных эллингах. Из большего выходили стапеля; в меньшем находилась контора. Они купили дом. Фредди была обеспокоена финансовой стороной вопроса, но Льюис настоял на своем. Человеку, занимающему какое-никакое положение, не пристало снимать жилье, говорил он; дом станет для них постоянным местом жительства и обеспечит место в обществе. Потом он напомнил, что сохранил свое выходное пособие, которое собирался теперь потратить на первый взнос. Домик был на отшибе — небольшой, с красной крышей, он стоял на южной окраине Лаймингтона. В окна верхнего этажа можно было увидеть море. Фредди нравилось, как оно меняется в зависимости от освещения и силы ветра — то переливается, словно бирюзовый шелк, то вздымается грозными волнами с гребнями белой пены. Они могли бы жить здесь, думала она. Начать все заново. Ей нравилось, что Льюис возвращался домой из мастерской, весело насвистывая, и что иногда, лишь захлопнув за собой дверь, подхватывал ее на руки и уносил наверх, в спальню. Частенько во время обеда она приходила в мастерскую; в хорошую погоду они с Льюисом усаживались на улице, любуясь бухтой, и ели сандвичи, которые Фредди приносила с собой. Если шел дождь, они укрывались под навесом, где пахло морской солью и смолой. Иногда, когда Джерри бывал в отлучке, а у Уолтера оказывался выходной, они занимались любовью в мастерской, прижимаясь друг к другу в полутьме и слушая, как волны разбиваются о стапеля. Желчного незнакомца как ни бывало; Фредди чувствовала, что заново влюбляется в своего мужа. Льюис настоял на том, чтобы она наняла помощницу, а по субботам они вечерами стали посещать вечеринки и званые ужины. Разговорчивый и обаятельный, Льюис быстро завел в городе новых друзей, в основном из числа местных банкиров, адвокатов и бизнесменов. Вместе с женами они приходили в маленький домик с красной крышей на обеды или коктейли. У Фредди было мало общего с этими женщинами. Она честно старалась; хвалила их прически и наряды, расспрашивала о семье. Большинство из них говорили исключительно о детях и садоводстве. У Фредди никогда не было сада — она понятия не имела, как за ним ухаживать. Она видела сад вблизи только на вилле Миллефьоре во Фьезоле, но сомневалась, что смогла бы воссоздать его величественную угасающую элегантность на небольшом квадратном клочке земли в Гемпшире. Однако примерно через полгода Льюис перестал насвистывать, возвращаясь с работы домой, и запретил ей приходить в мастерскую во время ланча. Он часто задерживался, порой работал по выходным. Сумма, которую он выделял Фредди на хозяйство, резко сократилась — Льюис сказал, что ему очень жаль, но сделка, на которую Джерри возлагал большие надежды, сорвалась; тем не менее, он уверен, что вскоре все наладится. Фредди пришлось сказать приходящей помощнице, что ее услуги больше не требуются. Они как-то справлялись, но у нее в душе нарастало предчувствие катастрофы, словно почва, раньше казавшаяся незыблемой, вдруг поплыла у них из-под ног. Одеваясь на свадьбу, Мюриель ногтем зацепила шелковый чулок. — Вот черт, — сказала она. — Моя единственная целая пара. — Возьми мой, — предложила Ребекка. — Нет-нет. Я надену фильдекосовые. — Не глупи. — Ребекка сняла с ноги чулок и протянула сестре. — На, бери. Они находились в квартирке Мюриель в школе Вестдаун. Мюриель нарядилась в юбку и жакет василькового цвета поверх белой блузки и в шляпку. Переодев чулок, она погляделась в зеркало и поправила пояс на юбке. — Как ты думаешь… Ребекка в этот момент вытащила пудреницу и стала припудривать нос. — Что? — Я правильно поступаю? Это не выглядит смешно — выходить замуж в пятьдесят один? — Это ни капли не смешно. По-моему, это чудесно. — Ребекка обняла Мюриель. — Ты выглядишь очень хорошенькой. — Глупости, — Мюриель нахмурилась. — А не может показаться, что я предаю Дэвида? Дэвидом Руттерфордом звали жениха Мюриель, погибшего на Сомме. — Думаю, Дэвид хотел бы, чтобы ты была счастлива. Мюриель пожевала губами, чтобы равномерно распределилась помада. — Жаль, что мамы уже нет, правда? Ребекка защелкнула пудреницу. — Да. Хотя на моей свадьбе она вела себя ужасно. Ты помнишь? — Ей не понравилось угощение. И она нагрубила Майло. Да, а как ты? Не сердишься на меня? Столько хлопот — тебе пришлось немало потрудиться. Ребекка организовала прием, который должен был состояться в доме у доктора Хьюза, договорилась по поводу угощения и собственноручно испекла свадебный пирог. Однако она чувствовала, что Мюриель не то имеет в виду. Не сердишься ли ты на меня за то, что я выхожу замуж, а твой брак с Майло закончился разводом — вот о чем спрашивала ее сестра на самом деле. Не злишься ли на судьбу за такой неожиданный поворот? — Ну конечно, я ничуть не сержусь, — твердо сказала она. — Это было очень весело. Под окном прогудел клаксон, и Ребекка выглянула на улицу. — Приехало такси. — Она повернулась к Мюриель. — Ты готова? Сидя в машине рядом с сестрой, Ребекка посмотрела на свои руки. Они были, как всегда, в мозолях и мелких порезах. Она подумала, что надо было найти время сделать маникюр. Ребекке очень хотелось курить; она неловко чувствовала себя в юбке и жакете вместо привычных вельветовых брюк и хлопковой рубашки. На свадьбу она надела красный костюм, купленный в «Селфридже» еще до войны. Ребекка похудела, и ей пришлось ушить юбку и заложить новые вытачки на жакете. Костюм был шерстяной, пожалуй, слишком теплый для погожего августовского дня; она почувствовала, как внутри привычной волной поднимается жар. Над верхней губой у нее выступили капельки пота; Ребекке отчаянно захотелось сорвать с себя неудобную, сковывающую одежду. Она положила букет Мюриель на сиденье между ними. — Ты не возражаешь, если я открою окно? Мюриель, похоже, тоже было жарко. — Прошу, открой. Я чувствую себя, словно пудинг в горячей духовке. Ребекка пониже опустила стекло и высунула голову наружу; постепенно жар отступил. Ей были понятны сомнения Мюриель касательно того, стоит ли выходить замуж после пятидесяти. Она подозревала, что они происходят от непонимания того, какую роль должна играть женщина в этом возрасте. Самой Ребекке в ее сорок девять, разведенной и переживающей климакс, одинаково неверным казалось как махнуть на себя рукой, так и отчаянно цепляться за уходящую молодость. Статьи в модных журналах, одежда в магазинах — все предназначалось для молодых женщин; очевидно, предполагалось, что после сорока — а после пятидесяти и подавно — о моде можно забыть. Женщина в таком возрасте не имеет права претендовать на то, чтобы быть желанной. И сама не имеет права желать. Подобные мысли угнетали Ребекку, хотя в глубине души она уже смирилась с тем, что, по всей вероятности, остаток жизни проведет одна. Коннор все еще был в Ирландии; чувства, которые она некогда к нему питала, теперь казались ей смешными: всего лишь фантазии одинокой женщины, которая слишком много себе вообразила, хотя, если смотреть объективно, не имела для этого никаких оснований. У них закончился вермут, а Льюис говорил, что вермут должен быть обязательно. Фредди казалось, что пару дней назад она проверяла бутылку и та была наполовину полна, однако она, видимо, ошиблась. Фредди заглянула в кошелек. Там лежали шиллинг и три пенни. Бутылка вермута стоила семь шиллингов. Она открыла сумочку и пошарила в подкладке — на дне отыскались пенни и полпенни. Потом она проверила карманы плаща и заглянула в небольшую латунную шкатулку на столике в холле, куда Льюис иногда клал завалявшуюся мелочь. Там оказалось пусто. Она выдвинула ящик кухонного шкафчика, в который откладывала деньги для булочника и молочника. Даже если она уже взяла оттуда четыре шестипенсовых монеты, в ящичке должно было остаться около трех шиллингов. На столе рядами выстроились готовые канапе, бокалы — вымытые, высушенные и натертые до блеска — стояли на решетке. Фредди задумалась, прикусив кончик пальца. Потом вернулась в гостиную и пошарила за диванными подушками, надеясь, что какая-нибудь монетка могла завалиться между ними, но обнаружила только обертку от конфеты и огрызок карандаша. О завалявшейся мелочи речь больше не шла: каждый пенни был на счету. Она могла сходить в мастерскую и спросить у Льюиса, не осталось ли у него денег, однако внутренне противилась этому. В последнее время он очень не любил, чтобы его отвлекали от работы. Если Джерри или Уолтер будут на месте, Льюису покажется унизительным, что она просит у него деньги при них. Скорее всего, у него тоже ничего нет. Она подумала, нельзя ли обойтись без вермута, но гостей позвали на вечеринку с коктейлями, а какой коктейль можно приготовить без него? Она поднялась по лестнице в спальню и присела на кровать, высыпав мелочь поверх покрывала. Взгляд ее застыл на фотографии в рамке, стоявшей на туалетном столике: их свадьба, Льюис в морской форме, она в фиалковом пальто. Через пару мгновений Фредди расчесала волосы, припудрилась, подкрасила губы, потом собрала с кровати монетки и сошла вниз. На улице ветер срывал листья с деревьев. Заболоченная приливная полоса, окаймлявшая бухту, всегда выглядела уныло — неважно, светило солнце или нет. Море и земля смыкались, образуя маленькие заливы, по берегам которых рос камыш. В отлив речки, впадавшие в море, превращались в узкие ручьи, петлявшие между болот. Она любила свой дом, однако нечто в окружающем пейзаже всегда казалось ей чуждым. Море постепенно поглощало землю, наступало на нее, съедало пядь за пядью; ветер порой резал как ножом. Подняв голову, она заметила, что начался прилив. Море меняло цвет, облака отбрасывали тень на болота, земля казалась зыбкой, эфемерной, готовой исчезнуть в следующий миг. В тот вечер она даже не пыталась поддерживать беседу с друзьями Льюиса. Пока муж разливал напитки, она разносила канапе, постоянно думая о том, какое это низкое притворство — создавать видимость беззаботной обеспеченной жизни, в то время как ей приходится выискивать монетки между подушками дивана. Жены обсуждали трения с прислугой, пока Фредди сгружала в раковину грязные тарелки, глядя в окно на чернильные облака, несущиеся по меняющему цвет небу. Около половины девятого гости начали расходиться. Они прощались, невнятно бормоча себе под нос что-то насчет званых обедов и ужинов; с улицы было слышно, как заводятся машины. Льюис запер входную дверь; Фредди с подносом прошла в гостиную. Она думала, что сейчас, по всей видимости, должна сказать, что вечер удался, даже если ей так вовсе не казалось. Тем не менее, она промолчала: просто собрала бокалы и составила их на поднос. Льюис налил себе выпить. — Ты могла бы приложить побольше усилий, — сказал он. Она резко развернулась к нему. — Я и так приложила немало усилий. Я целый день убирала в доме и готовила еду. — Я не об этом говорил. — Он преувеличенно взмахнул рукой — этот жест означал, что Льюис слишком много выпил. — Я имею в виду саму вечеринку. Ты ни словом не обмолвилась с гостями. — Я слишком устала. — Устала? Ради всего святого, Фредди, мы все устали. Я работаю семь дней в неделю. Она попыталась подавить нарастающий гнев. Фредди присела. — Льюис, я беспокоюсь. — Правда? О чем же? — В основном, о деньгах. — Деньги. — Он усмехнулся. — Нет повода тревожиться о деньгах. — У меня не хватило на бутылку вермута. Пришлось сказать Ронни в пабе, что я занесу остальное завтра. — Так бывает у многих в конце месяца. Или в конце года. Его взгляд был отсутствующим, отчего она еще сильней встревожилась: Фредди не знала, злится Льюис или насмехается над ней. Она предпочла бы второе. — По-моему, тут нет ничего смешного. — О да, совсем ничего. — Он держал в руке бутылку виски. — Выпьешь? — Нет, спасибо. — Ты лучше думай о том, как правильно вести хозяйство, — сказал Льюис. «Как правильно вести хозяйство». Всю свою жизнь она бережливо относилась к деньгам. Дочь своей матери, сестра Тессы: конечно же она была бережлива. — Ты недостаточно выделяешь на хозяйство, Льюис. Недостаточно, если хочешь устраивать вечеринки. Внезапно он навис над ней, опершись одной рукой о подлокотник кресла, глядя с расстояния всего в пару дюймов прямо ей в глаза. — У меня нет больше денег, Фредди. Мне нечего тебе дать. Разве ты не видишь? Потрясенная, она быстро сказала: — Я имела в виду каких-то пять-десять шиллингов, только и всего. — Нет, извини. Даже пять пенни добавить не могу. — Он выпрямился и отошел от нее. — Мастерская прогорела. Теперь ей понадобилось выпить. Она соскользнула с кресла, плеснула виски в бокал, отпила глоток, а потом развернулась к нему. — Ты ведь не это имел в виду, — начала она. — У вас просто плохая полоса. Джерри найдет еще заказы. — Я не видел Джерри уже три недели. Фредди молча уставилась на него. — О чем ты говоришь? — Ты слышала. Он уже три недели не показывался в мастерской. — Но где же он? — Понятия не имею. — Но ты должен знать! — Я не знаю. Я его не видел. Ни письма, ни звонка. — А его дом… — Его там нет. Дом заперт, шторы задернуты. — Льюис снова наполнил свой стакан, потом прилег на диван, подсунув под голову подушку, и поставил стакан себе на грудь. Глаза его были закрыты. — Джерри сбежал, — с подчеркнутой медлительностью выговорил он. — Или повесился и сейчас болтается у себя в доме на крюке. — Не шути так, — отрывисто сказала она. — Я не шучу. Я уже подумывал о том, чтобы вскрыть замки. — Он открыл глаза и поглядел на часы. — Собственно, можно заняться этим прямо сейчас. — Льюис! — Даже если он и не удавился, мне все равно надо забрать бухгалтерские книги. Все эти чертовы бумаги, хранившиеся в конторе. Джерри все их унес домой. Она прошептала: — Три недели… Почему ты ничего мне не сказал? — Не хотел тебя тревожить. Я знаю, как ты беспокоишься из-за финансовых затруднений. Это была правда. Памятуя о своем детстве, она бережливо обращалась с деньгами и всегда опасалась долгов. Внезапно Фредди стало стыдно. Неужели она была такой нетерпимой, так боялась трудностей и проявляла настолько мало сочувствия к мужу и его проблемам, что он не смог довериться ей? А может, дело было в его гордости? — Ты должен был мне сказать, — произнесла она. Он передернул плечами. — Я надеялся, что-нибудь выгорит. Вот почему и решил устроить сегодняшнюю вечеринку. Тим Ренвик уже несколько месяцев строил планы купить яхту. Чертов осел только что заявил мне, что передумал. Она примостилась на краешек дивана, глядя на мужа сверху вниз. Уголки его рта были опущены, карие глаза затуманились. — Позволь мне заняться чем-нибудь, Льюис, — сказала Фредди. — Позволь мне помочь тебе. Он взял ее за руку и поцеловал ладонь. — Просто улыбайся. Это для меня лучшая помощь, детка. — Я имела в виду, что могла бы устроиться на работу. Он бросил ее руку и раздраженно воскликнул: — Только не начинай заново! — Давай смотреть на вещи с практической стороны. Если хочешь, я могу работать неполный день. — Фредди, нет. — Льюис, но я хочу работать. Мне нравится работа. — Ну и скажи, чем же ты будешь заниматься? Она пожала плечами. — Чем угодно. Я не против любой работы — в магазине, в конторе, помощницей по дому… — Помощницей по дому! — Его глаза сузились. — Моя жена — прислуга. Что, по-твоему, скажут люди? — Мне все равно, что они скажут. Мы не в том положении, чтобы привередничать, нам нужны деньги — ты только что сам это сказал. Внезапно он вскочил на ноги, отодвинув ее. — Это маленький город, — холодным тоном сказал Льюис. — Нас никуда больше не пригласят, если люди узнают, что я позволил тебе работать прислугой. — Тогда давай я буду помогать в мастерской. Если Джерри не приходит на работу, тебе нужен кто-то, кто умеет вести бухгалтерские книги. Я раньше работала в конторах и знаю, что делать. У тебя появится больше времени на поиск заказов. — Нет. — Льюис одним глотком допил свой виски. Потом тихо и со злобой произнес: — Ты по-прежнему не понимаешь, да? Я женился на тебе не для того, чтобы ты горбатилась на меня или кого-нибудь еще. Тут мое убежище. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Тут, в нашем доме, где я могу укрыться от всей грязи окружающей жизни. В этом доме, рядом с тобой. Теперь ей стало страшно. Фредди прошептала: — Но ты же почти не бываешь дома, Льюис. Ты постоянно работаешь. А когда приходишь, то почти не говоришь со мной. — Ты несешь чушь, и сама это знаешь. — Я имею в виду, мы не говорим по-настоящему. Как ты мог не сказать мне про Джерри, скрыть от меня такое! Это было нечестно с твоей стороны. — Я же говорил — мне не хотелось тебя волновать. — Он поставил пустой стакан на стол. — Я со всем разберусь. Но сам и в свое время. Он вышел в прихожую и стал натягивать пальто. Фредди бросилась за ним. — Куда ты идешь? — К Джерри. Посмотрю, не оставил ли этот подлец каких-нибудь зацепок, по которым его можно будет найти. Он вышел в парадную дверь. На улице шел дождь; тяжелые капли разбивались об асфальт. — Льюис! — позвала она, но он уже ушел. Фредди вернулась назад в гостиную, налила себе еще виски и быстро выпила, хотя ее уже тошнило. Когда она проснулась утром, Льюиса в спальне не оказалось. Наверняка он приходил, потому что постель с его стороны была смята, а костюм, который он надевал на вечеринку, висел на вешалке. Льюис был очень аккуратным: флотская привычка. Фредди села в кровати. Голова у нее раскалывалась от боли. От выпитого виски она провалилась в сон как была, в часах, браслете и ожерелье; во рту ощущался кислый привкус. Она посмотрела на часы: было совсем рано, без десяти шесть. Фредди прошла в ванную и холодной водой плеснула себе в лицо. Ей вспомнилась вчерашняя ссора, резкие слова, сказанные в запальчивости, их злость. До свадьбы она никогда не любила стычек, стараясь избегать их любой ценой. Ей казалось, что она вообще не умеет ссориться. Она надела халат и спустилась вниз. Повсюду стоял холод — как будто осень внезапно сменилась зимой. Льюиса не было — она могла бы сказать это, даже не обходя комнаты. Его присутствие всегда ощущалось, как когда-то присутствие Тессы: очевидно, дело было в их щедрых, жизнелюбивых натурах, в отличие от ее — маленькой, съеженной, ничтожной. На кухне она заварила себе чаю и выпила его, опираясь спиной о раковину. Раковина была полна грязных бокалов и тарелок, оставшихся со вчерашней вечеринки. Фредди подумала было залить их водой, но ничего не стала делать. «Мастерская прогорела. Джерри сбежал». Льюис и раньше был склонен впадать в отчаяние и ждать худшего. Наверняка все не так плохо, как ему кажется. Он столько работал, боролся в одиночку — неудивительно, что он переживает. Ему кажется, будто его предали: он всегда считал Джерри своим другом. Она нарезала хлеб, приготовила сандвичи и завернула их в вощеную бумагу, а потом вернулась в спальню одеться. Выйдя из дома, Фредди заметила, что ветер стих и солнце сверкает на гладкой поверхности моря. Небо было бескрайним и синим, и она немного воспрянула духом. Они со всем разберутся, думала Фредди. Все наладится. Они по-прежнему любят друг друга — это самое главное. Им нужно только немного удачи. Фредди постаралась выкинуть из головы внезапно осенившую ее мысль: вот уже три с половиной года их брака она надеялась, что все вот-вот наладится, но этого так и не произошло. На велосипеде она поехала к мастерской. Наступил прилив; волны лениво разбивались о деревянные доски стапелей. На серой воде покачивались чайки, рыбацкие лодки плыли по узкому проливу, фыркая моторами. Черная кошка сидела на деревянном столбике и вылизывала лапу. Фредди поставила велосипед возле стены и вошла в контору. Льюис сидел за столом, заваленным бумагами. Когда она открыла дверь, он поднял голову и посмотрел на нее. — Я принесла тебе это. — Она положила сандвичи перед ним на стол. — Уверена, что ты не завтракал. — Спасибо. — Лицо у него было бледное, осунувшееся. Он встал, обнял ее и крепко прижал к себе. — О, Фредди, — прошептал Льюис. Он гладил ее волосы, и она вдыхала знакомый запах его кожи, смешанный с ароматами морской соли и смолы. — У меня закончились сигареты, — сказал он. — У тебя нет? — Нет. Я могу съездить на станцию, купить сигарет в автомате. — Неважно. — Он отступил на шаг и с высоты своего роста посмотрел на нее. — Прости меня, Фредди. Прости, что так низко повел себя вчера вечером. Я не должен был злиться на тебя. Ты не виновата, что у меня ничего не выходит — это только моя вина. Она ласково погладила его по щеке. — Я тоже прошу прощения, Льюис. Ты так стараешься. Ты не должен себя винить. Просто тебе пока не везло. Он криво усмехнулся. — Я приготовлю кофе, будешь? — С удовольствием. Льюис поставил на плитку чайник. Она спросила: — Ты был у Джерри? — Да. — Он улыбнулся. — Аккуратный чистый взлом. — И что ты там нашел? — Бухгалтерские книги — и никаких признаков Джерри. Слава богу, мертвого тела в ванной не оказалось; правда, и ни одной зацепки, чтобы догадаться, куда он подевался. — А ты не думаешь, что он мог… — Что? — Попытаться наладить бизнес. Что он поехал встречаться с клиентами и забыл поставить тебя в известность. — Пожалуй, это возможно. Он стоял к ней спиной, насыпая в кружки растворимый кофе. По тому, как горбились его плечи, Фредди поняла, что он не верит в то, что говорит. В отчаянии она добавила: — А может, он заболел. Льюис вернулся обратно к столу. — Я нашел это у него в доме. — Он показал ей пачку конвертов. — У Джерри не было родственников, только сестра в Лондоне. Это ее письма к нему. К сожалению, пришлось их прочитать — я понимаю, что так делать нельзя, но мне надо было узнать, что происходит. — Ты что-нибудь выяснил? Он покачал головой. — Ничего особенного. Правда, нашел ее телефонный номер — думаю, надо ей позвонить. — Если хочешь, я позвоню. — Она заметила, что он собрался возразить, и поспешно добавила: — Возможно, ей будет проще разговаривать с женщиной. Льюис нахмурил брови. — Может, ты и права. Чайник закипел, и он приготовил им кофе. Фредди присела на парусиновый складной стул и заставила себя выговорить: — Ты сказал, что мастерская прогорела, Льюис. Дела действительно так плохи? — Нет, — он улыбнулся. — Как-нибудь выкрутимся. Ты не беспокойся. Прошлым вечером я просто многовато выпил, вот и наговорил лишнего. — Может статься, Тим еще передумает и купит яхту. — Да, почему бы нет. Он выглядел усталым и больным. Фредди сказала: — Почему тебе не взять выходной? У тебя усталый вид. Сейчас чудесное утро: мы могли бы вместе съездить куда-нибудь, немного развеяться. — Я не могу. Надо разобраться с этим, — он махнул головой на гору гроссбухов, счетов и бланков на своем столе. — Я все равно буду постоянно думать о делах. Джерри оставил их в полном беспорядке. Зато как только что-то проясниться, мы с тобой съездим в Лондон повидаться с друзьями — обещаю, Фредди. — Съешь хотя бы сандвичи. — Да. Спасибо. Она осталась посмотреть, как Льюис работает. В деревянном сарае было холодно; Фредди порадовалась, что надела пальто и перчатки. Взгляд ее скользил по полкам над столом, папкам и тяжелым гроссбухам. Полоски яркого света проникали в контору снаружи через щели между досками. Внезапно Льюис поднял голову. — Почему нам приходится так тяжело, Фредди? — воскликнул он. Взгляд у него был обезумевший. — Почему нам не может повезти — хоть один-единственный раз? Я же стараюсь изо всех сил! Иногда мне кажется, что эта чертова страна прожевала меня и выплюнула, а потом оставила гнить. Боже, если бы я знал, куда податься, нас давно бы здесь не было! Она подошла к нему, погладила по волосам, потом стала разминать ладонями напряженные мышцы плеч. Он прижался головой к ее животу и тяжело вздохнул. — Я боюсь тебя подвести. — Ты не подведешь. Прошу, дорогой, пожалуйста, не думай об этом. — Я чувствую себя полным неудачником. Даже не знаю, что стану делать, если и тут ничего не выйдет. — Если произойдет самое плохое, мы просто начнем все заново. Мы уже делали это раньше и сможем сделать сейчас. Он посмотрел ей в глаза, словно хотел что-то сказать, но промолчал. — Как на самом деле обстоят дела? — мягко спросила она. — Ты можешь сказать мне. Возможно, если ты поделишься со мной, ситуация покажется тебе не такой страшной. Он постучал пальцем по книге заказов. — Работы нет. Если мы не получим заказ в ближайшие несколько дней, мне придется уволить Уолтера. До сих пор мне удавалось занимать его мелким ремонтом. — Возможно, ты найдешь для него еще что-нибудь в этом роде, чтобы остаться на плаву. — Да, отличная идея. — Его одобрение явно было притворным. — А долги у вас есть? — Она вся напряглась в ожидании ответа. Он потер ладонью подбородок. — Перед банком. — Сколько вы должны? — Около пятидесяти фунтов, не больше. Фредди поцеловала его. — Это не так уж плохо — всего пятьдесят фунтов. — Хотя она понятия не имела, откуда они могли бы их взять, чтобы расплатиться с долгами. — Мы справимся, вот увидишь. Похоже, Льюис немного повеселел. Он привлек ее к себе и усадил на колени. Пока они целовались, Фредди почувствовала, что он постепенно расслабляется. — Возможно, я сделал из мухи слона, — сказал Льюис. — Я скажу тебе, как собираюсь поступить. Я построю для нас яхту, и мы поплывем в путешествие. Посмотрим все места, которые давно хотели увидеть. Что ты думаешь об этом, Фредди? Позднее Фредди ушла из мастерской и на велосипеде отправилась к телефонной будке в порту. Она вызвала оператора. Сестру Джерри звали миссис Дэвидсон, она жила в Бейсуотере. Фредди попросила оператора соединить ее с номером, указанным в одном из писем. После нескольких гудков трубку взял какой-то мужчина. Фредди попросила пригласить к телефону миссис Дэвидсон. — Пожалуйста, представьтесь. — Меня зовут Фредерика Коритон. Я звоню из Лаймингтона. Пауза. — Из лодочной мастерской? — Да. Мне очень нужно переговорить с миссис Дэвидсон. Это срочно. — Я сейчас ее приглашу. Не вешайте трубку. Еще одна пауза, на этот раз более длинная. Фредди слышала звонкие голоса детей, потом — она попыталась разобрать слова, но так и не смогла — разговор взрослых. Телефонную трубку подняли снова. — Алло? Миссис Дэвидсон у аппарата. — Говорит миссис Коритон. Из… — Из лодочной мастерской, я знаю. — Ее голос звучал отчетливо и резко. — Чем могу вам помочь, миссис Коритон? — Я надеялась поговорить с вашим братом, Джерри. — Его здесь нет. — А вы не знаете, где он? — Боюсь, что не слышала о нем уже некоторое время. — Может быть, вы подскажете мне, как с ним связаться? — К сожалению, нет. А сейчас извините меня, у нас гости. Фредди поблагодарила миссис Дэвидсон и повесила трубку. От ее утреннего оптимизма не осталось и следа; дрожа, она вышла из будки и вскарабкалась на велосипед. Миссис Дэвидсон отвечала слишком поспешно, она не проявила ни малейшей заинтересованности. Миссис Дэвидсон ей солгала. Было шесть часов вечера — конец дождливого дня, окрасившего Лондон в разные оттенки серого. Проходя по Джермин-стрит, Ребекка заметила мужчину, выходящего из отеля «Кавендиш». Он был в плаще, но без шляпы. Она узнала его по походке, по тому, как он слегка переваливался из стороны в сторону. — Майло! — окликнула она. Он обернулся. — Боже, Ребекка, какая встреча! — Он окинул ее коротким пронзительным взглядом; Ребекке показалось, что он оценивает, насколько она постарела. — Вот так сюрприз! — Она поцеловала его в щеку. — Что ты делаешь в Лондоне, Майло? — Кое-какие вопросы с рекламой… встречаюсь с Роджером. А ты? — Приехала на несколько дней, навестить подругу. — Она остановилась у Симоны. — Замечательно. Должен заметить, ты великолепно выглядишь. — Ты тоже. — На самом деле Ребекке показалось, что Майло набрал вес. Он посмотрел на часы. — У тебя же найдется время выпить со мной, правда? — Да. Спасибо. Они зашли в «Кавендиш». Ребекка, извинившись, направилась в дамскую комнату. Глядя в зеркало, она поправила волосы, подкрасила губы и слегка припудрилась. Потом прошла в бар. Майло заказал ей джин с лимоном, а себе виски с содовой. Они чокнулись и выпили за здоровье друг друга. Майло сказал: — Раньше я считал совершенно недопустимым разбавлять виски чем-то кроме чистой воды. Боюсь, содовая — это американская традиция. — Ты говоришь не так, как американцы. Я думала, что за столько лет у тебя появится акцент. — Людям нравится британское произношение, так что я постарался его сохранить. — Он поудобнее уселся на стуле, глядя ей в глаза. — Я все пытаюсь подсчитать, сколько лет прошло с нашей последней встречи. — В последний раз мы виделись в конторе у адвоката, незадолго до войны. Ты тогда порядком натерпелся. — Думаю, я это заслужил. В ярком свете бара Ребекка обратила внимание на его редеющие волосы и мешки под глазами. Ее «золотой мальчик», Майло Райкрофт, в которого она влюбилась на балу поклонников искусства в Челси, начинал лысеть. Она спросила: — Как дела у Моны и Хелен? — Отлично. Процветают. И малышка тоже. Она уставилась на него. — Майло! Когда это произошло? — Лауре девять месяцев. — Лаура… какое красивое имя. — Мы окрестили ее Лаура-Бет. Имя выбирала Мона. — Майло вытащил из кармана бумажник, достал из него фотографию и протянул Ребекке. Она посмотрела на снимок. Крошка Лаура-Бет сидела у Моны на коленях, Хелен, старшая, стояла рядом с ними. Обе дочери Майло были очень хорошенькие, с такими же темными волосами, как у их матери. Мона тоже казалась красивой, хотя Ребекка заметила сталь в ее лице; возможно, подумалось ей, благодаря этому Моне удается лучше справляться с Майло, чем некогда ей самой. — Они просто красавицы, — сказала она, возвращая карточку Майло. — Только совсем на меня не похожи. Правда, Хелен обожает читать. Постоянно прячется где-нибудь с книжкой. Мона не очень это приветствует — говорит, от чтения портятся глаза. — Ты, должно быть, ими очень гордишься. — Да. — Он убрал фотографию назад в бумажник. — Хотя, по правде говоря, я не создан для того, чтобы быть отцом. Я слишком эгоистичен. — Надо же, какое открытие, — сухо заметила она. Майло пожал плечами. — Я знаю, что я эгоист. Для меня это не новость. Не будь я эгоистом, я не смог бы писать. Мне нужны тишина и покой, нужен кто-то, кто будет готовить мне еду и гладить рубашки. Кто-то, кто не станет обижаться, если я один отправлюсь на длительную прогулку. Иначе я не смогу работать. Только так я могу писать, не прилагая к этому огромных усилий. Уходить в работу с головой. — Тишина, — сказала она. — Я понимаю — не только отсутствие шума, но еще и душевный покой. — Да. — Удивленный, он взглянул на нее. — Именно так. Я не могу писать, если где-то звонит телефон или болтают дети. Мона это понимает и старается держать их подальше от меня, но они все равно где-то рядом, постоянно тут. — А ты не можешь работать в университете? — Я пытаюсь, — капризно заметил он, — но там мне все время мешают студентки. — Боже, Майло, — она не смогла сдержать улыбку. — Значит, у тебя по-прежнему есть твои менады? Он раздраженно ответил: — Думаю, они видят во мне отца. Они хотят, чтобы я выслушивал их проблемы — до ужаса ничтожные проблемы, Ребекка: с их кавалерами, с другими девушками в общежитии… Я мог бы написать об этом целую эпопею, да только боюсь умереть со скуки. Честно говоря, я с радостью согласился на эту поездку. Три недели, в которые не надо думать ни о ком, кроме себя самого. И мне очень хотелось опять увидеть Англию. — Ты скучал по нам? — Больше, чем мог себе представить. Хотя видеть Лондон таким — это для меня большое потрясение. Я имею в виду, что после войны прошло уже три года, а город до сих пор в руинах. Некоторые улицы просто невозможно узнать. — Голос у него был обиженный. — У страны нет денег, Майло, — терпеливо объяснила она. — Мы выбиваемся из сил. Это были очень тяжелые годы. Собственно, тут и сейчас тяжело. — Ну конечно. Я не хотел сказать… — Он сделал паузу, а потом продолжил: — Просто я привык к американской предприимчивости. Мне кажется, случись такое в Америке, они давно бы все восстановили. Ребекка вспомнила «спитфайер», вонзившийся носом в поле близ Мейфилда, вспомнила девушку, которую пыталась откопать из-под завала, похожую на мраморную статую из-за густого слоя белой пыли. Она сменила тему: — Так что же твоя работа? Продвигается? — О да, все прекрасно. Наступило молчание. Она невольно взглянула на часы, висевшие на стене бара. Двадцать минут седьмого. Симона ждала ее на ужин в семь. Ребекка уже собиралась распрощаться, когда внезапно Майло сказал: — На самом деле, за эти пять лет я почти ничего не написал. Несколько статей, обзоров, пару рассказов, но ничего стоящего. Ни одного романа. Он говорил так, будто потерпел поражение. И очень устал. — Давай-ка я закажу тебе еще выпить, — предложила она. — Тогда просто содовую. — Он поднял руку и махнул официанту, быстро добавив: — Проблемы с печенью. Мона больше не позволяет мне держать спиртное дома. Она и сама не пьет — только до свадьбы, но после того, как родились дети, вообще перестала употреблять алкоголь. Говорит, это послужит им плохим примером. — Мне очень жаль, что ты болеешь, Майло. — Две недели пролежал в госпитале. — Он нахмурился. — Раньше я ни разу серьезно не болел. Меня здорово потрепало. Теперь надо сбрасывать вес. Мона следит за тем, что я ем. — Он вытащил из кармана пачку сигарет. — Курение она тоже не одобряет. Правда, в колледже я все равно курю. Он протянул сигареты Ребекке. Она взяла одну. — Спасибо. Он подал ей зажигалку. — Иногда мне кажется, что именно поэтому я не могу писать. — Без курева и выпивки? Он улыбнулся. — И без них тоже. Но я имел в виду все это. — Он обвел взглядом бар. — Возможно, я снова начал бы писать, вернувшись в Англию. — А Мона на это согласится? — Никогда. Вся ее семья живет в Бостоне. Ее родители, братья и сестры. — О Майло, — сказала она. — Знаю. — Он вздохнул. — Я не могу писать об Америке, потому что не понимаю эту страну, и не могу писать об Англии, потому что больше ее не знаю. — Тогда пиши о чем-нибудь еще. Пиши о семьях. — Я не думаю… — Я знаю, ты всегда сторонился семейной жизни, но, похоже, в последнее время тебе это плохо удавалось, — язвительно заметила она. — Или ты мог бы написать о любви. О ней ты наверняка кое-что знаешь, Майло. Мгновение он молчал. Потом выпустил дым через ноздри. — Я мог бы написать о раскаянии, — ответил Майло. «И я тоже», — подумала Ребекка. Но вслух ничего не сказала. Майло, опустив глаза, смотрел в свой стакан. — Порой я думаю о Тессе, — опять заговорил он. — Оказывается, я не помню, как она выглядела. Я говорю себе: блондинка, высокая и стройная, с восхитительной улыбкой. Но я не вижу ее. — По-твоему, Тесса была любовью твоей жизни, Майло? — Ребекке удалось задать этот вопрос без всякой горечи. — Я не знаю. Похоже, я вообще плохо разбираюсь в подобных вещах. — Через столик он посмотрел Ребекке в лицо. — Я жалею, что причинил ей боль. Жалею, что причинил боль тебе. Жалею, что не смог вовремя понять, что для меня важно. Какое-то положение вещей тебя не устраивает, и ты меняешь его, однако то, к чему приходишь в конце концов, необязательно оказывается лучше, чем то, с чего начал. Я очень сожалею о том, что случилось с Тессой и ребенком. Иногда я чувствую, что в этом есть и моя вина. Ребекка подумала, что сейчас самый подходящий момент, чтобы рассказать ему, как все случилось на самом деле. «Я позвонила Тессе Николсон и сказала, что у тебя появилась другая. Вот почему она оказалась тем вечером на оксфордской дороге — из-за моего звонка». Почувствует ли она себя свободной после этих слов? Ребекка открыла рот, собираясь заговорить. Но тут у нее из-за спины раздался чей-то голос: «Майло Райкрофт! Ну надо же, какая встреча! Майло Райкрофт!» Глянув через плечо, Ребекка увидела высокого седовласого мужчину, направлявшегося к ним; он улыбался так, что видны были его крупные зубы. Выражение лица Майло изменилось. Грусть и разочарование исчезли; перед ней снова был прежний Майло: довольный собой, лучащийся жизнелюбием, счастливый быть таким остроумным, восхитительным и знаменитым Майло Райкрофтом. — Годфри! — воскликнул он, вставая из-за стола и протягивая руку. — Ребекка, ты же помнишь Годфри Уорбертона? Как дела, Годфри? — Очень хорошо, старичок, очень хорошо. А как у вас? Все еще поражаете янки своими литературными перлами? — Ну… — скромно произнес Майло. Только тут он заметил, что Ребекка уже надевает пальто. — Ты что же, уходишь, Ребекка? — спросил он. — Я думал, мы поужинаем вместе. — Боюсь, я не смогу — у меня назначена встреча. Но я была рада повидаться с тобой, Майло. Передай мои наилучшие пожелания Моне. Она подставила Майло щеку для поцелуя и пожала руку Годфри Уорбертону. Выйдя на улицу, Ребекка вдруг осознала, что Майло так и не поинтересовался ее жизнью. Раньше ее бы это огорчило; теперь только позабавило. Она искренне желала Майло удачи, но одновременно ощущала, что вовремя отделалась от него. В голове у нее кружились первые строки стихотворения: «Летнего жара ты больше не бойся, больше не бойся ты вьюги зимой…» И последняя строфа, убийственная в своей неотвратимости: «Герои и девушки, люди земли, все до единого лягут в пыли…» Глава семнадцатая Фредди нашла работу — шесть часов в неделю, у женщины по имени миссис Майер. Рената — миссис Майер предпочитала, чтобы Фредди звала ее по имени — жила в усадьбе неподалеку от Болье-Хит. До ее дома надо было долго добираться на велосипеде, но тут имелись и свои преимущества: ни Льюис, ни его друзья не были с ней знакомы. Фредди сказала мужу, что миссис Майер — ее подруга, что они вместе пьют кофе и беседуют. Собственно, это было правдой. Тем не менее, она не сообщила Льюису, что в те два утра, которые проводит в доме Ренаты, она также моет полы, убирает в ванных и на кухне и готовит ланч. Она не упомянула и о том, что десять шиллингов, которые зарабатывает за неделю, уходят на его ужины. Он не интересовался тем, какую сумму она тратит на продукты, потому что не знал, что сколько стоит; ему никогда не приходилось готовить, потому что из пансиона он плавно перекочевал в университет, оттуда в армию, а потом женился. Ренате Майер, вдовевшей уже несколько лет, давно перевалило за семьдесят. Ее покойный муж был академиком, профессором химии. Детей у них так и не появилось, поэтому до войны и до болезни Ренаты супруги много путешествовали. Дом миссис Майер был современного дизайна, просторный и светлый, с огромными окнами и балконом, пристроенным к ее большой спальне. Там не было портьер — только легкие занавески серого и сливочного цветов; не было и коврового покрытия. На деревянных и плиточных полах там и тут лежали тканые коврики ручной работы с темно-красными, коричневыми и серыми узорами. У каминов и у подножья лестницы стояли громадные вазы, по форме напоминавшие луковицы, угольно-серые, с геометрическим рисунком, и блюда цвета терракоты, покрытые переливающейся глазурью. Рената сказала, что все это работы Бернарда Лича. Дважды в неделю Фредди надо было стирать с них пыль. На стенах дома висели фотографии и картины: абстракция маслом в бирюзовых и зеленых тонах, насыщенность которых подчеркивали оранжевые мазки; черно-белый снимок обнаженной натуры, сплошь изгибы и тени, с лицом, отвернувшимся от камеры. Фредди как-то упомянула, что знакома с Максом Фишером, и Рената ответила, что однажды встречалась с ним в галерее и была в восторге от его работ. После этого они подружились. Миссис Майер страдала ревматизмом. Порой, приходя на работу к девяти утра, Фредди обнаруживала, что та все еще медленно приводит себя в порядок. В плохие дни у нее уходил целый час на то, чтобы просто одеться. Тем не менее, Рената не хотела обращаться за помощью, предпочитая справляться самостоятельно, хотя ей нравилось беседовать с Фредди, пока она, превозмогая боль, продевала распухшие руки в рукава или застегивала пуговицы. Зимой раздвижные стеклянные двери на первом этаже ее дома заливали дожди. На улице высокие деревья в саду стояли голые, почерневшие, склоняясь под порывами ветра. Если Рената себя плохо чувствовала, то усаживалась в кресло, сложив больные руки на коленях и время от времени поглядывая в сад, словно там таилась какая-то опасность. Порой Фредди казалось, что Рената не расположена разговаривать, и тогда она работала молча: протирала пыль с ваз, следуя рукой с тряпкой за их плавными, округлыми очертаниями. Ей нравилось находиться в доме миссис Майер. Там царил мир. Свет, воздух и простые красивые вещи создавали ощущение покоя, в отличие от ее собственного жилища, где все казалось хрупким, непрочным, где она словно пробиралась по узким тропинкам, опасаясь, что стены в любой момент могут обрушиться на нее. У Льюиса по-прежнему не было никаких вестей от Джерри Колвина. Тот не звонил и не писал; дом его так и стоял запертый. Льюис сказал ей, что попробует выкрутиться сам. Что им надо просто продержаться до тех пор, пока не появится какой-нибудь заказ. Фредди с тревогой осознала, что больше не верит ему; она стыдилась того, что у нее завелись секреты от мужа. Шла вторая неделя нового года. Льюис весь день работал; Фредди постирала одежду, сходила за покупками, сдала в библиотеку прочитанные книги и написала несколько писем. В четыре часа она вернулась домой. Они вместе выпили чаю, а потом, поскольку их пригласили на ужин, Фредди погладила ему рубашку и заштопала носки. Льюис тем временем взялся починить сломанную настольную лампу. Собираясь в сарайчик за отверткой, он заметил на столе в прихожей ее письма и предложил дойти до почтового ящика и отправить их. Она сказала, что уже слишком темно и письма могут подождать до завтра. Он ответил, что это не составит никакого труда, погода великолепная, а ему не помешает немного подышать воздухом. В тот вечер они ужинали у Ренвиков. Тим Ренвик был адвокатом, а его жена Диана уделяла много внимания благотворительности. Они жили в большом георгианском особняке в центре Лаймингтона. На ужин, кроме Коритонов, собралось еще две супружеских пары, друзья Тима по университету; одна из жен была беременна. Диана подала запеченный свиной окорок, а когда один из приятелей Тима поинтересовался, где она добыла такое роскошное мясо, Диана со смехом постучала себя пальцем по носу. Фредди заметила, что Льюис пьет больше, чем обычно. Точнее, больше, чем считалось обычным, пока он не стал пить сильней. Он много говорил — преувеличенно громким голосом, — а некоторые его анекдоты были совсем не к месту. Однако все мужчины за столом много пили, да и их жены тоже — за исключением Фредди и той, беременной. Возможно, и ей нужно выпить лишний бокал, подумала Фредди, и тогда она будет разговорчивей, и Льюис не станет упрекать ее за то, что она не старается. Она поспешно проглотила еще бокал вина и почувствовала, что немного расслабилась. Фредди оживленно болтала, слегка флиртовала с мужчинами и даже пару раз рассмешила гостей своими забавными замечаниями. Они вышли от Ренвиков уже после полуночи. По дороге домой Льюис обнял ее за талию и поцеловал. — Я правильно вела себя? — спросила она, а он ответил: — Ты была великолепна. Восхитительна. Спасибо тебе, дорогая. С неба светила полная луна, поэтому, едва миновав поворот дороги, они заметили машину, стоящую у их дома. В следующее мгновение оба поняли, что это полицейский автомобиль. — Бог мой, что еще случилось? — пробормотал Льюис. Он пошел быстрее, потом побежал. Фредди, в туфлях на каблуках, не поспевала за ним. Подойдя к дому, она увидела, что водитель вышел из машины и о чем-то разговаривает с Льюисом. В ее воображении уже рисовались разные несчастья: возможно, тело Джерри Колвина нашли в одной из сотни заросших камышом речушек, впадающих в залив. Когда она подошла ближе, Льюис обернулся к ней — его глаза были широко раскрыты. — Мастерская, — сказал он. — Там был пожар. От нее ничего не осталось. Не осталось действительно ничего. Две недели стояла сухая погода, и деревянные постройки выгорели дотла. Если бы они выглянули в окно дома Ренвиков, то могли бы заметить оранжевое зарево над бухтой. На следующее утро они с Льюисом пешком отправились на место, где была мастерская. С побелевшим лицом Льюис рассматривал искореженные, неузнаваемые останки знакомых предметов, торчавшие из кучи углей и золы. В воздухе стоял резкий запах гари, а когда они шли по пепелищу, из-под их ног вырывались облачка дыма. Фредди эта картина напомнила лондонские бомбежки. В водах бухты плавали горелые обрывки бумаги. На пирсе собрались несколько мальчишек; они бросали в них камешки. Полиция и пожарные допросили Льюиса. Были сделаны необходимые телефонные звонки, отправлены письменные уведомления в страховую компанию, заполнены нужные бланки. Для оценки ущерба в Лаймингтон прибыл страховой инспектор — невысокий худощавый мужчина по имени мистер Симпсон. Они с Льюисом заперлись в гостиной и просидели там все утро. Готовя на кухне ланч, Фредди пыталась прислушаться к тому, о чем они говорили. Когда дверь гостиной распахнулась, она вздрогнула. Мистер Симпсон хочет переговорить с ней, сказал Льюис. Она не возражает? «Нет, конечно, нет», — ответила Фредди, хотя по непонятным причинам сердце у нее упало. Мистер Симпсон прокашлялся и заглянул в свои записи. Мистер Коритон сказал ему, что в субботу вечером вернулся домой около четырех часов. Из его уст это прозвучало как утверждение, а не вопрос. — Да, — ответила она. Не могла бы миссис Коритон перечислить, чем они занимались остаток дня? Фредди перечислила все: мелкие домашние дела, чаепитие, сломанную настольную лампу. Без двадцати восемь они вышли из дому и пешком отправились в гости к Ренвикам, закончила она. Инспектор прокашлялся снова. — И ваш муж постоянно находился с вами все это время, миссис Коритон? — Сколько еще это будет продолжаться? — раздраженно перебил его Льюис. — Вы что, не видите, что моя жена расстроена? — Ничего страшного, — быстро вставила Фредди. — Льюис сходил в сарай за отверткой, чтобы починить лампу, но все остальное время мы действительно провели вместе. Мистер Симпсон поблагодарил ее. Потом Льюис проводил его до парадной двери. Фредди на кухне нарезала картошку, сложила ее в кастрюлю и тут вспомнила. Льюис вошел к ней. — Письма, — воскликнула она, оборачиваясь к нему. — Ты не забыл рассказать ему о письмах? — Письма? Какие письма? — Льюис поднял крышку и заглянул в кастрюлю. — Мои письма. Ты относил их в почтовый ящик, помнишь? — Не беспокойся, я рассказал этой маленькой надоедливой ищейке все, что ему надо знать. — Он обнял ее за талию и поцеловал сзади в шею. — Я чист перед законом, господин судья. Я хороший парень. — А ты сказал ему… — Она вдруг замолчала. — О чем, Фредди? — Ну, что у мастерской были финансовые трудности. — Конечно, нет. — С холодным взглядом Льюис отстранился от нее. — Это все только усложнило бы. К тому же бухгалтерские книги сгорели вместе с конторой. Я не вижу смысла в том, чтобы навлекать на нас лишние неприятности. — Но если они сами узнают… это будет выглядеть подозрительно. — Значит, надо надеяться, что они не узнают, правильно? — Он открыл дверцу буфета и достал оттуда стакан. — Вот что я скажу тебе, моя дорогая: почему бы нам не съездить куда-нибудь на выходные и немного не развеяться? Мы уже сто лет не были в Лондоне. Она посмотрела, как он достает виски с полки под раковиной и отвинчивает пробку. Потом сказала: — Я считаю, ты должен поставить их в известность. Он развернулся — в его глазах полыхала ярость. — Заткнись, Фредди! Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Она отступила назад, словно Льюис ее ударил. Разве любящий человек стал бы говорить с ней так? Наступило молчание; Льюис пытался взять себя в руки. — Все будет в порядке, ты должна мне верить. — Он налил себе в стакан на два пальца виски. — Все будет хорошо. Потом он засмеялся. — Они задавали мне кучу вопросов про Джерри. Пришлось сказать им, что он сделал ноги. Похоже, они решили, что это он поджег мастерскую. Смешно до чертиков — можешь представить себе старину Джерри в роли поджигателя? Наверняка кто-нибудь просто бросил непогашенный окурок. Эти старые деревянные домишки вспыхивают, словно трут. На следующий день они на поезде поехали в Лондон. Льюис предложил остановиться в одном из отелей Вест-Энда: деньги за страховку покроют их расходы, сказал он. Оказавшись в комнате, он дал на чай носильщику, а потом, когда они остались одни, ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. После этого он сделал глубокий вдох, бросился на постель и практически сразу же заснул. Фредди умылась и заново накрасила губы. Она выскользнула из комнаты и тихонько прикрыла за собой дверь. Она направилась в Грин-Парк. Погода была не лучшая — сыро и промозгло, — но Фредди не замечала ничего вокруг. Ей надо было подумать. Она больше не могла размышлять здраво, находясь рядом с Льюисом. Ей надо было заново обрести уверенность, перестать бояться. Она немного прошлась пешком, а потом присела на скамейку. «Льюис сказал правду», — убеждала она себя. Он сообщил инспектору, что ходил отправить письма — он сам ей говорил. Вполне понятно, почему он не стал упоминать о плачевном финансовом положении мастерской. Действительно, зачем было все усложнять? Однако ее смятение никак не проходило. Дело было не только в пожаре и даже не в злости, с которой он выкрикнул: «Заткнись, Фредди, ты понятия не имеешь, о чем говоришь». Она больше не видела для себя будущего с ним. Они с Льюисом столько раз начинали с чистого листа и столько раз терпели крах, что в их отношениях накопилось немало горечи. Льюис больше не делился с ней своими переживаниями, да и она уже не доверяла ему как раньше. Они жили каждый собственной жизнью, пускай и под одной крышей. Они больше не разделяли целей и — что еще ужаснее, подумала Фредди, — моральных ценностей друг друга. Ей казалось, что у нее в груди завязан тугой узел. И еще она очень устала — устала надеяться и делать вид, что у них все в порядке. Пешком она пошла обратно в отель. Льюиса в комнате не оказалось, поэтому она спустилась вниз и немного поискала — он сидел в баре. Когда Фредди вошла, Льюис поднялся на ноги. Вид у него был недовольный. — Куда ты пропала? — спросил он. — Вышла прогуляться. — Ничего себе прогулка! Ты должна была меня предупредить. — Ты же спал. — Надо было оставить записку. — Значит, я не сочла нужным. Мне просто захотелось побыть одной, только и всего. Он холодно поинтересовался: — Хочешь выпить? — Нет, спасибо. Я собираюсь принять ванну. — Я звонил Марсель. Она взглянула на него. — Правда? — Она сказала, что сегодня вечером собирает у себя несколько человек. Пригласила нас прийти. — Я предпочту отказаться. — Я уже дал согласие. — Он посмотрел на нее; его голос стал жестче. — Просто выпьем по коктейлю. Думаю, ты сможешь сделать над собой усилие. Она заметила, что другие люди в баре начинают оглядываться на них, почувствовала, насколько устала, и ответила: — Ну хорошо, раз ты так хочешь. Вернувшись в комнату, Фредди налила ванну и добавила туда ароматической соли. Пальцы у нее посинели; она даже не заметила, насколько окоченела. Фредди лежала в горячей воде, ощущая, как страх отступает и заново накатывает на нее, словно морские волны. Чувствовала ли она себя когда-нибудь раньше настолько одинокой? «Разве что после аварии, — подумала Фредди, — когда Тесса лежала в госпитале». Однако тогда одиночество было другим: несмотря на их частые расставания, несмотря на все секреты, которые хранила от нее Тесса, они всегда были на одной волне. А вот с Льюисом все вышло по-другому: она больше не знала, что он чувствует к ней. А она сама — любит ли она его по-прежнему? Наверное, да, раз его слова причиняют ей такую боль. Вдыхая теплый ароматный пар, с закрытыми глазами, Фредди мечтала о том, чтобы провалиться в сон, позабыть обо всех тревогах, не думать больше ни о чем. Однако вода начала остывать, поэтому она выбралась из ванны, закапав водой коврик, завернулась в полотенце и прошла в спальню. Там она открыла двери гардероба и пробежала глазами по вешалкам со своими нарядами. Фредди привезла в Лондон свое любимое платье: в черно-белую полоску, с узенькой талией и пышной юбкой до середины колена. Платье она купила весной, когда у них еще были деньги — точнее, она думала, что у них были деньги; возможно, и это была лишь видимость. Она приложила к платью мамино ожерелье, любуясь малиновыми переливами камней. Она сидела за туалетным столиком и накладывала макияж, когда в номер возвратился Льюис. Он достал из гардероба чистую рубашку, поискал запонки. Потом бросил взгляд на нее. — Тебе не кажется, что для вечеринки с коктейлями это слишком? — Ты о чем? — Об ожерелье. Пожалуй, он был прав. Фредди посмотрела на свое отражение в зеркале. Украшение было массивное, приметное, броское, почти вызывающее — сочетание викторианской помпезности и тяжеловесности. Марсель наверняка ограничится ниткой жемчуга. — Нет, — с вызовом ответила она. — Мне так не кажется. В такси, по дороге к дому Марсель Скотт в Челси, они не обменялись и парой слов. Дом сильно изменился с тех пор, как Фредди в последний раз побывала там: отметины военных времен скрылись под слоем новой штукатурки и краски. Марсель встретила их в бледно-зеленом платье, жемчужном ожерелье и серьгах. Их приветствовали восторженными возгласами и поцелуями. Потом официантка в черном угостила их напитками. Фредди сказала: «Льюис, гляди, вон Бетти Дуглас», — но стоило ей отвернуться, как он исчез. Она смотрела, как Льюис переходит от одной группы гостей к другой, лучась доброжелательностью, улыбаясь — как будто не был весь день в плохом настроении, — беседует, шутит, смеется. Высокие потолки отражали эхо оживленных голосов. Она не раз бывала на вечеринках в этом доме в те дни, когда они с Марсель считались подругами. Фредди познакомилась с несколькими гостями: там был мужчина по имени Алан Локиар, владевший фермой на севере страны, молодая женщина по имени Памела, хозяйка магазина одежды, и ее жених, Гас Моррис. Ее представили неким Джорджу и Александре — из-за шума Фредди не расслышала их фамилии, — он был высокий, лысеющий, краснолицый и говорил ужасно медленно, если его не поторопить, она — стройная, элегантная, с бледным лицом, усыпанным веснушками, и каштановыми волосами, заплетенными во французскую косу; время от времени она обводила комнату скучающим хмурым взглядом. Алан, Памела и Гас куда-то отошли, но Джордж все продолжал посвящать ее в свои планы по перестройке имения в Норфолке. Судя по его словам, имение был огромным — он упомянул бальную залу и конюшни. От его монотонного голоса Фредди клонило в сон, она чувствовала, что не может сосредоточиться на рассказе собеседника. — Главная проблема — это карнизы и плинтусы, — вещал Джордж. — В наши дни невозможно найти хороших мастеров. К тому же надо решить, начинать ли сейчас или подождать дня рождения Роуз. Марсия говорит, что бальная зала понадобится для праздника, ей ведь, видите ли, исполняется двадцать один. — Джордж, — раздраженно перебила его Александра, — Роуз не хочет никакого бала. Она сама мне сказала. — Уверен, она хочет, дорогая. Кроме того, это не обсуждается. — Роуз, — подумала Фредди, и внимание тут же вернулось к ней. Роуз, Марсия, Джордж и Александра. И дом в Норфолке. — У вас есть брат по имени Джек? — спросила она. Джордж кивнул и воздел кверху брови. — Вообще-то да. Он где-то здесь. Вы с ним знакомы? Джек был здесь! «Да, знакома», — ответила Фредди. Внезапно ей страстно захотелось скорей его увидеть. Она заметила, что Льюис беседует с Дензелом Бекфордом, и тут рядом промелькнула светлая шевелюра. Она поспешно извинилась перед Джорджем и Александрой и стала пробиваться сквозь толпу. — Джек! — позвала она. Он обернулся. — Фредди! — Его губы растянулись в улыбке. Она помнила эту улыбку: озорную и чуть дразнящую. Помнила его голубые глаза, легкое щегольство: Джек был в отлично сшитом костюме и итальянском шелковом галстуке. Она смотрела на него, впитывая каждую мелочь, отмечая, что в нем изменилось, а что осталось прежним. — Ну надо же, — удивился он. — Как ваши дела, Фредди? Выглядите потрясающе. Уверены, что и теперь не захотите сбежать со мной? Без всякого предупреждения, к ее вящему ужасу, на глаза у Фредди навернулись слезы. Она стояла перед ним, не в силах произнести ни слова, и отчаянно пыталась не заплакать. — Боже, — сказал Джек. В растерянности глядя на нее, он пригладил рукой волосы. — Простите меня, Фредди. Давайте-ка я принесу вам еще выпить. К тому моменту, как он вернулся назад с бокалами, она успела взять себя в руки. Он сказал: — Я бестактный идиот — заговорил об Италии, так неловко напомнив вам о сестре. Вот, выпейте это. Она отпила глоток джина, радуясь тому, что он подумал, будто она плакала по Тессе, хотя на самом деле Фредди плакала потому, что внезапно ей открылась правда: то полное опасностей путешествие, проделанное ею бок о бок с Джеком Рэнсомом по Италии, было гораздо веселей и приятней, чем ее запутанная и сложная семейная жизнь. — Марсель рассказала мне про Тессу, — добавил Джек. — Мне очень жаль, Фредди. «Марсель Скотт, — подумала она, — источник всех сплетен». Однако ее тронуло, что он запомнил имя Тессы. — Спасибо, Джек. — Фредди постаралась быстрей сменить тему. — Я тут говорила с вашим братцем Джорджем. Он мне много чего порассказал про карнизы и плинтусы. Джек расхохотался. — И вы не умерли со скуки? — Внезапно он пристально вгляделся ей в лицо. — С вами все в порядке? — Да, в порядке. Я просто немного устала. — Давайте-ка поищем местечко поспокойней. Он провел ее в маленькую гостиную в задней части дома. Полный красноносый мужчина, расстегнув на животе пиджак, крепко спал в кресле. Девочка лет двенадцати лежала на ковре и читала книгу. — Привет, Пегги, — сказал Джек. Девочка улыбнулась в ответ и вернулась к своей книжке. Они присели на кушетку под окном. Джек спросил: — Льюис тоже здесь? — Да, где-то в той комнате. Говорит с Дэнни. — А где вы с ним живете? — На южном побережье, в Лаймингтоне. — Вам там нравится? Новое открытие: оказывается, ей совсем не хочется возвращаться в Лаймингтон; она боится ехать назад. — Очень, — вслух сказала она. — Так чудесно снова иметь свой дом. И здорово жить на берегу моря. — Чем сейчас занимается Льюис? — У него была лодочная мастерская. Джек нахмурил брови. — Была? — Десять дней назад там случился пожар. — И что, большой ущерб? — Мастерская сгорела дотла. Контора, стапеля — все. — Бог мой, вот так дела. Бедняга Льюис — такой удар! — Да уж. — Полагаю, мастерская была застрахована? — Конечно. — Ей вспомнился визит мистера Симпсона, потом рассказ Льюиса о подозрениях инспектора насчет Джерри Колвина. Мог ли Джерри поджечь мастерскую? Она улыбнулась Джеку. — А как дела у вас, Джек? Чем занимаетесь? Боюсь, для ваших талантов в последнее время уже не находится достойного применения. — О, вы удивитесь — правительствам вечно надо знать, что замышляют другие правительства, даже те, которые предположительно являются нашими друзьями. После войны я пару лет прослужил в дипломатическом корпусе. А потом, даже не знаю почему, внезапно понял, что с меня хватит. Мое занятие стало казаться мне каким-то… вульгарным, если можно так сказать. Сплошное притворство. Во время войны этому еще есть оправдание, но сейчас… Знаете, такая работа сильно сказывается на образе мыслей. Вы смотрите на других людей и гадаете, каковы они на самом деле, что скрывается за их внешностью. Так что я ушел в отставку и вернулся в Италию. — В Рим? — Да. Я находился там во время войны, поэтому мне хотелось убедиться, что люди, которые помогали мне тогда, живы и здравствуют. О да, и я написал книгу. — Книгу? — Не надо так удивляться. Я вполне могу связать пару слов. Получилось нечто вроде путевых заметок, хотя, конечно, это звучит немного старомодно. — Боже, Джек, до чего впечатляюще. А как насчет семьи? Дети? — Боюсь, что нет. — То есть вы не смогли уговорить Габриэлу выйти за вас? — Габи не лишена здравого смысла. К тому же, я дожидался вас, Фредди. Когда мне сообщили, что вы выскочили замуж за Льюиса Коритона, я был безутешен. Они поговорили о семье Джека, о его квартире в Риме, об общих друзьях. Потом мужчина в пиджаке внезапно издал громкий всхрап, рывком поднялся в кресле и поинтересовался: — А сколько сейчас времени? У меня встреча с родственниками жены, — и вышел из комнаты. Фредди посмотрела на часы. Была половина девятого. — Надо мне пойти разыскать Льюиса, — сказала она. — Очень приятно было поговорить с вами, Джек. Я рада снова вас видеть. Она поцеловала его в щеку и вернулась в гостиную. Гости постепенно расходились; осталось не больше дюжины человек, и быстрого взгляда было достаточного, чтобы понять, что Льюиса среди них нет. Она поискала в комнатах первого этажа. Спустилась вниз, в подвал, где на кухне пожилая женщина, закатав рукава, перемывала бокалы. Фредди решила заглянуть в туалет, поднялась наверх, но и там никого не было. У нее неприятно засосало под ложечкой, когда правда открылась во всей своей неприглядности: Льюис уехал, ничего ей не сказав. Она все еще надеялась, что ошиблась, что он не мог так с ней поступить, что сейчас она оглянется и увидит его, нетерпеливо посматривающего на часы, спешащего отправиться дальше. Однако Льюис так и не появился, и она стояла посреди гостиной, не зная, как ей поступить, теребя ожерелье на шее. — Фредди? Она подняла голову. Словно из-под земли перед ней возник Джек. — А где Льюис? — спросил он. — Я не знаю, — она усмехнулась. Может, Льюис разозлился на нее за то, что она слишком долго разговаривала с Джеком? — Похоже, он уехал. — Уехал? — Да. — Фредди предпочла сказать правду; на притворство у нее просто не осталось сил. — А где вы остановились? Она назвала их отель. — Может, он вернулся туда? — Вряд ли. Вы же знаете Льюиса — он любит веселиться ночь напролет. — Правда, в последнее время ей казалось, что она совсем его не знает. Фредди сказала: — Он разговаривал с Дэнни. Возможно, они вместе куда-то поехали. — У Дэнни была назначена встреча в «Критерионе». Может, поищем там? — Вы не должны ехать со мной, Джек. Думаю, мне лучше взять такси и вернуться в отель. От его взгляда ей стало не по себе. Казалось, Джек видит ее насквозь и понимает, что ее жизнь пошла наперекосяк. — Мне бы хотелось поболтать с Льюисом, — непринужденно сказал он. — Мы сто лет с ним не виделись. Они вышли на улицу, и Джек остановил такси. По пути до Пикадилли Фредди сидела молча, пытаясь справиться с потрясением и болью. Джек болтал о том о сем, а она время от времени вставляла «Да», «Нет» и «Ну надо же», но думала только о Льюисе, который бросил ее одну, словно она не имела для него никакого значения. В ресторане «Критериона» — сплошь золото, мозаика и бархатные портьеры — Джек обратился к метрдотелю, чтобы узнать, где стол мистера Бекфорда. Их проводили в центр зала. Льюис действительно сидел там, рядом с Дензелом Бекфордом, и Фредди застыла, не в силах вымолвить ни слова, терзаемая яростью, обидой и одновременно желанием броситься к нему в объятия, вернуть былые отношения — любым способом. Льюис сказал: — Привет, Фредди, — как будто ничего особенного не произошло, а потом воскликнул: — Вы только посмотрите — Джек Рэнсом! Им принесли стулья, поставили дополнительные приборы. Фредди внимательно смотрела на Льюиса. Временами он улыбался, хохотал. Ее напряжение немного спало. Оказывается, настроение Фредди теперь зависело от того, как ведет себя Льюис. Как будто пружина сжималась у нее внутри с момента приезда страхового инспектора — хотя нет, это началось раньше, с того вечера, когда сгорела мастерская, а может, даже с тех пор, как Льюис сообщил ей, что их бизнес прогорел, а Джерри сбежал. Она немного выпила, поболтала, и на душе у нее стало полегче; вечер, словно по волшебству, превратился в один из тех, о которых вспоминают еще много лет, говоря: «А помнишь, когда…» «Все будет хорошо», — говорила она себе. Надо довериться Льюису и перестать воображать разные ужасы. Беспокоиться не о чем. Когда придут деньги из страховой компании, они продадут дом в Лаймингтоне и передут обратно в Лондон. В Лондоне Льюис всегда чувствовал себя более счастливым. Их компания последней покидала ресторан. Было уже за полночь; в гардеробе, помогая ей надеть пальто, Льюис сказал: — Я пригласил Джека погостить у нас. Он обещал приехать. Будет здорово, правда, Фредди? И она поцеловала его со словами: — Да, действительно здорово. Они вернулись в Лаймингтон. Дом выставили на торги, и Льюис разослал письма друзьям и знакомым, работавшим в Лондоне, узнавая, не найдется ли для него какого-нибудь места. Через пару дней после их возвращения приехал Джек. Они втроем ходили гулять по берегу бухты, по улицам Болье-Хит. У Джека была машина; как-то раз они поехали в Борнмут и побродили по набережной, слизывая мороженое из вафельных рожков и любуясь угольно-черными облаками, закипавшими на горизонте. В небе над ними кое-где просматривались более светлые серые полосы. Волны вздымались высоко в воздух, прежде чем обрушиться на песок. Вечером Фредди приготовила ужин; поев, они поиграли в карты, а потом мужчины отправились в паб. В присутствии Джека атмосфера в доме разрядилась, стала более свободной. Из страховой компании прислали письмо. Льюис вскрыл конверт. — Это чек? — спросила Фредди. — Черт, чека нет. — Он нахмурился, пробегая письмо глазами. — Они хотят, чтобы я приехал в их контору в Саутгемптоне. — Но зачем, Льюис? — От ее наносного спокойствия не осталось и следа, Фредди снова стало страшно. — Ничего важного. Бога ради, Фредди, не смотри на меня словно умирающий лебедь. Уверен, это просто очередное заполнение бланков. — Когда ты собираешься ехать, Льюис? Это был голос Джека. Фредди подняла голову — он стоял в дверях. — Думаю, сегодня. — Льюис посмотрел на часы. — Хочется поскорее с этим покончить. — Давай я подвезу тебя в Саутгемптон. — Ничего страшного, доеду на поезде. — Льюис сунул письмо в карман. — А ты оставайся здесь и составь Фредди компанию. Думаю, это займет не больше пары часов. Полтора часа спустя Льюис уехал. Фредди убрала со стола после завтрака, пока Джек отвозил его на станцию. Стоя у раковины, она наблюдала за движениями своих рук, отмывающих в мыльной воде тарелки и чашки. Джек вернулся назад. Может, им съездить на Херст-Бич? — предложил он. Ему нравятся галечные пляжи зимой — если, конечно, Фредди не пугает холод. Фредди надела бобриковое пальто, замотала шею шарфом. Ей необходимо было выбраться из дома. Они поехали на запад. Джек остановил машину на краю широкой косы, и они решили прогуляться до замка на другом конце. Их ноги погружались в мелкую гальку. Утро выдалось погожее — зима решила отступить на денек, — и море с мелкими морщинками на поверхности напоминало серо-зеленый шелк. На просторном пляже было всего несколько человек: мужчина выгуливал собаку да какая-то парочка собирала раковины. Через пролив можно было увидеть остров Райт; иногда, рассказывала Джеку Фредди, когда они с Льюисом приезжали сюда, остров совсем терялся в густом тумане. Джек сказал: — Жаль, что у Льюиса так получилось с мастерской. — Да. — Он сказал, вы продаете дом. — Льюис хочет вернуться в Лондон и купить жилье там. — А вы, Фредди? Вы тоже этого хотите? — Да. Думаю, да. Соленая вода с шипением откатывалась назад, просачиваясь сквозь гальку, унося с собой мелкие камешки. Джек спросил: — Почему вы так напуганы, Фредди? Она посмотрела на него и рассмеялась. — Напугана? Я вовсе не напугана. Он пожал плечами. — Значит, встревожены. Проблемы с деньгами? — Это что, настолько заметно? — Они сейчас есть у всех. Братцу Джорджу пришлось продать часть фамильного серебра. — У нас с Льюисом нет фамильного серебра, чтобы его продать. Правда, — снова натянутый смех, — есть мое ожерелье, но викторианская эпоха сейчас не в моде, так что вряд ли за него удастся много выручить. Мыслями она была с Льюисом, в конторе страховой компании. Какие вопросы ему там задают? Что он на них отвечает? Они пошли дальше; галька хрустела у них под ногами. Прогулка по галечному пляжу была небыстрой и весьма утомительной. Прошло уже полчаса, а они, казалось, ни на шаг не приблизились к крепости времен Наполеона, возвышавшейся на другом конце косы. Поблизости оказался старый деревянный волнолом; они присели на него. — Думаю, многим из нас оказалось трудно устроиться в жизни после войны, — сказал Джек. Она бросила на него короткий взгляд. — И вам тоже? — Всегда можно рассказать о себе так, чтобы это звучало респектабельно, не правда ли? Пара лет службы в дипломатическом корпусе, пара книг, сотрудничество с журналами — совсем не обязательно говорить, сколько раз ты сбивался с пути и брел неизвестно куда. — Представить не могу, чтобы вы сбивались с пути. Мне кажется, у вас всегда на все есть ответ. — Правда? Представляю, как это должно раздражать. Неудивительно, что вы часто злитесь на меня. — Я вовсе не злюсь… — Томящийся бездельем аристократ — так вы меня когда-то описали. — Джек улыбался. — А при первой нашей встрече наступили мне на ногу. При первой встрече он ее поцеловал. Они сидели бок о бок на волноломе, временами случайно касаясь друг друга, и Фредди показалось опасным сейчас об этом напоминать. Он немного рассказал ей о своей жизни в Италии во время войны. Джек должен был поддерживать связь с партизанскими формированиями, скрывавшимися в лесах и горах. Он передавал им одежду и оружие, обучал стрельбе. Один раз был ранен, дважды попал в плен и дважды бежал, однажды чуть было не попал под расстрел как шпион. Некоторые картины ему не забыть никогда: как он шел через деревню, где расстреляли всех женщин и детей, а тела их бросили на улице. То была расправа за помощь партизанам. Бывали и другие случаи, которые помогли ему восстановить веру в людей. Он вспоминал о щедрости итальянцев, у которых порой и гроша не было за душой. Потом Джек спросил про Тессу. Фредди сказала, что в войну сестра жила на вилле Оливии Дзанетти в Кьянти. Что сначала она учила местных ребятишек, а потом еще и беженцев, живших в поместье. Что все ее очень любили. И что она погибла, сопровождая детей в безопасное место. Виллу, где жила Тесса, полностью уничтожили во время военных действий, но сама Оливия Дзанетти, ее дочь и двое сыновей, Гвидо и Сандро, выжили. Сандро провел несколько лет в лагере для военнопленных, а Гвидо удалось сохранить свободу, скрываясь на холмах, пока союзнические войска не дошли до Тосканы. Он спросил: — Вы еще ездили туда? — В Италию? Нет. — Почему? — Ну, прежде всего потому, что на это нужны деньги. — Она решила сказать ему правду. — Кроме того, я боюсь, что такая поездка будет для меня невыносимой. — На самом деле, это может помочь. — Голос его прозвучал мягко. — Подумайте как следует. Если решитесь, комната для гостей в моей римской квартире в вашем полном распоряжении. — Правда, Джек? — В вашем и Льюиса, конечно. — Конечно. — Она попыталась представить, как поедет в Рим с Льюисом, увидит знакомые места — почему-то это казалось маловероятным. Потом Джек спросил: — Что такое между вами происходит? — Ничего. — Она смотрела на море. — Ничего не происходит. — Фредди, я слышал, как он говорил с вами сегодня утром. А тогда, у Марсель, он уехал и бросил вас одну. Она махнула рукой: — Льюис просто тревожится, вот и все. Из-за мастерской. — А у него есть причины для волнения? — Нет, никаких. Просто его раздражают отсрочки, бумажная волокита… — Я приехал сюда потому, что тревожился о вас. Мне хотелось убедиться, что с вами все в порядке. Она обратила внимание на то, как сверкает мелкая галька, когда отступает волна. — Как видите, Джек, со мной все прекрасно. — Нет, Фредди, это не так. Раньше я восхищался вашим мужеством, вашей решимостью, готовностью смотреть правде в глаза — сейчас я ничего этого не вижу. Она заставила себя отвечать ему спокойно. — Вы говорите глупости. У нас с Льюисом сложный период, но это пройдет. К тому же вас это не касается. Джек поднялся на ноги, поднял с земли пригоршню гальки и подошел к краю воды. Фредди смотрела, как ветерок развевает его светлые волосы, наблюдала за тем, как он пускает камешки по воде. Что-то сжалось у нее внутри; она встала и подошла к нему. — Просто здесь бывает до того одиноко! — непроизвольно вырвалось у нее. — Иногда я ненавижу это место. Все говорят, как хорошо жить у моря, как нам повезло, но я уже смотреть на него не могу, Джек! Он бросил камешки и крепко ее обнял. Потом погладил по голове; в его объятиях Фредди наконец-то ощутила себя в безопасности. — Дорогая моя, — сказал он. Его губы коснулись ее волос — или ей показалось? да, наверняка, — и она вопросительно посмотрела на него, а в следующий момент они уже целовались, настойчиво и жадно, прижимаясь друг к другу, стискивая в объятиях, пока волны накатывали на гальку и убегали прочь у них из-под ног. Фредди отстранилась первой. — Джек, мы не должны… — сказала она и отвернулась, но он схватил ее за руку и привлек к себе. Они снова целовались, теперь уже нежно, пока она не положила голову ему на грудь, закрыв глаза. — Послушай меня, Фредди, — негромко сказал он. — Я уже пробовал говорить это раньше, правда, вечно сбивался на шутку. Поэтому говорю сейчас. Я понимаю, что выбрал неподходящий момент, что ты замужем и я не имею права даже думать о подобных вещах, но я должен это сказать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с нашей первой встречи на станции Санта Мария Новелла. Моя болтовня о том, что я тебя выбрал, потому что ты англичанка и вроде обладаешь здравым смыслом — полная чушь. Было нечто — симпатия, влечение, любовь — сразу, с самого начала. — Джек, — прошептала она, — прошу, не надо. Нам нельзя… Он схватил ее за плечи и посмотрел прямо в глаза. — Я не сказал бы ни слова, если бы видел, что ты счастлива. Но я наблюдал за вами в эти несколько дней и понял, что ты несчастна. Так ведь, Фредди? — Джек, пожалуйста! — Она подняла руку, заставляя его замолчать, и покачала головой. — Я не хочу об этом говорить. Давай просто наслаждаться сегодняшним днем. Она чувствовала себя обессиленной, на грани слез, но одновременно настолько живой и радостной, как никогда в последние месяцы. Они пошли дальше, рука в руке, по направлению к замку; один раз Фредди остановилась, чтобы подобрать с земли раковину, а потом оба они сбросили ботинки, чтобы вытряхнуть набившиеся туда мелкие камешки, и внезапно, повинуясь безотчетному порыву, бросились к морю и босиком побежали по ледяной воде. Сидя на гальке и глядя, как Джек бродит рядом, Фредди пыталась разобраться в себе. Он сказал, что любит ее. Почему его слова принесли ей облегчение? Она что, тоже любит его? Неужели это возможно? Она вспоминала свои чувства при их первом поцелуе на вокзале во Флоренции, вспоминала, как проснулась рядом с ним в машине и поняла, что ее тянет к нему. Вспомнила их расставание во Франции, а потом, год спустя, танец в «Дорчестере». Она помнила каждое слово, произнесенное ими, каждое прикосновение: воспоминания врезались ей в память, словно высеченные алмазом по стеклу. «Когда мне сообщили, что вы выскочили замуж за Льюиса Коритона, я был безутешен…» А в «Дорчестере» она сказала ему: «Уверена, вы и не вспоминали обо мне после того, как мы расстались во Франции», — а он посмотрел на нее неожиданно серьезно и ответил: «Вообще-то совсем не так…» На обратном пути к машине, а потом до Лаймингтона, они почти не разговаривали. Один раз Джек взял ее за руку и крепко сжал; ей показалось, что вид у него озабоченный. Он припарковал машину у дома. Она увидела, как Льюис распахнул парадную дверь и вышел на крыльцо. — Завтра я уезжаю, — быстро сказал Джек. — Будет неправильно, если я останусь и дальше. Я буду скучать по тебе, Фредди. Льюис вернулся из Саутгемптона в хорошем расположении духа. В страховой компании его попросили проверить и подписать реестр утраченного имущества. Потом задали еще несколько вопросов касательно Джерри. Он рассчитывал, что чек придет в течение недели. В следующие несколько дней Фредди пыталась поменьше думать о Джеке. Она стыдилась того, что поцеловала его. Она была замужем за Льюисом; она любила Льюиса. Между собой они негласно заключили перемирие. Высоко в бледно-голубом зимнем небе проносились облака; Льюис говорил об их будущем. Они как можно скорее уедут из Лаймингтона. С этим местом у него связано слишком много плохих воспоминаний. «У меня такое чувство, будто я нахожусь в постоянном ожидании», — сказал он ей в тот вечер, когда она приняла его предложение выйти замуж. Теперь им снова приходилось ждать — ждать, пока пройдет время и все окажется позади. Из страховой компании прислали новое письмо. Льюис распечатал конверт, увидел чек и с облегчением вздохнул. «Новая жизнь», — говорил он, рассматривая чек. Вот что им нужно — новая жизнь. На следующий день Льюис отправился в Лондон, для «предварительной рекогносцировки» — так он объяснил Фредди. Она пока осталась в Лаймингтоне. В то утро ей надо было ехать к Ренате; в выходные супружеская пара собиралась осмотреть дом, поэтому там тоже предстояло убрать. Она пообедала у Ренаты, а на обратном пути сделала кое-какие покупки. К тому времени как Фредди добралась до дома, на улице стемнело и пошел дождь. Она вытерла полотенцем мокрые волосы; выйдя из ванной и спускаясь вниз по лестнице, Фредди услышала стук в дверь. Она открыла: на пороге стоял незнакомец — мужчина за сорок, коренастый, в плаще цвета хаки, фетровой шляпе, с тонкими черными усиками. У него за спиной, на обочине, она заметила большой черный автомобиль. Фредди решила, что мужчина остановился спросить дорогу. — Да? — сказала она. — Чем могу помочь? — Миссис Коритон? Значит, он пришел не за этим. — Да. — Ваш муж дома? — Нет, его нет. Он вернется завтра вечером. Если хотите оставить ему сообщение, мистер… — Кайт, Фрэнк Кайт. Позволите войти? В нем было что-то отталкивающее. — Это неудобно, — ответила Фредди. Фрэнк Кайт глянул по сторонам. — Думаю, такие вопросы не стоит обсуждать на улице. Соседи могут услышать. — Своими водянистыми серыми глазами он смотрел ей прямо в лицо. — Муженек ваш очень плохо себя вел в последнее время, миссис Коритон. Она впустила его в дом. Сердце колотилось у нее в груди. Мистер Кайт прошел в прихожую, захлопнул за собой дверь и стряхнул дождевые капли с блестящей ткани плаща. — Хорошо, когда на голову ничего не льется, — сказал он. — Я бы не отказался от чашечки чаю, миссис Коритон. Автоматически Фредди направилась на кухню и поставила чайник на плиту. Дрожащими руками она открыла дверцы буфета; чашка звякнула о блюдце. «Муженек ваш очень плохо вел себя в последнее время». Она посмотрела в окно. Ей захотелось выйти через заднюю дверь и шагать до тех пор, пока она не почувствует себя в безопасности. Какой-то звук за спиной заставил ее обернуться. Фрэнк Кайт стоял на пороге. — Уютное у вас гнездышко, — ухмыльнулся он. Она налила чай и поставила перед ним на стол. Он сделал два больших глотка, не обращая внимания на то, что в чашке практически кипяток. — Выставили дом на продажу, да? Я видел объявление. Она ничего не ответила, только сжала губы, глядя на него с опаской, как на бродячую собаку. Еще глоток чаю. — Вы должны кое-что передать Льюису, — сказал Фрэнк Кайт. — Скажите, чтобы не забыл вернуть деньги старине Фрэнку. Видите ли, я боюсь, что он может сбежать. Это будет очень глупо, потому что в таком случае я прослежу, чтобы страховщики узнали, что это он поджег лодочную мастерскую. Сердце ее замерло. — Вы лжете. Произошел несчастный случай. — Не будьте такой наивной, миссис Коритон. Льюис задолжал приличную сумму, а мастерская катилась под откос. — Я вам не верю. — Да что вы? Совсем? — Он протянул руку и погладил ее по щеке. — Лучше поверьте, дорогуша, потому что это правда. — Джерри… — прошептала она. — Бедолага Джерри в психушке, в Сент-Олбансе. Уже три месяца. У него, понимаете ли, нервный срыв. Потом он поставил чашку, добавив: — Люблю, когда женщина умеет заваривать чай. После этого мистер Кайт застегнул плащ и вышел из дома. Сидя в холодной гостиной перед незажженным камином, Фредди вспоминала ту ночь, когда случился пожар. Сломанную лампу, письма. По дороге к Ренвикам они прошли мимо двух почтовых ящиков — зачем же Льюис настоял на том, чтобы отправить письма часом раньше? Сколько он отсутствовал — десять минут, пятнадцать или больше? Фредди не помнила. Она принимала ванну, делала прическу. Крепкий мужчина вроде Льюиса мог добежать до мастерской и обратно за двадцать минут. На велосипеде он добрался бы туда минут за пять. Достаточно было просто бросить спичку. Существовали обстоятельства, о которых она изо всех сил старалась не думать с той самой ночи, однако подозрения все равно крутились у нее в голове, назойливые, словно мухи, тревожа ее, пугая, доводя до исступления. И вот страх вернулся — став сильней во сто крат. Она отыскала фонарик, набросила плащ и вышла из дома. Фредди направилась к бухте, туда, где некогда находилась мастерская. От стапелей остались только мокрые обугленные доски; на полу бывшей конторы мерцали темные лужи. Теперь она была уверена, что Льюис ничего не сказал инспектору о своей отлучке тем вечером. Фредди поняла, что он лгал ей. Если Фрэнк Кайт выполнит свою угрозу, сможет она солгать ради Льюиса? Она перевела луч фонарика на бухту и соленые болота. Фредди чувствовала себя посреди этого пейзажа как в ловушке — он был такой непостоянный, изменчивый, зависимый от прилива, дважды в день затоплявшего землю, поглощавшего ее. Подул ветер, закачались камыши, склоняя свои разлетающиеся в пух головы. Фредди охватили страх и отвращение; она развернулась и побежала обратно домой. В семь часов в двери повернулся ключ — это был Льюис. Он громко позвал ее с порога: — Фредди! Фредди, ты где? Я вернулся. Фредди? Она спустилась в прихожую. — Вот и ты, — сказал он. — Иди-ка сюда. Льюис поцеловал ее. Потом принюхался: — Это наш ужин? Умираю с голоду. Она сказала: — К тебе приходил человек по имени Фрэнк Кайт. Взгляд его сразу стал чужим, отстраненным. Льюис повесил плащ и шляпу на крючок. — Он приходил сюда? — Да. — Когда? — Этим вечером. Развернувшись к ней, Льюис раздраженно воскликнул: — Он не должен был приходить! — Он передал тебе сообщение. Теперь он испугался. — Сообщение? Глядя ему в лицо, Фредди сказала: — Он утверждает, что ты задолжал ему деньги, Льюис. И что ты поджег лодочную мастерскую. Отодвинув ее с дороги, Льюис прошел в гостиную и налил себе виски. — Фредди, он мошенник. — Это правда ты? Ты устроил пожар? Он принужденно рассмеялся. — Нет. Конечно, нет. — Но ты действительно занимал у него деньги? Льюис облизнул губы. — Да. — Сколько? Он отпил глоток. — Пятьсот фунтов. — Пятьсот! — Фредди опустилась на диван. Ее затошнило. — Ты сказал, что он мошенник. Зачем было занимать такие деньги у мошенника? — А ты как думаешь? — Он сел рядом с ней. — Банк мне отказал. Мы разорились бы еще полгода назад, если бы я не раздобыл наличность. Что мне оставалось делать? По-твоему, я стал бы занимать деньги у человека вроде Фрэнка Кайта, будь у меня другой выход? — Ты должен был мне сказать. — Чтобы ты знала, что мы катимся под откос? Чтобы снова увидеть у тебя на лице это вечное долготерпеливое выражение: бедняжка Льюис, у него опять ничего не вышло? Разъяренная, она выкрикнула: — Это ты поджег мастерскую, Льюис? — Фредди, прекрати. Дай мне передышку. — Он вытащил из кармана пачку сигарет и сунул одну в рот. — Я хочу знать правду. — Она крепко стиснула кулаки. — Ты обязан мне сказать. Мы должны доверять друг другу. — Доверять? — Он развернулся к ней и посмотрел прямо в глаза. — А ты сама доверяешь мне, Фредди? Если честно? Она не смогла ответить. — Я так и думал, — с горечью произнес он. — Ты сказал страховщикам, что выходил тем вечером из дому? Сказал, Льюис? Он щелкнул зажигалкой. Потом, нахмурив брови, качнул головой. — О боже! — Она зажала рот ладонью. — Если бы я сказал, они ничего бы не заплатили. — Внезапно гнев его растаял; она увидела, что он совершенно разбит. — Они всё вынюхивали, вызнавали. В банке им сказали, что я задолжал пятьдесят фунтов; я не мог списать все на какую-нибудь вымышленную яхту, которую мы построили, потому что это было легко проверить. Она прошептала: — Ты лгал мне. — Да. Мне очень жаль. Я не должен был так поступать. Но я не знал, что делать. Я боялся все потерять. — Он вынул изо рта сигарету. — Бизнес… наш дом… я мог бы смириться с их потерей, Фредди, но я не могу потерять тебя. Она вспомнила про Джека Рэнсома, и по спине у нее пробежала дрожь. — Льюис… — О, я знаю, что потерял тебя уже давно. — Он слабо улыбнулся. — Нет, Льюис. — И ты знаешь, что я прав, — спокойно сказал он. — Я вижу по твоим глазам, Фредди. Мне ужасно жаль, что все так вышло: что приходилось постоянно бороться, держаться на плаву, вечно притворяться. — Тебе не надо притворяться передо мной. — Не надо? Да меня тошнит оттого, что ты постоянно меня жалеешь, от всех этих попыток и провалов. Я боялся, что ты уйдешь от меня, если узнаешь, как плохи наши дела. Если честно, я и сейчас боюсь. Боюсь, что как только этот разговор закончится, ты встанешь и выйдешь за дверь. — Я не уйду. — Фредди заставила себя это сказать. — Не уйду, Льюис, обещаю. — Мы лишимся дома, Фредди. — Дома? — Кайт берет немыслимые проценты. За это время сумма займа удвоилась. На нее уйдут все деньги по страховке и все, что мы выручим за дом. — Лицо у него было бледное, изможденное. Она сказала: — Я должна знать всю правду, Льюис. Должна знать, что случилось с мастерской. — Я не могу, Фредди. — Он закрыл ладонями лицо. — Послушай меня. — Она взяла его руки в свои и крепко их сжала. — Мы начнем заново. На этот раз все получится, я уверена. Но ты должен мне рассказать. Помолчав еще немного, Льюис сказал: — Я не знал, насколько плохо наше положение, пока не забрал бумаги из дома Джерри. Я понимал, что должен любой ценой раздобыть деньги, иначе мы лишимся дома. Когда мне в первый раз пришла в голову мысль поджечь мастерскую, я подумал то же самое, что и ты сейчас. Я не могу это сделать — это преступление. Но потом, поразмыслив немного, я начал думать — а почему нет? Никто не пострадает, кроме треклятых страховщиков, а они просто кучка мошенников. Этот хорек, который являлся сюда, Симпсон — я спросил его, чем он занимался во время войны. Сидел в тылу и перекладывал бумажки — вот чем! Почему такие люди, как он, процветают, а нас преследует неудача за неудачей? Я ведь так старался, Фредди! Действовал по закону, играл по правилам — и чего я добился? В общем, я принял решение. Устроил все заранее, чтобы оставалось только бросить спичку, ненадолго отлучившись перед уходом к Ренвикам. Видишь ли, мне нужно было алиби. Надо было находиться где-нибудь подальше, когда вспыхнет пожар. Сказать по правде, это оказалось куда легче, чем многие вещи, которыми мне приходилось заниматься в прошлом. Вылавливать друзей из моря, когда они покрыты нефтью и горят заживо, — вот это и правда было тяжело. В ту ночь Фредди до рассвета лежала без сна, размышляя. Она не такая, как Тесса, — Фредди знала это, когда целовала Джека Рэнсома на пляже, знала и сейчас. Она давно догадалась, что любовник Тессы, отец Анджело, был женат. «У тебя нет выбора; все происходит само собой», — сказала ей Тесса в саду на вилле Миллефьоре. Теперь Фредди видела, что так оно и есть. Любовь настигла ее неделю назад, на Херст-Бич, счастливая и всепоглощающая, и Фредди наконец поняла, что Тесса имела в виду. Но в этом-то и заключалась разница между ними. Тесса последовала на зов любви, отдалась ей без остатка, сердцем и душой, и ее роман оставил по себе боль и разрушение. Она, Фредди, не станет следовать ее примеру. Она не знала, что хуже, а что лучше — вера Тессы в наивысшую ценность любви или ее собственное убеждение в том, что нельзя разрушать брак, пусть даже он приносит тебе боль и разочарование. Выбора у нее все равно не было. Мимолетные встречи, тайные свидания в номерах отелей — это не для нее. Она слишком хорошо знала себя, знала, что она за человек, и поэтому собиралась отказаться от того, чего сильней всего желала. Телефонная будка находилась в дальнем конце улицы; она попросила оператора соединить ее с лондонской квартирой Джека Рэнсома. Часть ее хотела скорей покончить с этим разговором, часть мечтала, чтобы ожидание длилось как можно дольше. Телефонистка сказала: «Соединяю», — и она услышала его голос. — Алло? — Привет, Джек. — Фредди! Как я рад слышать тебя. Как ты? — Все хорошо. А ты? — Великолепно. В его голосе чувствовался невысказанный вопрос; Фредди выпрямила спину и произнесла: — Я не хочу, чтобы ты приезжал сюда, Джек. Не хочу, чтобы ты нас навещал. Наступила пауза. — Ты сердишься из-за того, что произошло на… — Я не сержусь. Только это не должно больше повториться. Мы оказались в сложном положении, я чувствовала себя одинокой — не более того. Это не имело значения. — Для меня имело. Она представила себе его на другом конце провода — недоумевающего, неготового к надвигающейся боли, и сказала, на этот раз тверже: — Прости, что дала тебе повод для напрасных ожиданий. Это была ошибка. — Ошибка? — Да. — Видишь ли, — Фредди по голосу слышала, что Джек хмурится, — в последние пару дней я много размышлял о нас с тобой. Порой я упрекал себя за то, что повел себя недостойно и поцеловал жену друга, но большую часть времени я думал, что ты заслуживаешь чего-то большего, чем брак, который не дает тебе счастья. — У нас с Льюисом все хорошо. — Я тебе не верю. — Придется поверить. — Внезапно ее охватила злость. — Что вообще ты знаешь о нас? Что знаешь обо мне? Время от времени ты возникаешь в моей жизни, а потом исчезаешь снова. Мы ведь почти не знакомы, Джек! Я никогда не видела твоего дома — если он вообще у тебя есть, — не встречалась с твоими близкими. Я пыталась подсчитать, сколько времени мы провели друг с другом — получилось меньше недели. Неужели ты всерьез думаешь, что я способна отказаться от Льюиса ради человека, которого знаю неделю? — Я скажу тебе, что я думаю, Фредди, — веско произнес он. — Я думаю, что в любви так не бывает. Нельзя определить, любишь ли ты другого человека, с помощью математических уравнений. Ты можешь понять, что перед тобой именно тот, кто тебе нужен, всего через час знакомства. А можешь прожить с кем-то бок о бок много лет, а потом в одночасье обнаружить, что все кончено и никаких чувств не осталось — совсем. — Романтические бредни, — резко оборвала его она. — И думать не смей, что можешь ворваться в нашу жизнь и разрушить то, что есть между мной и Льюисом. Она услышала, как Джек сделал глубокий вдох. — Я и не собирался. Мне жаль, если это выглядит так, — холодно сказал он. — Именно так. — Позволь задать тебе один вопрос, Фредди. Ты любишь Льюиса? Она посмотрела через стекло будки на болота и серый песок. — Да, — ответила Фредди шепотом. А потом еще раз, теперь уже твердо: — Да, люблю. Очень. — Что ж, если так, я не стану больше тебя беспокоить. До свидания, Фредди. Джек положил трубку. Глава восемнадцатая В окнах галереи в Пимлико горел свет. Ребекка секунду помедлила перед дверьми, потом сделала глубокий вдох и вошла. В зале было полно народу, и она не сразу заметила Коннора Берна. Под ложечкой у нее засосало: что если после долгой разлуки она не узнает его? Что если он ее не узнает — за прошедшие десять лет она очень изменилась. Ребекка понимала, что постарела. Она пошла сквозь толпу, время от времени останавливаясь посмотреть то на скульптуру, напоминающую свернувшуюся кольцами змею, то на камень с отверстием в форме яйца по центру. В середине комнаты, суровая и монументальная, вздымалась к потолку серая гранитная глыба, которую Ребекка сразу же узнала. Голос у нее за спиной произнес: — Мэненнан МакЛир, морской бог острова Мэн. Я подумал, не помешает вам заново познакомиться, Ребекка. Она обернулась. Коннор стоял перед ней в темном костюме, рубашке и галстуке. Его вьющиеся волосы, в которых уже пробивалась седина, были приглажены и причесаны на пробор. — О, Коннор, — сказала она; от ее нервозности не осталось и следа. — Как чудесно снова увидеться с вами. Вы великолепно выглядите. Глаза его блестели. — Этот галстук на шее — как удавка у индюшки. Кажется, я вот-вот задохнусь. — Нет-нет, вы очень элегантный. — Ах, Ребекка, вы всегда были ко мне слишком добры. — Он взял ее руки в свои и пожал. — Я очень рад, что вы пришли. — Я ни за что на свете не пропустила бы такое событие. Высокий светловолосый мужчина присоединился к ним; Коннор представил его как своего агента, Эдриана Калдера. Втроем они немного поболтали, а потом Эдриан увел Коннора поздороваться с другими гостями. Ребекка отыскала себе тихое местечко у стены. Она смотрела, как Коннор обменивается рукопожатиями и беседует с разными людьми. Она помнила, как легко ей было разговаривать с ним. Только Коннору она рассказала о своем ангеле. Внезапно у нее в памяти всплыла их встреча с Майло и ее неожиданное желание сообщить ему о том звонке Тессе Николсон, который, словно трещина на стекле, изменил ход их жизней. Впоследствии она была благодарна Годфри Уорбертону, каким бы отвратительным занудой он ни был, за то, что он не дал ей шанса это сделать. Ее признание скользнуло бы по совести Майло, словно капля воды по гусиному перу. Однако интуиция подсказывала ей, что еще найдется слушатель, которому будет небезразличен ее рассказ. Какой-то мужчина обратился к ней: — Позволите представиться? Я Майкл Линхерст. Доктор Майкл Линхерст. — Ребекка Райкрофт. — Она протянула руку для рукопожатия. Он был высокий, привлекательный, чуть за пятьдесят и держался с большим достоинством. — Вы интересуетесь скульптурой… ммм… — он глянул на ее левую руку, — миссис Райкрофт? — Да, очень. Мы с Коннором знакомы уже много лет. — А ваш муж тоже здесь? — Он обвел глазами зал. Ребекка давно поняла, что лучше сразу расставлять все точки над «i». — Вообще-то, я разведена, — сказала она. Некоторые мужчины усматривали в этом ее статусе определенные возможности. Доктор Линхерст, видимо, был из их числа. Он улыбнулся. — Может быть, я принесу нам что-нибудь выпить? Когда он вернулся, они немного поговорили о выставке, а потом перешли к книгам и пьесам, которые понравились им в последнее время. Он хорошо изъяснялся и производил впечатление человека образованного, но Ребекка никак не могла сконцентрироваться на беседе, постоянно оглядывая зал, выискивая глазами Коннора, заново привыкая к его движениям и улыбке. В восемь часов гости начали расходиться. Ребекка извинилась перед доктором Линхерстом и подошла попрощаться с Коннором. Потом взяла пальто и вышла на улицу. Доктор ждал ее на тротуаре. Он сказал: — Я подумал, может быть, мы поужинаем вместе, миссис Райкрофт? — Благодарю за приглашение, — ответила она, — но нет. — Если вы сегодня заняты, то, может быть, завтра? — Простите, но это невозможно. Он нахмурился, а потом холодно сказал: — Я не стал бы терять с вами время, если бы знал, что вы так себя поведете. Тут дверь галереи открылась и на пороге появился Коннор. Доктор Линхерст отвернулся и пошел прочь. Коннор проводил его глазами. — Он вас побеспокоил? — Ничуть. — Ребекка вздохнула. — Просто некоторые мужчины убеждены, что если уж они дали себе труд заговорить с женщиной моего возраста, то та просто обязана лечь с ними в постель. — Если хотите, я догоню его и побью. — Он того не стоит, — улыбнулась она. — Вы разве не должны развлекать своих гостей? — Наверное, должен, но я предпочту поужинать с вами, если, конечно, вы согласитесь. — С удовольствием. Они зашли в небольшой итальянский ресторанчик в Сохо. Он находился в темноватом полуподвальном этаже; по залу были расставлены круглые столики, в углу играло джазовое трио. Ребекка спросила у Коннора о его семье. «У Ифы и Брендона все в порядке, — сказал он. — Брендон осенью начинает учиться в университете в Дублине». — Будет изучать историю, — сказал Коннор. — Он умный парень. Я им очень горжусь. — Вы были ему хорошим отцом, Коннор. — Нет, это неправда. Хороший отец остался бы с его матерью. — Он прикурил сигареты им обоим. — Ифа устроилась на работу в мануфактурный магазин. Я говорил, что ей не надо работать, что я всегда буду заботиться о ней и о Брендоне. — Возможно, ей хочется работать. Она будет скучать по Брендону — ей понадобится какое-то занятие. Коннор покачал головой. — Ифа всегда придерживалась традиций. Считала, что мужчина должен содержать семью, а женщина смотреть за домом и детьми. — Но ваша семья далека от традиций, — мягко напомнила ему Ребекка. — Возможно, она с этим смирилась. Он ответил не сразу. — Однажды она сказала, что каждый день молится, чтобы я вернулся к ней. Она никогда не смирится, Ребекка. И от этого ей еще тяжелее. — О, Коннор… — Иногда я думаю, что она пошла на работу, чтобы я почувствовал себя виноватым. А потом мне становится очень стыдно, что я так думаю. — А вы действительно чувствуете себя виноватым? — Порой да. Но если ей, бедняжке, от этого легче, то я только рад. — Возможно, это и есть цена свободы. Никто не может иметь все, что пожелает. Он кивнул. — Я уже давно вернулся бы в Англию, но меня тревожила Ифа. А теперь расскажите мне о себе, Ребекка. О вашей сестре и ее муже. Расскажите о своей работе. Она рассказала. Когда они поели, Коннор заказал бренди, и они сидели, потягивая его и слушая музыку. — Мне очень понравилась ваша выставка, Коннор, — сказала Ребекка. — Мне сложно выбрать, какая из работ на мой взгляд лучшая, потому что я всегда буду испытывать слабость к вашему морскому богу. Я помню, как вы с Дэвидом Майклборо сооружали подъемник, чтобы перетащить в сарай гранитную глыбу. Помню, как, заглянув в окно, увидела это лицо — такое резкое и суровое. Вы тогда пригласили меня войти и познакомиться с ним. В тот раз мы с вами впервые по-настоящему поговорили. — Я был покорен вами, Ребекка. Мне всегда виделось в вас нечто необузданное, дикое. — Дикое? — она рассмеялась. — О, Коннор, на самом деле я была такой покорной! Ходила в твидовых костюмчиках, распоряжалась прислугой, устраивала званые обеды — какая уж тут необузданность! Но сейчас я знаю, что это такое. Пожалуй, теперь она во мне действительно есть. Он покачал головой. — Нет, она всегда в вас была. Я помню, как однажды увидел вас в Мейфилде, на поле — с моря дул ветер, лил дождь, а вы с размаху втыкали в землю лопату, раз за разом. — Подозреваю, я представляла у себя под ногами Майло. Он рассмеялся. — Вы были похожи на языческую богиню — с растрепавшимися черными волосами, бледной кожей и горящими зелеными глазами. Она потянулась к нему через стол и накрыл его руку своей. — Мне всегда нравилось быть на воздухе. Возможно, от долгого сидения в Милл-Хаусе у меня помутился рассудок. — Вы все еще вспоминаете о нем? — О Майло? Нет, почти никогда. Я рассказывала вам, что как-то встретила его в Лондоне, некоторое время назад? У него теперь две дочери. Их зовут Хелен и Лаура-Бет. — Ребекка наморщила нос. — Имя Лаура-Бет выбрала Мона. Майло никогда не нравились двойные имена. Так странно думать о нем как о примерном семьянине. — А вы, оказывается, злючка, Ребекка. — Он перевернул ее руку и провел пальцем по ладони. Она ощутила его теплую сухую кожу, порезы и мозоли — в точности как у нее. Коннор сказал: — Знаете, в Ирландии я тысячу раз пытался нарисовать вас, но у меня никогда не получалось достаточно точно. Оказывается, я забыл вот этот изгиб ваших бровей и впадинки возле уголков губ… Мне придется смотреть на вас очень долго и пристально, чтобы запомнить как следует, а потом нарисовать. Происходило нечто волшебное, думала она, какая-то перемена, трансформация, на которую Ребекка не смела даже надеяться. Она спросила: — Вы серьезно, Коннор? — Я очарован вашей красотой, вы же видите. — О Коннор! — В глазах у нее стояли слезы. — Я постарела и подурнела. Когда-то я была красива, но сейчас уже нет. Он покачал головой. — Вы были красивы раньше и красивы сейчас. И будете красивой и десять, и двадцать лет спустя. Я это знаю. Если бы я записывал все, что хотел вам сказать за годы разлуки, мои письма были бы длиной с милю. Я люблю вас, Ребекка, и хочу видеть ваше лицо, открывая глаза по утрам. Хочу всматриваться в него, если проснусь среди ночи. Я устал быть один, устал от разлуки с вами. Я не могу больше жить без вас. Я не знаю, как мы все это устроим, вы и я, я с моими женой и сыном, вы с вашим мужем, я со своим камнем, а вы со своим стеклом, но это все, чего я хочу. Как вам кажется, вы этого хотите? — Да, — ответила Ребекка. Сердце ее пело. — Да, Коннор. Фредди и Льюис уехали из Лаймингтона летом 1949. Дом продали; Льюис нашел работу в авиационной компании в Кройдоне. В последние месяцы в Лаймингтоне Фредди вздрагивала от каждого телефонного звонка или стука в дверь, опасаясь, что к ним нагрянет полиция, страховщики, Фрэнк Кайт — что прошлое не оставит их в покое. Они сняли небольшую квартирку в Сент-Джонс-Вуд. Фредди устроилась работать в художественную галерею на Корк-стрит. Владельца галереи звали Каспар де Курси; он постоянно носил бархатные смокинги и галстук-бабочку в горошек. Щедрость не входила в число его добродетелей: возлюбленный Каспара Тони, деливший с ним квартиру над галереей, как-то раз по секрету сообщил Фредди, что ей платят вдвое меньше, чем ее предшественнику. Мистер де Курси вообще сомневался, справится ли она с обязанностями его ассистента (он предпочитал иметь дело с мужчинами), пока Фредди не упомянула, что она дочь Джералда Николсона. Глаза его загорелись: «Может быть, у вас сохранились его работы?» «Нет, — ответила она, — к сожалению, не сохранились». Мать распродала картины, которые оставались у нее, чтобы оплатить образование дочерей; Тесса еще могла бы позволить себе приобрести некоторые из работ отца, когда работала манекенщицей, но не стала этого делать. Возможно, она слишком хорошо помнила буйный нрав Джералда Николсона и его несдержанный язык, чтобы развешивать у себя в квартире его картины. Так или иначе, но мистер де Курси принял Фредди на работу. Работы ее отца, как оказалось, в последние годы сильно выросли в цене. Владелец галереи, словно дитя, хвастался ею перед перспективными клиентами; пару раз она слышала, как он нашептывает им на ухо: «Дочь Джералда Николсона, очень сообразительная девушка». Она знала, что Льюису не нравится ее работа в галерее, но не собиралась отказываться от нее, потому что уже давно мечтала о двух вещах: переехать в Лондон и выйти на работу. Ей надо было снова стать хозяйкой собственной жизни, а это означало самой зарабатывать деньги. Как чудесно было снова вернуться в Лондон, в свою привычную, нормальную среду — никаких больше болот и песков, а только знакомые старые улицы и здания, магазины и конторы, и люди, которые позволяют отвлечься от бесконечных забот. Им необходимо было отвлекаться, и ей, и Льюису; слишком много осталось тем, о которых они не говорили, слишком тонок был лед, по которому им приходилось ступать. Поначалу Льюис пребывал в подавленном состоянии духа; они редко выходили, предпочитая коротать вечера за книгой или прогуливаться в парке. Нередко, проснувшись среди ночи, Фредди обнаруживала, что Льюиса в постели нет — до нее доносились его шаги по квартире и тихое бурчание радиоприемника. Он отдал Фрэнку Кайту деньги, полученные по страховке, и львиную долю суммы, вырученной от продажи дома. Однако тревога подспудно отравляла их жизнь: от звонка в дверь поздно вечером у Фредди душа уходила в пятки, и она сразу вспоминала, каким сильным бывает страх, как он проводит по спине своими ледяными пальцами, как земля уплывает из-под ног. С приходом нового десятилетия жизнь их начала налаживаться. Льюис получил повышение и наконец добился того успеха, к которому столько стремился. Они переехали в просторную квартиру и снова стали видеться со старыми друзьями. Он казался более счастливым, довольным — почти прежним Льюисом. Хотя Фредди выходила с ним на вечеринки и в рестораны, она предпочитала компанию Джулиана, Макса и Ливингтонов: некогда они были друзьями Тессы, а теперь — ее. Джулиан женился, и у него родился сын. Второй ребенок Рея и Сьюзан, девочка, появился на свет в июле 1950. Тем летом Макс устроил ретроспективную выставку своих работ в галерее в Сохо. Там было много снимков Тессы, его музы: Тесса, стоящая на берегу озера в Гайд-Парке, Тесса в вечернем платье от «Диора», Тесса с зеброй — фотография, когда-то висевшая на стене ее квартиры в Хайбери. Но один снимок Фредди видела впервые. Макс сделал его незадолго до отъезда Тессы в Италию. Она сидела на кровати, в хлопковых брюках и блузке без рукавов, обхватив колени руками, без макияжа, с волосами, отброшенными назад, так что виден был шрам у нее на лбу. И все равно Тесса была прекрасна. На табличке под фотографией была подпись: «Тесса Николсон, 1916–1944». Однажды утром, когда Фредди, сидя в крошечном кабинетике в галерее мистера де Курси, выписывала чек на продажу картины, в дверь позвонили. Посетитель оказался высокий, светловолосый, и на миг у нее замерло сердце, но потом, когда он повернулся к ней, Фредди поняла, что это не Джек. Он представился — Десмонд Фицджеральд. Он был знаком с Тессой, и они встречались в Италии. Фредди договорилась встретиться с Десмондом после работы. Он пригласил ее на ужин в «Савой». Десмонд сказал, что давным-давно хотел с ней переговорить, но ему никак не удавалось ее разыскать. Он рассказал историю своего знакомства с Тессой: начиная со встречи в «Мирабель» и заканчивая тем днем, когда Фаустина Дзанетти сообщила ему, что Тесса погибла. «Ужасно все это, — сказал Десмонд. В глазах у него блестели слезы. — Просто ужасно». Потом он высморкался и поведал Фредди о том, как вместе с десятками других военнопленных из Британии и союзнических стран почти год скрывался в лесах поместья Дзанетти. И как Тесса зимой приносила им еду. «Мы по очереди выходили к ней навстречу, — говорил он. — Каждый из нас был готов рисковать жизнью, чтобы еще разок повидаться с ней. Она была чудесная женщина, Фредди, одна на миллион, и вы должны очень ею гордиться». После ужина они распрощались. Десмонд пожал ей руку и обещал поддерживать с ней связь. По пути домой, в такси Фредди вспоминала, как они с Тессой после смерти матери продолжали говорить о маме так, словно та жива. Беседуя о Тессе с Десмондом Фицджеральдом, узнавая подробности ее жизни в Италии, Фредди почувствовала себя ближе к ней. Однажды они с Льюисом ужинали с Марсель Скотт и ее друзьями, и кто-то за столом задал Марсель вопрос о Джеке. — Джек вернулся в Италию, — ответила Марсель. — Уехал, не знаю, лет сто назад. Неожиданно для себя самой Фредди спросила: — А он не приезжает в Англию? Не навещает родных? — Нет. Ни разу не явился. — У Марсель появилось неодобрительное выражение на лице. — Вообще-то, я на него зла. Обычно он не задерживался там так надолго. Октябрь 1950. Фредди вернулась домой с работы и стояла у кухонного стола, нарезая лук и картофель, чтобы приготовить жаркое. Она услышала, как поворачивается в замочной скважине ключ — это был Льюис. Он вошел на кухню. — Фредди, нам надо поговорить. — Погоди минутку. — Она собрала ладонями нарезанный лук и бросила его в кастрюлю. — Мне надо закончить с этим. Он выключил газ. — Прямо сейчас, Фредди. Она вытерла руки о фартук и прошла следом за ним в гостиную. — Садись, — сказал Льюис. В руках у него была бутылка джина и два стакана. — Я не хочу пить, — сказала она. — Мы с Марсель любим друг друга. Она смотрела, как Льюис наливает джин, режет кружками лимон. Разум отказывался воспринимать его слова. Это было немыслимо, невозможно. Фредди покачала головой. — Я не понимаю. — Мы любим друг друга, — ровным голосом сказал он, — и хотим пожениться. — Но ты уже женат. Ты женат на мне. — Я хочу развестись. Он поставил стакан перед ней на столик. Она посмотрела на него, а потом резким движением руки сбросила стакан на пол, и он разлетелся на тысячу осколков. — Ты женат на мне! — Это не брак. — Он сел на диван напротив нее. — Не было браком уже много лет. Ты не доверяешь мне, я тебе не нужен. Прости, если я делаю тебе больно, но ты сама знаешь, что это так. Ты изменилась, Фредди. Ты уже не та девушка, на которой я женился. Те вещи, которых мы оба хотели, — ты их больше не хочешь. Конечно, тут есть и моя вина, не спорю. Но я больше не могу постоянно видеть упрек в твоих глазах. Я знаю — ты не можешь забыть о том, что я натворил. Пускай и неосознанно, но ты демонстрируешь мне свою снисходительность, Фредди. С Марсель все по-другому. Она ничего не знает. А если бы и знала, то не стала бы меня осуждать. Фредди поднялась на ноги — все мышцы у нее были напряжены, будто она карабкалась в гору, — и прошла на кухню. В кладовой она взяла метелку и совок и вернулась назад в гостиную. Присев на колени, она начала сметать в совок осколки стекла. — Так к чему ты все-таки клонишь? Ты уходишь от меня? — спросила она. — Да. Сегодня. Так будет лучше. Прищурив глаза, она посмотрела ему в лицо. — Лучше для кого, Льюис? — Для нас обоих. — Ты и Марсель… — ядовито подчеркнула она ее имя, — сколько у вас это длится? Он выглядел пристыженным. — С начала года. «Десять месяцев, — подумала она. — Десять!» В руке Фредди держала большой осколок стекла; она изо всех сил сжала его ладонью. Из пореза закапала кровь. Льюис вскочил помочь ей, но она поднялась на ноги, оттолкнув его, прошла в спальню и захлопнула за собой дверь; Фредди зажала порез фартуком, скомкав его в кулаке и стискивая так, чтобы руке снова стало больно. Ребекка обдумывала эту мысль с момента их разговора с Мюриель в день ее свадьбы. Она решила создать серию скульптур из литого стекла. Их должно быть семь: семь женщин, реальных — старых и молодых, худых и полных, беременных и бесплодных, дурнушек и красавиц, — а не идеализированных творений искусства. Каждую фигуру она делала в новой технике. Первую отлила по гипсовой модели и обожгла в печи: широкоскулая, с полными губами, она подставляла лицо солнцу, закрыв глаза. Длинные волосы тугими спиралями падали ей на плечи, как у женщин на египетских гробницах. Ребекка назвала ее «Изида». Следующая была с широкими бедрами и морщинками вокруг глаз. Для нее Ребекка использовала стекло насыщенных цветов — бирюзовое, изумрудное, бронзовое и коричневое. Звали ее «Элизабет». Скульптуру беременной она подумывала назвать «Мона», но потом предпочла «Гею». На создание этого цикла у нее ушел целый год. Коннор помогал ей отливать формы. По ночам они снились ей, все семеро: сильные и гордые, они шли по низинам Оксфордшира к Милл-Хаусу, и в глазах у них сияли звезды, а лунный свет пронизывал прозрачные лица. С технической точки зрения последняя скульптура далась ей труднее всего. Ребекка решила сделать бюст, а не фигуру в полный рост. Сначала она слепила его из воска, потом покрыла смесью гипса с кварцевым песком. Когда гипс застыл, она растопила воск струей пара из чайника, так что получилась полая форма. Ее она наполнила осколками стекла. Дальше начался самый сложный этап. Первые три попытки не удались — скульптура либо растрескивалась в печи, либо не давала того эффекта, к которому Ребекка стремилась. На четвертый раз она частично заполнила форму стеклом, потом насыпала слой глиняной крошки и дальше снова стекло. Доставая остывшую форму из печи, она изо всех сил старалась сдержать восторженное предвкушение. Ребекка осторожно сняла гипс — голова появилась из своей оболочки, прозрачная и полная света. Очень осторожно, пальцами и мягкой кистью, Ребекка удалила глиняную крошку и увидела, что именно там, где ей хотелось, по стеклу пролегла широкая трещина. Фредди переехала: сняла себе квартирку в Южном Кенсингтоне. Вопрос с разводом был улажен; переговоры позади, соглашение достигнуто. Она ничего не просила у Льюиса. Фредди хотела одного — снова стать свободной. Но не стала. Нельзя в одночасье вычеркнуть из жизни шесть лет брака. Она не могла избавиться от презрения к Льюису и ненависти к Марсель Скотт. Эти чувства много месяцев доводили ее до исступления. Работала ли она в галерее или ехала на автобусе домой, Фредди не переставала прокручивать у себя в голове воображаемые стычки с Марсель. В фантазиях она высказывала ей все, что думала на ее счет, не стесняясь в выражениях, а Марсель, вся съежившись, молила о пощаде. Потом, проснувшись однажды утром, Фредди почувствовала, что ее злость прошла. Осталась одна усталость. Теперь она заставляла себя вставать, чистить зубы, ехать на работу. Она много плакала, а по вечерам, возвращаясь из галереи, не в силах заниматься готовкой, ела кукурузные хлопья или тосты. Усталость преследовала ее несколько месяцев; доктор, выписывая ей рецепт на таблетки с железом, сказал, что это реакция на пережитую психологическую травму — ее развод. Однако, оглядываясь назад, она понимала, что причина не только в этом. Смерть Тессы, тяготы первых лет их совместной жизни с Льюисом, пожар в мастерской — все это разом навалилось на нее. Летом 1951 она поехала во Францию вместе с Реем, Сьюзан и их детьми. Впоследствии Фредди казалось, что это путешествие стало поворотным пунктом в ее жизни. Рей снял виллу в Провансе; Фредди помогала Сьюзан с детьми, ходила на прогулки и читала книги. Часто она вообще ничего не делала, просто валялась в тени, надвинув на глаза соломенную шляпу и намазавшись кремом от загара, размышляла, отсыпалась, набиралась сил. Она часто вспоминала о Джеке. Сразу после ухода Льюиса ей страшно было даже думать о том, чтобы разыскать его. Инстинкт подсказывал ей затаиться, любой ценой избежать новой боли. А когда тоска начала отступать, она решила, что уже слишком поздно. Больше двух лет прошло с того дня, как они поцеловались на пляже, больше двух лет с тех пор, как она сказала, что не любит его. Она не оставила Джеку никакой надежды. Наверняка он давно забыл ее. Наверняка нашел кого-то еще. Вполне возможно, что он вообще говорил несерьезно — Джек так редко бывал серьезным. Она получила письмо от Фаустины, с которой переписывалась все это время. Фаустина вышла замуж и жила в Париже, она работала педиатром. В письме сообщалось о смерти Оливии Дзанетти. «Она так и не оправилась после войны. Для нее это оказалось слишком тяжело». Однако были и хорошие новости: ее золовка, Маддалена, недавно родила мальчика. Имя для него выбирал Гвидо: малыша назвали Доменико, в честь его деда, их отца. Фредди постепенно возвращалась к жизни. Снова оказавшись в Лондоне, она в свои выходные охотно бродила по художественным галереям и антикварным лавкам. Ей нравилось отыскивать маленькие сокровища на блошином рынке на Петтикот-лейн. Время от времени мужчины приглашали ее на свидания. Ни одно не привело к серьезному роману; новые ухажеры казались ей слишком молодыми, неопытными, незрелыми. Американский журналист, с которым она встречалась во время войны, оказался прав, думала Фредди. Ничто не трогало ее — она воздвигла вокруг себя стену. «Настоящая англичанка». Она не чувствовала к этим мужчинам того глубинного влечения, которое некогда испытала к Джеку, а потом к Льюису. «Джек», — думала она. Боже, как ей его не хватало. Как-то раз в субботу во время прогулки она заглянула в витрину галереи на Лайл-стрит, где была выставлена стеклянная женская головка. У нее были черты африканки; волосы заплетены в тугие косички. Ее лицо, надменное и трогательное одновременно, так и притягивало взгляд. Фредди вошла в галерею. Вдоль стены были выставлены еще скульптуры из стекла. Молодой человек в полосатом костюме подошел к ней. — Вы знакомы с работами Ребекки Райкрофт? — поинтересовался он. «Ребекка Райкрофт». Ну конечно, она знала это имя. Ребекка Райкрофт была замужем за Майло Райкрофтом, знакомым Тессы, писателем. Ребекка Райкрофт приходила на похороны Анджело. — Нет, не знакома, — ответила она. — Они очень востребованы. Американцы проявляют большой интерес. — Чудесно, — вежливо откликнулась Фредди. Она переходила от одной стеклянной скульптуры к другой. Фигур было семь, все женские, разных размеров. Одни были цветные, другие — прозрачные, но всех их объединяли сила и мощь. Их звали женскими именами: Изида, Элизабет, Гея, Рахиль. Фредди заметила, что все имена имеют символический смысл. Кроме последнего. Она подошла к пьедесталу, на котором стояла седьмая скульптура — это был бюст. Женская головка из матового стекла голубоватого оттенка, напоминающего лед. Лицо, безмятежное и прекрасное, пересекала наискось глубокая трещина в стекле. Фредди прочла подпись на пьедестале. «Тесса». Сердце ее остановилось. Ей хватило выдержки пробормотать что-то про возможный заказ и получить телефон Ребекки Райкрофт у юноши в полосатом костюме. Идя к телефонной будке в дальнем конце улицы, она вспоминала, как звонила Ребекке Райкрофт после аварии. Возле будки стояло несколько человек. Дожидаясь, Фредди мучительно пыталась связать между собой Майло, Ребекку и стеклянную головку Тессы с трещиной наискось. Подошла ее очередь. Фредди вошла в будку и вызвала оператора. Ребекка Райкрофт жила в Гемпшире, далеко от железнодорожной станции, поэтому Фредди одолжила у Макса его большой старый «алвис» и поехала на нем. После Уэйхилла дорога сузилась настолько, что по ней едва мог проехать автомобиль. По обеим сторонам поднимались вверх живые изгороди из орешника с ветвями, тяжелыми от зреющих плодов. Время от времени она проезжала через лес, и солнечный свет уступал место густой тени. Ей пришлось зайти в паб, чтобы спросить, как добраться до дома Ребекки Райкрофт; он находился в конце еще одного узкого проселка, обсаженного буками. Рядом с Кузницей стояла пристройка из такого же красного кирпича, крытая гофрированным железом. Фредди припарковала автомобиль и выбралась наружу. Она уже собиралась постучать в дверь дома, когда из пристройки вышла женщина, вытирая руки обрывком тряпки. Ребекка Райкрофт была в серых брюках из хлопковой ткани и белой льняной блузке. Черные волосы, перевязанные шарфом, загорелое лицо, яркий полный рот… Но удивительнее всего были ее глаза — глубокого, насыщенного зеленого цвета. — Миссис Коритон. — Она протянула Фредди руку. — Как вы доехали? Наверняка устали. Я вечно устаю от езды по этим узким дорожкам. Мужчина — высокий, с седыми вьющимися волосами — выглянул из окна мастерской. — Коннор, приехала миссис Коритон, — сказала Ребекка Райкрофт. — Миссис Коритон, это Коннор Берн. Фредди пожала ему руку, потом поцеловала миссис Райкрофт в щеку, и они вошли в длинный, приземистый дом. Миссис Райкрофт сказала: — Думаю, нам лучше поговорить в гостиной. Идя следом за ней по дому, Фредди спросила: — А ваш муж, Майло?.. — Мы развелись много лет назад. Он теперь живет в Америке, женат повторно, у него двое дочерей. Мы с Коннором живем как муж и жена. Коннор скульптор — у нас общая студия. Мы не можем пожениться, потому что у Коннора жена в Ирландии, она католичка и не даст ему развод. Собственно, я не уверена, что хотела бы снова выйти замуж. До сих пор думаю, что одного мужа мне хватило с лихвой. Она провела Фредди в гостиную, находившуюся в центральной части дома. Там стояли кресла — одно с обивкой в цветочек, другое — в полоску. Целую стену занимали книжные полки. На низком буфете были выставлены стеклянные скульптуры, чаши и блюда. — Прошу вас, садитесь, миссис Коритон. — Фредди присела на кресло в цветочек. — Выпьете чаю? — Миссис Райкрофт… — Ребекка, прошу вас. Фредди не предложила обращаться к ней по имени. Ребекка вышла из комнаты. Как и скульптуры в галерее, стеклянные фигурки на буфете привлекли внимание Фредди. Она протянула руку и прикоснулась пальцами к стеклу с мелкими пузырьками, волнами и выступами. — Стекло очень приятно на ощупь, не правда ли? — Ребекка поставила поднос с чаем на низенький столик. — Конечно, я не могу обтесывать стекло, как Коннор свои каменные глыбы, зато камень нельзя растопить, нагреть и залить в форму. Она протянула чашку Фредди. — Однако вы приехали сюда не для того, чтобы беседовать о стекле. Вы хотели поговорить о вашей сестре Тессе. — Да. — Фредди посмотрела Ребекке прямо в глаза. — Ваша скульптура в галерее, та стеклянная Тесса — это она, так ведь? — Мы никогда с ней не встречались, но Майло говорил, что она красавица. Она и правда была красива, не правда ли? Я отыскала ее фотографии в библиотеке, в журналах и книгах. И еще я ходила на выставку. — К Максу, — сказала Фредди. — Он выставлял свои снимки. — Да, к Максу Фишеру. Я поняла, почему камера любила ее. В ее лице была открытость, беззащитность. И одновременно загадка. Мне кажется, красота всегда загадочна. Мы не можем сказать, почему она нас так привлекает. — Сидя напротив, Ребекка посмотрела в лицо Фредди. — Мне очень жаль, что она умерла. — Правда? — спросила Фредди. — Я-то думала, вы должны ее ненавидеть. Ребекка не дрогнула. — Я и правда ее ненавидела — какое-то время, — ответила она. — Эта скульптура — часть моего послания. Я думала, если вы ее увидите, то решите: хотите знать правду или нет. Люди не всегда хотят слышать правду, не так ли? Зачастую они бегут от нее. Признание может дать свободу кающемуся и лечь тяжким грузом на того, кому предназначено. Я подумала, что так вы сами примете решение. И вы приняли, так ведь, миссис Коритон? Иначе не приехали бы сюда. — Я думаю, что ваш бывший муж, Майло, был отцом ребенка Тессы. — Именно так. — И вы знали? — О да. Долгое время. — Вы понимаете, — голос Фредди слегка дрогнул, — какое зло он причинил? — Понимаю. И я тоже. — Вы? — Боюсь, что так. Вы хотите, чтобы я вам рассказала? Наступила пауза. Потом Фредди молча кивнула. — Я очень любила Майло. — Ребекка опустилась в полосатое кресло. — И боялась, что он любит меня не так сильно, как я его. Когда я узнала, что у него роман с вашей сестрой, то пришла в ярость. У него и раньше случались романы, но на этот раз все было гораздо хуже — из-за ребенка. Поэтому я позвонила вашей сестре и сказала, что у Майло появилась другая. Я хотела дать ей понять, что он ее больше не любит, что ему наплевать на нее и на ребенка. Ребекка посмотрела Фредди в глаза. — Конечно, она расстроилась. Вот почему она бросилась в Оксфорд тем вечером. Чтобы увидеться с Майло. Она хотела встретиться с ним и узнать, правду я сказала или нет. Фредди прошептала: — Вы уверены? — Да. Разговаривая с вами на похоронах ребенка, я надеялась, что выяснится другая причина, заставившая ее поехать в Оксфорд. Но других причин не было. — И вы мне не сказали! — Нет. — Ребекка нахмурила брови. — Поначалу я испытала облегчение. Мне казалось, что я смогу обо всем забыть. А потом я уже не видела в этом смысла. Ребенок погиб, а ваша сестра выжила. Мои слова ничего бы не изменили. «Мне казалось, что я смогу обо всем забыть». Фредди вспомнились мучительные долгие месяцы после катастрофы. Скорбь Тессы и ее боль… — И вы просто, — заговорила она, — просто стали жить как ни в чем не бывало? — Нет. Я ушла от Майло и попыталась наладить собственную жизнь. Но у меня ничего не получалось. Не получалось, пока я не дошла до предела и не начала все заново. — До предела? Это Тесса дошла до предела, а не вы! Ее ребенок погиб! — Да. — Тот же самый прямой, решительный взгляд. — Конечно, вы правы. Однако и Ребекка Райкрофт тоже пострадала. Фредди помнила, что чувствовала, когда Льюис ушел от нее к Марсель Скотт. Как бурлила в ней ненависть, занимая все ее мысли, ночью и днем. Как она сама дошла до предела, когда разрушился ее брак. Будь у нее возможность заставить Марсель страдать, разве она отказалась бы от нее? — Простите, — принужденно сказала она. — Я не должна была на вас кричать. Фредди отпила глоток чаю. — Вы сказали, что начали все заново. Как вам это удалось? — Для начала я повстречалась с ангелом. — С ангелом? — Да. Можете считать меня сумасшедшей, если хотите. Возможно, я тогда и правда сошла с ума. У него не было крыльев или нимба, ничего такого; он был в кепке и с заплечным мешком. Но я уверена, что в тот день со мной произошло нечто необыкновенное. Он сказал мне сделать следующий шаг. Это был его совет — сделать следующий шаг. Я так и поступила. Сделала шаг, оставив позади свою прошлую жизнь. Что-то подобное в последнее время происходило с самой Фредди. По утрам, смотрясь в зеркало или спускаясь на эскалаторе в метро, она испытывала острое желание убежать от своей собственной жизни. Как правило, ей удавалось отвлечься от этих опасных мыслей, но время от времени она давала волю фантазии, которая уводила ее все дальше. Фредди спросила: — И что вы стали делать? Куда поехали? — Я поселилась на ферме в Сассексе. Там мы познакомились с Коннором. Я прожила на ферме почти всю войну, пока не заболела моя мать. Поначалу мне пришлось тяжело. До этого я жила в довольстве и комфорте, хотя сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, насколько пуста была моя жизнь. Странно, как легко мы соскальзываем к образу жизни, для которого не созданы. Теперь мне кажется, что нельзя жить одними эмоциями. Я думаю, должны работать еще и наш ум, и наши руки. Я трудилась на ферме и одновременно, по чистой случайности, начала экспериментировать со стеклом. У меня было такое чувство, будто я нашла недостающий фрагмент своей жизни. Такова моя история. Если бы прошлое можно было изменить, я бы непременно это сделала. Но такой возможности нет, а значит, я могу до скончания дней каяться перед вами, миссис Коритон, и при этом ничего не изменится. Некоторые события — как трещина в стекле. От них никуда не деться. Единственное, что мы можем сделать — это принять прошлое и жить дальше. Фредди посмотрела в окно. Она думала обо всех ужасных последствиях того телефонного звонка. Об аварии, о смерти Анджело. О том, как страдала ее сестра — телом и душой. Если бы Анджело не погиб, Тесса не вернулась бы в Италию. Если бы она не вернулась в Италию, ее бы не убили. Ребекка Райкрофт, Майло Райкрофт — они оба заслуживали того, чтобы все вокруг узнали правду. С какой стати их репутация должна оставаться незапятнанной? Но если бы Тесса не уехала в Италию, кто присматривал бы за детьми во время войны? Кто носил бы еду и одежду партизанам — солдатам вроде Джека — в зимней глуши Тосканы? Кто помог бы отвести детей в безопасное место? «Тесса была героем, — писала Фаустина, — она была сильной, мужественной и верной, мы всегда будем ее помнить и скорбеть по ней». А Десмонд Фицджеральд сказал: «Она была чудесная женщина, Фредди, одна на миллион, и вы должны очень ею гордиться». Если бы Гесса не вернулась в Италию, сколько жизней в одночасье бы обеднело! Она сама не повстречалась бы с Джеком Рэнсомом. Не познала бы любовь — пускай Фредди и упустила ее, позволила выскользнуть из рук. Ребекка молча ждала, пока Фредди заговорит. Если стеклянная скульптура Тессы была ее посланием к ней, то чего она хотела в ответ? Прощения, скорее всего. Сможет ли она ее простить? Фредди знала, что не склонна прощать. Именно это оттолкнуло от нее Льюиса. «Пускай и неосознанно, но ты демонстрируешь мне свою снисходительность» — так он сказал. Простив Ребекку, она подведет черту под своей прошлой жизнью. Возможно, это позволит и ей сделать следующий шаг. Фредди поднялась, взяла свою сумочку и перчатки. — Думаю, мне пора. Спасибо, что рассказали мне, Ребекка. Я понимаю, для вас это было нелегко. — Фредди посмотрела Ребекке в глаза. — Тесса никому не хотела причинить боль, но, к сожалению, так уж вышло. — Скульптура вашей сестры, конечно, принадлежит вам; если хотите, можете ее забрать. — Спасибо. Ребекка проводила ее до двери. Фредди протянула ей руку. Потом вышла во двор, залитый солнцем, и оглянулась на Ребекку. — Вы не должны себя винить. Я правда так считаю. В жизни всякое случается, и не обязательно кто-то должен быть виноват. К тому же Тесса, если честно, всегда отвратительно водила машину. Дальше приключились две вещи. Через месяц после их встречи с Ребеккой Райкрофт умерла Рената Майер, завещав Фредди свою коллекцию керамики Бернарда Лича и деньги — тысячу фунтов. Через неделю мистер де Курси пригрозил урезать ей жалованье за то, что она вернулась с обеденного перерыва на три минуты позже срока, и Фредди уволилась из галереи. Транспортная компания доставила драгоценную керамику в ее лондонскую квартиру. Вазы стояли у Фредди в гостиной; приглушенных землистых тонов, величавые, они напоминали о том, какую важную роль играет красота. Макс пришел полюбоваться на них. Фредди рассказала ему о деньгах, завещанных ей Ренатой. — Что ты собираешься с ними делать? — спросил он. — Поеду в Италию. — Серьезно? — Глаза у него заблестели. — Отличная идея, Фредди. Прежде чем покинуть Лондон, она заглянула в «Хэтчердс» и купила книги Джека Рэнсома. Она читала их во время долгого путешествия на поезде из Лондона во Флоренцию. Первая книга повествовала о приключениях Джека в Италии в предвоенные и военные годы. Во второй он описывал нынешнюю Италию и свое путешествие по Средиземному морю. Первый день во Флоренции Фредди бродила по городу, заново знакомясь с его улицами и площадями. На второй день она прошлась по магазинам, купила открытки и кожаную сумку. Она завтракала в кафе на Пьяцца дель Дуомо, а в одиннадцать возвращалась туда же выпить кофе. Время от времени она заглядывала в музей или галерею, но в основном просто гуляла по городу, наслаждаясь бездельем, без всякой цели. Прошла неделя, и Фредди вообще перестала строить какие-либо планы. Постоянное напряжение — движущая сила, с которой она давно сроднилась, внезапно покинуло ее: она осознала это, только избавившись от него. Ей было достаточно просто теплого солнца и дружелюбия итальянцев. Ей доставляли удовольствие неожиданные зрелища и уличные сценки, разворачивавшиеся за каждым углом; она радовалась, подмечая знакомые детали, которые напоминали ей, что этот город — и ее тоже. Сидя как-то вечером на Пьяцца делла Синьория, она вспомнила, что именно здесь познакомились ее родители. Мама рассказывала ей, что отец работал у мольберта, который поставил в тени палаццо Веккьо. Он писал статуи лоджии деи Ланци. Он подошел к матери, которая путешествовала вместе со своей тетушкой, и предложил написать ее портрет. Их роман был безмолвным, потому что ее дуэнья обязательно присутствовала во время сеансов позирования. Тем не менее, взглядами и жестами они объяснились друг другу в любви и принесли клятву верности. После того, как портрет был закончен, Джералд и Кристина бежали вместе. Они поженились три недели спустя в англиканской церкви в Риме. Казалось, ее кожа впитывает солнечные лучи. Фредди могла часами сидеть на террасе кафе, наблюдая за людьми на площади, время от времени пробегая взглядом по ярким, словно конфетные обертки, куполам Дуомо. Бывало, что она целый день лежала на траве в садах Боболи, читая книгу, или сидела на скамейке, любуясь фонтаном «Океан». Как-то раз она на автобусе отправилась во Фьезоле и обнаружила, что виллу Миллефьоре кто-то купил: облупившийся фасад был заново оштукатурен и покрашен, а во дворике рабочий лопатой подбрасывал песок в бетономешалку. Она вспомнила, как они с Тессой, впервые оказавшись в гостях у миссис Гамильтон, ужасно испугались полного темных закоулков дома. Вспомнила, как она купалась в бассейне, и мягкие кружевные водоросли гладили ей ноги. Какой свободной она была тогда! Через три недели после приезда во Флоренцию она проснулась однажды утром с сильной головной болью. Раздвинув занавески, Фредди увидела, что в небе скапливаются грозовые тучи. Стального серого цвета, они нависли над раскаленным, душным городом. От одной мысли о завтраке ее затошнило; блуждание по улицам без цели больше не привлекало. Она чувствовала себя отрезанной от этого города и его обитателей, жизнь которых никак не затрагивала ее. У Флоренции была и темная сторона: нищие, тянущие руки из подворотен, фанатизм и жестокость, запятнавшие ее историю. Пока Фредди шла к галерее дель’Академия, небо очистилось и показалось солнце. Перед картинами в галерее толпились туристы, Фредди приходилось запрокидывать голову, чтобы хоть что-то разглядеть. Истерзанные тела на распятиях, кровь, капающая из ран на белой, восковой коже Христа… Какой-то мужчина толкнул ее в спину; разбитая, с сильным головокружением, Фредди поспешила выйти на улицу. Она пошла к Пьяцца ди Сан Марко, отыскала тихое кафе, присела и выпила стакан воды и кофе. Фредди понимала, что это не Флоренция обманула ее ожидания, просто внезапно мужество покинуло ее. Что если она совершила непоправимую ошибку? Что если после катастрофы, случившейся с Тессой, она подсознательно избегала всякого риска, а вместе с ним и любви? Не зря ли она так стремилась к постоянству — ведь оно, в конце концов, оказалось иллюзорным? Она запретила себе тянуться к красоте, запретила мечтать о любви. Она боялась ее мощной преобразующей силы — но неужели ей предстоит всю жизнь бежать от своих чувств? «Брось вызов судьбе. Иди на риск. Отважься на следующий шаг». Головная боль постепенно отступала. Фредди вышла из кафе и двинулась через площадь к монастырю Сан Марко. Внутри было прохладно и темно, горстка людей осматривала экспозицию музея. Медленно она переходила от одного экспоната к другому, а потом внезапно остановилась. На расписном деревянном ларце перед Девой Марией стоял коленопреклоненный ангел. У него были светлые волосы, на плечах — розовато-коричневый плащ. Крылья, роскошные, разноцветные, с желтыми, красными и черными полосами, украшали синие глазки, как на павлиньих перьях. Ангел Ребекки Райкрофт, в кепке и с заплечным мешком, был очень английским. «Этот, — думала Фредди, — с разноцветными крыльями и золотистыми локонами — итальянским». Выйдя из монастыря, она пошла на почту и заказала международный звонок. После обеда вернулась позвонить. Стоя в будке, Фредди дождалась ответа оператора, который соединил ее с коммутатором в Лондоне. Она дала лондонской телефонистке номер дома Льюиса и Марсель в Челси. Трубку подняла Марсель; после традиционного обмена любезностями, совершенного ледяным тоном, Фредди спросила у нее адрес и телефон Джека в Риме. Мгновение Марсель держала паузу, словно собираясь отказать, а потом сказала «Да, конечно» и продиктовала адрес и телефон. Фредди поблагодарила ее и дала отбой. Потом позвонила еще раз — в Рим. Фредди сидела на террасе кафе. Через площадь шла к Дуомо кучка священников в черных мантиях. Парочка проталкивалась сквозь толпу; голова девушки лежала на плече ее кавалера. Малыш выпустил из рук красный воздушный шар и бросился за ним вдогонку; взлетела в небо стайка голубей. Турист направил фотоаппарат на баптистерий и щелкнул затвором. И тут она увидела его — вдалеке, на фоне монументальной громады Дуомо. В светлых брюках и пиджаке, в темно-синей рубашке, с солнцем, запутавшимся в золотистых волосах. Он или не он? Фредди заколебалась. Она поднялась из-за стола, вытянув шею. Это был он — совершенно точно, — и сердце ее затрепетало, словно крылья птички, взмывающей в небеса. Джек тоже увидел ее; он поднял руку в приветствии. И Фредди пошла вперед, к нему, через площадь. notes Примечания 1 Спортивный автомобиль производства «Rover». — Примеч. пер. 2 Графства, окружающие Лондон. — Примеч. пер. 3 Как дела? (франц.) 4 Счастливого пути (франц.).